И пока я думаю – нет, скорее чувствую – эту невообразимую чушь, до меня вдруг доходит, чт? это такое. Это музыка из «Твин Пикс», телесериала, который показывали по каналу RTL.
И пока я стою перед ящиком и, наверное, выгляжу очень прикольно, потому что, слегка набычив голову, поглаживаю рукой волосы на своем затылке и одновременно задумчиво слушаю эту мелодию – более красивого музона я действительно в жизни не слыхал, – ко мне обращается некая телка и говорит (я ничего не придумываю, она и в самом деле сказала буквально следующее): «Анджело Бадаламенти, выходит, совсем не dementi».
Фраза в тот момент кажется мне просто сногсшибательной. Полный отпад! Я оборачиваюсь, не совсем твердо держась на ногах, и с удивлением смотрю на девчонку. Она маленького роста, стройненькая, одета в шикарный костюм, ее черные волосы собраны в пучок на затылке, а одна прядь падает на лоб. Я ей улыбаюсь, и она в ответ улыбается, у нее очень темные глаза. Должен еще сказать, что Анджело Бадаламенти – это, естественно, тот самый композитор, который сочинил музыку к «Твин Пикс». Мы, значит, смотрим друг на друга, и я внезапно осознаю, что эта девочка, которую я совершенно случайно встретил на сегодняшней говенной тусовке, просекла все, что только можно было просечь.
В данный момент для меня это совершенно очевидно. Не вызывает ни малейших сомнений. Я, правда, пока не знаю, откуда у нее такая интуиция. Я беру ее руку в свою. Наши ладони влажные, и мы стоим просто так, смотрим друг другу в глаза, а вокруг нас волнообразно разливается музыка из «Твин Пикс» – я имею в виду, что мелодия звучит в точности как шум морского прибоя, я уже раньше заметил, что она дает ощущение близости воды.
Потом музыка заканчивается, телочка высвобождает свою руку и говорит, что ей срочно нужно в туалет. Она убегает, а я иду за ней, хотя прежде никогда не позволял себе ничего подобного, она заходит внутрь, но не закрывает за собой дверь, и я думаю: это наверняка знак, чтобы я тоже зашел. Словом, я захожу.
Туалетная комната очень большая и выкрашена в розовый цвет, над раковиной висит большое зеркало. На стене горит бра в виде пары свечей, и все вместе напоминает пещеру, надежное убежище, – во всяком случае, ощущение у меня такое, будто это самое клевое место на всей вечеринке. Девочка сидит, съежившись, на краю ванны и клацает зубами; это немного выводит меня из равновесия, но я ничего не говорю, прикрываю за собой дверь, подхожу к зеркалу и заглядываю в него: я не ошибся, мои зрачки тоже расширились. Это странно, думаю я, но никаких неприятных ощущений не испытываю, меня только несколько тревожат ее клацающие зубы. Я присаживаюсь рядом с подружкой на край ванны, и она начинает водить ладонями по своим бедрам, туда и сюда. Смотреть на это приятно, и я чувствую, как в паху у меня становится горячо, – клевое ощущение, потому что никогда прежде я еще не испытывал такого интенсивного плотского желания. Я улыбаюсь девуле, и она улыбается мне, но потом вдруг перестает тереть свои ляжки, опирается одной рукой о край ванны, а другой хватается за рукав моего твидового пиджака, отворачивается и нагибается вниз.
Ее не просто рвет, а буквально выворачивает наизнанку, как в сцене из фильма «Экзорцист», причем рвет не зеленым, а красным. Комья блевотины шлепаются в ванну, и можно точно сказать, что она выпила – чудовищное количество красного вайна; и еще там видны какие-то ошметки непереваренной пищи, вроде кусочков моркови и кукурузных зерен. Я даже не подозревал, что человек за один раз способен выблевать так много – я имею в виду, в чисто количественном отношении.
Мне тоже нехорошо, кроме того, я сознаю, что состояние мое все более ухудшается и вообще я себя чувствую – в чисто физическом смысле – как выжатый лимон. Я поднимаюсь и, пошатываясь, выхожу из ванной. Внезапно у меня пропадает всякое желание чего-то добиваться от этой дуры, или разговаривать с ней, или как-нибудь ей помогать. В прихожей я зажигаю себе сигарету и замечаю, что рука у меня дрожит. На моем лбу выступают капли пота. Нигеля нигде не видно. Вообще народ успел рассосаться, только по углам валяются какие-то мудаки, которые курят, уставясь в потолок, и кажутся совершенно дозревшими.
Я еще пару минут разыскиваю Нигеля, не нахожу его и злюсь на то, что он ушел, даже не сказав мне ни слова. Я иду к двери, спускаюсь по лестнице в вестибюль и выхожу из парадного. На улице светает. Даже не верится, как быстро пролетело время. На тротуаре валяются обрывки туалетной бумаги, смятая пачка «Мальборо». Я останавливаю такси. Водитель кажется таким старым, словно в любой момент может откинуть копыта. Я усаживаюсь на заднее сиденье, прикрываю за собой дверцу «мерседеса» и закуриваю сигарету.
Такси трогается с места, и я наблюдаю, как дым от сигареты змейкой вьется из окна (стекло я опустил, оставив широкую щель). Гамбург просыпается, думаю я, и вдруг начинаю думать о ночных воздушных налетах времен Второй мировой, о шквальном обстреле Гамбурга и о том, как выглядел этот город, когда буквально все было снесено с лица земли; я бы охотно поговорил об этом с водилой, но у него дурно пахнет изо рта, а кроме того, он кажется старым и ветхим, как книга, которая долго пролежала на балконе под дождем и в итоге покрылась плесенью. Я чувствую этот запах плесени всем своим нутром, даже сквозь сигаретный дым.
Три
Нигель, естественно, уже дома. Я понимаю это, потому что дверь не заперта, а когда мы собирались на вечерину, Нигель, как я заметил, дважды повернул ключ. Сейчас дверь сразу же открывается, как только я вставляю в замок запасной ключ, который Нигель дал мне много лет назад. Он тогда сказал: «Ты же знаешь, я всегда тебе рад. Вот ключ от моей квартиры». Я был очень тронут.
Я, значит, открываю дверь, а в прихожей разбросаны какие-то шмотки – я их хорошо вижу, потому что солнце уже взошло, и в окна квартиры проникает прикольно нереальный дневной свет, и все купается в этом тускло-желтоватом свете. На полу валяются бежевый пуловер Нигеля и пара старых кроссовок-«будапешток», по бокам совсем прохудившихся. Нигель действительно покупал их в Будапеште. В углу прихожей скомкано черное Нечто – полупрозрачное и переливающееся, – которое может быть только женским платьем.
Дверь в спальню Нигеля закрыта, и я прислушиваюсь, стараясь понять, кто, кроме него, в комнате; у меня такое ощущение, что там наверняка есть кто-то еще, ведь, собственно, каждый человек способен догадаться, что в квартире находится посторонний. Может быть, тогда она пахнет немного по-другому, или меняется молекулярная структура воздуха – как бы то ни было, я в подобных случаях всегда замечаю, что что-то не так. Из комнаты Нигеля сейчас доносятся какие-то приглушенные булькающие звуки, которые можно расслышать, только приставив ухо к двери, что я в данный момент и делаю.
Затем бульканье прекращается и раздается женское хихиканье, а потом звук смачного поцелуя. Я знаю Нигеля достаточно хорошо и уверен, что он мне не простит, если я сейчас вдруг возьму и ворвусь к нему в комнату. Но меня ужасно интересует, кто там с ним внутри.
В общем, я, не постучав, рывком распахиваю дверь спальни и вижу, как голый Нигель лежит на кровати и на роже у него сидит эта черная манекенщица с вечеринки, естественно, тоже голая, а на краешке постели примостился тот самый фанат джаза в бейсболке «Штюсси»: одной рукой он массирует нигелев пенис, а другой поглаживает сиськи манекенщицы, смазанные маслом для младенцев. Черная манекенщица и этот тупой гаденыш взглядывают на меня снизу вверх и глупо ухмыляются, как тогда на вечеринке, и тут я замечаю, что они до сих пор пребывают под кайфом, то есть наверняка после того, как я с ними расстался, закидывались колесами еще несколько раз.
Весь расклад кажется настолько нереальным, что я замираю на месте, как будто меня шарахнули по башке. Такого просто не может быть. Нигель продолжает развлекаться со своими новыми дружбанами, причем он настолько забалдел, что даже не замечает моего присутствия. Время от времени он что-то бухтит себе под нос, а потом вновь принимается лизать причинное место этой черной стервы. Стерва все еще смотрит на меня и улыбается, а я от смущения провожу рукой по волосам и как ненормальный шарю в карманах в поисках сигареты, и потом она говорит, этак по-простому: «Hey baby, why don’t you come over and join us, huh?»
Нигель опять хрюкает, и теперь лыбится этот козлобородый, который сидит совершенно в чем мать родила, но так и не снял свою бейсболку, повернутую козырьком назад, и я вижу, что к его блестящим красным соскам пришпилены два крошечных металлических колечка, и он улыбается и кивает мне, не переставая теребить пенис Нигеля. В этот момент я замечаю и разные другие вещи: дырявую плетеную занавеску, которая колышется в раме раскрытого окна, пятна крови на простыне, два использованных гондона на паркетном полу, опрокинутую цветочную вазу, левый глаз спермодоя в бейсболке (слегка косого), продолжающий за мной наблюдать, и цветную татуировку на ляжке этого засранца.
Там у него вытатуирован Maulwurf, крот, который откинулся на спину, вытянув перед собой лапки, а вместо глаз у него два крестика, – так в мультяшках о Томе и Джерри изображают мертвецов.
Не говоря ни слова, я прикрываю за собой дверь, беру чемодан, нащупываю в кармане куртки ключ Нигеля и кладу его в латунную чашу, стоящую на маленьком столике рядом с вешалкой. Потом спускаюсь вниз, выхожу из подъезда и закуриваю сигарету. Еще очень рано, но вскоре мимо меня проезжает пара такси, третье мне удается тормознуть, я сажусь в машину и говорю, что спешу в аэропорт.
По дороге я замечаю, что руки у меня дрожат, и надеваю солнечные очки, чтобы водила, если случайно увидит в зеркале заднего обзора мои глаза, не принял меня за торчка. Уже за городом, когда мы почти подъезжаем к аэропорту, я вдруг начинаю рыдать.
Я подбегаю к билетной кассе и достаю из кармана барбуровской куртки мою кредитную карточку. Барышня за окошком еще как следует не проснулась и не замечает, что руки у меня дрожат; я кладу перед ней дурацкую кредитку, и дальше все происходит как в той рекламе карточек Visa, где женщина прокатывает кредитку через прорезь в автомате; я говорю, что хотел бы попасть на ближайший рейс до Франкфурта.
Потом я несу обычную околесицу о том, что мне нужно место для некурящих, у окна, и пока она проверяет по компьютеру, остались ли такие места, я крепко держусь за прилавок кассы, потому что чувствую, что, если сейчас не сумею взять себя в руки, просто упаду.
Я вспоминаю, что всегда радовался перелетам, с семи лет уже любил эту особую атмосферу значительности, которая окружает авиапассажиров. Я думаю о том, как раньше, когда у нас был свой дом в Италии, в окрестностях Лукки, я часто летал во Флоренцию, совершенно один, и на шее у меня висела пластиковая карточка, на которой стояли буквы UM – это значит «Unaccompanied Minor» или что-то в этом роде. Стюардессы «Алиталии» неизменно обращались со мной как с маленьким принцем. Меня всегда пускали в кабину пилотов и позволяли подержать ручку управления, хотя я уже тогда знал, что пилоты перешли на автоматику, то есть что я вовсе не веду самостоятельно самолет, как они меня постоянно уверяли. Si, si, говорили они, ты это делаешь как взрослый, как настоящий пилот. Come un vero pilota. У них были белые зубы и белые фуражки, на которых спереди, на серебряной кокарде, красовалось название компании, «Алиталия», и еще я запомнил их волосатые загорелые руки, и сквозь этот черный плюш на руках я всегда мог увидеть их наручные часы. Это были настоящие пилотские часы, и я не мог отвести от них взгляда, пока возился с ручкой управления.
Я никогда не давал пилотам заметить, что знал правду: самолет летит на автопилоте. В конце концов, они все были необыкновенно добры ко мне.
Билетерша «Люфтганзы» дает мне посадочный талон и сонно улыбается, но потом на ее лице отражается удивление, потому что я зажигаю сигарету, хотя только что говорил, что хотел бы лететь в салоне для некурящих. Она приподнимает одну бровь и в этот момент смотрится очень классно, кажется дерзко-насмешливой. Я через силу улыбаюсь, беру свой посадочный талон и иду к пункту регистрации, ни разу больше не обернувшись.
Пока тупой заспанный чиновник обшаривает мои карманы, потому что там что-то зазвенело и он застопил меня на ходу, я думаю о Нигеле и в то же время стараюсь о нем не думать. Я вынимаю мои солнечные очки и пару монет из красного пластмассового лоточка, который протягивает мне чиновник, и, даже не улыбнувшись, вновь рассовываю их по карманам.
Пройдя через раму-металлоискатель, я направляюсь к выходу на летное поле, и у меня опять возникает давно знакомое ощущение анонимности и собственной значимости, хотя я отлично знаю, что нет ничего хуже утреннего рейса из Гамбурга во Франкфурт. Сегодня туда летят все члены производственного совета какого-то шарикоподшипникового завода, они все знакомы между собой, приветствуют друг друга небрежными улыбками, одновременно поправляют свои пестрые галстуки, одергивают на себе горчичного цвета пиджаки и потом, в самолете, будут делиться впечатлениями о своем последнем уик-энде.
Я подхожу к «ронделю», большой корзине, наполненной хот-догами и бутербродами с салями, которую служащие «Люфтганзы» поставили рядом с кофеваркой, потому что стюардессы слишком ленивы, чтобы разносить что-нибудь во время рейса, беру себе четыре бутерброда, шесть хот-догов и два йогурта «Эрманн» и распихиваю все это по карманам моей барбуровской куртки. Внезапно мне становится лучше.
Один из производственников, только что в нерешительности рассматривавший бутерброд с салями, бросает на меня критический взгляд и даже хмурит брови, будто желая показать, что не одобряет того, как я обращаюсь с харчем «Люфтганзы»; если бы я был, скажем, иностранцем и не носил пиджак, который стоит половины его месячного жалованья, он наверняка облек бы свое негодование в слова. Поскольку он совсем оборзел и продолжает на меня зырить, я демонстративно засовываю в карман еще два хот-дога и два йогурта и беру себе восемь белых пластиковых ложечек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19