Пахнет воском и цветами, которых очень много и в комнатах, и в саду, и я вдруг понимаю, что оделся неправильно.
Я выхожу через двустворчатую дверь в сад и зажигаю сигарету. Большинство мужчин одеты в черные вечерние костюмы, а двое – даже в белые, с черными бабочками. Я себя чувствую немного не в своей тарелке из-за того, что выбрал дурацкий курортный прикид. Я выгляжу как туповатый яхтсмен, который вечером сошел на берег в Марбелле.
Кельнер, совершенно очевидно принадлежащий к числу тех тупаков, которые толком не знают своего официантского ремесла и которых держат на работе только ради того, чтобы они присутствовали среди гостей и хорошо смотрелись, подходит ко мне с подносом; но поскольку он может предложить только шампанское, и притом в отвратительных желто-оранжевых бокалах, я спрашиваю его, где находится бар с более солидными напитками. В ответ он улыбается своей безупречно вежливой бессмысленной улыбкой, показывает в сторону кустарника и звонким голосом педика начинает о чем-то разглагольствовать, но я уже не слушаю.
Там, за кустами, среди ветвей олеандров, действительно устроили бар. Ну, бар – это громко сказано, просто задрапировали пару столов белой льняной скатертью и за ними поставили парочку загорелых образцовых официантов, а на сами столы водрузили пару-другую бутылок. Любопытно, кто у них обычно организовывает такие вечеринки – сам ли Ролло или персонал виллы; отец Ролло, во всяком случае, к этому отношения не имеет: он и вечеринки ни в грош не ставит, и вообще почти никогда не бывает дома.
Итак, я стою перед баром и, поскольку хочу забыть эти прикольные давешние предчувствия, а главное, гнетущие мысли о Ролло и его семье и о том, как, в сущности, печально складывается его жизнь, решаю, что теперь самое время всерьез заняться напитками. Я облокачиваюсь о стойку импровизированного бара и говорю одному из красавчиков официантов, чтобы он налил мне четыре порции бренди «Александр».
Два бармена исподтишка обмениваются взглядами пидоров, уверенные, что я этого не замечаю. Я, не желая разрушать их иллюзию, отбрасываю рукой волосы со лба и слегка покачиваюсь, чтобы они подумали, будто я алкоголик – что, собственно, соответствует действительности. Потом ухмыляюсь, глядя на них снизу вверх, у меня этот трюк хорошо получается. Болваны кельнеры чувствуют себя польщенными, один из них выставляет на белую скатерть четыре рюмки со светло-коричневой жидкостью, и я мгновенно опрокидываю первую рюмку, а потом и вторую. В горле немного жжет.
Я встряхиваюсь, наполовину наигранно, думаю, что, кажется, перегнул палку, потом понимаю, что с такими субчиками перегнуть палку в принципе невозможно – они спускают своим клиентам все. Оба в мыслях уже далеко отсюда. Один даже теребит пальцами нижнюю пуговицу у себя на форменной куртке. Честное слово – я едва верю своим глазам. В конце концов я расстегиваю ворот рубашки, ослабляю узел галстука, говорю «лехаим» и одну за другой выпиваю две последние рюмки. В животе расползается тепло, но я знаю, что настоящий эффект почувствую только через пару минут. Волосы снова упали на лоб, я опять отбрасываю их, потом смотрю бармену в глаза на секунду дольше, чем следует, и говорю «Спасибо».
В тот же момент я слышу, как Ролло рядом со мной произносит фразу: Yo soy feliz у tu tambien. Я так пугаюсь, что почти теряю дар речи. Я не заметил, как он подошел, и вдруг он стоит рядом и говорит мне что-то по-испански – что именно, я сначала даже не понял, потому что четыре порции бренди уже ударили мне в голову. Он повторяет это еще раз. Он сказал по-испански буквально следующее: «Я счастлив, и ты тоже».
Я смотрю ему в лицо. Он явно уже выпил несколько бокалов шерри со льдом и сильно перебрал свою дневную норму валиума. У него туповатое выражение лица и та же ухмылка, которая обычно бывает после того, как он расскажет какую-нибудь остроту, – будто он ждет, что прямо сейчас произойдет еще что-то. Но ничего не происходит. Он просто стоит, вцепившись в свою рюмку с шерри, и глупо ухмыляется.
Я смотрю на него, как он стоит в своем белом пиджаке и черных брюках, со слегка сползшей на сторону бабочкой. Колени у него подгибаются, а веки подрагивают, потому что он под завязку нализался и сверх того нажрался валиума. Вместо того чтобы сказать хоть что-то, не важно что, я, в свою очередь, ухмыляюсь. Он неуверенно приближается ко мне, обнимает за плечи, одним глотком допивает свой шерри, потом мы поворачиваемся к бару и каждый заказывает себе еще по одному дринку. Секунду, не больше, я чувствую себя виноватым оттого, что ничего ему не сказал. Но это быстро проходит, потому что, бог мой, у меня найдутся дела и поважнее, чем мучиться угрызениями совести из-за Ролло.
Оба бармена по-прежнему смотрятся идиотски и кажутся слегка втюрившимися друг в друга. Поскольку Ролло ничего больше не говорит после той испанской фразы, а только хлопает своими длинными ресницами, я же стою рядом с ним и опять не знаю, куда девать руки, мне не остается ничего другого, кроме как закурить сигарету, и тут вдруг в памяти всплывает тот далекий день, много лет назад, когда я сел в самолет, летевший на Миконос.
Я слышал, что там должно быть очень классно. Александр как-то написал мне в письме, что Миконос – весьма любопытное местечко. Этот остров, собственно, представляет собой груду голых желтых камней посреди сине-зеленого Эгейского моря – уже неплохо, да? – и на нем можно сделать массу интересных наблюдений.
Словом, я заказал билет на самолет, отлетавший из Амстердама, очень рано утром. Пробегая по аэропорту Схипхол, с сигаретой в зубах, я уже предвкушал ожидавшие меня приключения. Кроме маленькой спортивной сумки, у меня, естественно, никаких вещей не было, и я чувствовал себя беглецом, преступником, который растратил кучу чужих денег и теперь собирается сесть на ближайший самолет, чтобы смыться в Монтевидео, Дакку или Порт-Морсби. Конечно, это было чистое ребячество, потому что дальше Миконоса я лететь не собирался. Но ведь я и не обязан был ни перед кем отчитываться в своих фантазиях. Сейчас, когда я вспоминаю об этом, я думаю, что понял, почему Александр так много путешествовал по всему свету. Потому что это клево – мотаться по захолустным местам, где тебя абсолютно никто не знает. И никто даже не догадывается, чего, собственно, тебе там надо. Это никакой не туризм. И не деловые поездки. Потому что не существует разумных причин, чтобы летать в страны третьего мира, – если, конечно, ты не занят делом, которое как таковое уже давным-давно превратилось в анахронизм: праздношатанием.
Значит, я поднялся в маленький самолет. Самолет с пропеллером. Летел он очень неровно, как бы подпрыгивая, половину пассажирского салона занимала группа канадских туристов из Торонто. Когда мы добрались до Средиземного моря, солнце выглянуло из-за туч, и мне опять показалось, что все происходит как в классном боевике. Чувствовал я себя отлично. Свою сумку я засунул под ближайшее передо мной сиденье и заказал себе водки с апельсиновым соком. Потом самолет начал описывать круги над чем-то, что действительно напоминало желтую кучу камней, но к тому времени, когда он стал спускаться, я уже был совершенно пьян. Приземлился он очень жестко, но в итоге я, наконец, вышел наружу, на летное поле, и увидел сверкавший в лучах солнца остров.
Крепко сжимая в одной руке свою сумку, а в другой – последний стаканчик водки с апельсиновым соком, заказанный мною в самолете, я, шатаясь, побрел к зданию таможни, в окружении ужасно довольных и возбужденных канадцев.
Проверять меня вообще не стали. Прямо в здании аэропорта я взял напрокат мотороллер «веспа» с электрическим стартером, потому что уже тогда не любил настоящие мотоциклы, а сейчас и подавно нахожу их излишне выпендрежными. И сразу поехал на ближайший к аэропорту пляж – он назывался, насколько мне помнится, Super Paradise Beach. Точно, именно так он и назывался.
К пляжу вело не шоссе, а скорее проселочная дорога, и она показалась мне ужасно длинной – не меньше десяти километров; по пути попадались ослы и странные холмики из желтого щебня, но людей не было. Поскольку я, естественно, еще не протрезвел, я остановился у обочины, достал из сумки мои бежевые бермуды и натянул их на себя. В нормальном состоянии я никогда не дошел бы до такого – переодеваться у самой дороги. К счастью, ни одна живая душа меня не видела.
Итак, я ехал на своем мотороллере по круто спускавшейся вниз дороге – в шортах и распахнутой на груди рубахе. Внизу я уже различал великолепный – как на картинке из туристического проспекта – пляж, а передо мной в багажнике роллера лежала моя сумка, и полы рубашки развевались на ветру. Это и вправду было очень клево.
Потом спуск стал еще более крутым. Пляжа уже не было видно за полосой покрытого красными цветами кустарника. Вокруг дивно пахло, но вдруг крутая петляющая дорога оборвалась, и мне пришлось слезть с роллера. Сперва я увидел рекламный щит с надписью Coco Beach Club, потом, на выступе скалы, нависшей над пляжем, – круглое помещение бара с конусообразной бамбуковой крышей. Я тогда подумал, что для начала выпью еще одну порцию водки с апельсиновым соком.
Короче, я сажусь на табурет возле стойки бара, заказываю себе водки, а потом оглядываюсь и вижу, что рядом со мной стоит – ей-богу, не вру – этакий жирный детина в черных прозрачных трусах, у которого на каждой половинке жопы вытатуировано по барочному купидону, целящемуся из лука в сторону его заднего прохода. Я чуть не прыснул, но прежде посмотрел вокруг и внезапно понял, что угодил в компанию очень крутых говномесов. Их там было не меньше двадцати. Все – шоколадные от загара, некоторые – с искусственной завивкой, и почти все – старше сорока лет. Все одеты в немыслимые плавки, состоящие сзади из одной тонкой ленточки, утопленной между ягодицами, а спереди имеющие вид скрепленного с нею гульфика.
Мне приносят водку со льдом и апельсиновым соком, бармен вставляет в проигрыватель кассету, и как только из динамиков доносятся первые звуки мелодии Sadeness, которую исполняет Enigma, все начинают самозабвенно танцевать на гравийной площадке перед баром. У некоторых из них нет даже этих самых гульфиков. Они полностью обнажены, и по ходу танца их мошонки беспорядочно болтаются туда и сюда. У одного из таких, студнеобразного загорелого толстяка, на шее висит крошечная бутылочка, привязанная к кожаному ремешку; время от времени он подносит ее к носу, нюхает и прикольно ухмыляется.
Я мигом опрокидываю рюмку водки, кладу на стойку большую драхмовую купюру, хватаю свою сумку, которая в этот момент кажется мне совершенно неуместным предметом, и выбегаю на тропинку, ведущую вниз, к пляжу. При этом я отчетливо слышу, как один из нудистов за моей спиной ухмыляется и прищелкивает языком: ца-ца-ца.
Я сбегаю по вырубленным в скале ступенькам вниз, сбрасываю свои спортивные туфли и иду босиком вдоль берега, то по воде, то по песку, – и тут вдруг замечаю, что все вокруг неотрывно пялятся на меня. То есть в буквальном смысле все, кто лежит на пляже. Еще хуже то, что все они голые. И все сплошь мужики. Я пробегаю еще какое-то пространство и вижу справа от себя, в воде, пожилого лысака с совершенно гладким загорелым черепом. Он лежит себе в воде, омываемый маленькими волнами, и смотрит мне прямо в глаза, а то, что у него между ног, уже почти достигло состояния эрекции, хотя вода довольно холодная.
О, боже мой, думаю я. Боже, боже. Такого просто не может быть. Не может быть, чтобы мужики так проституировали себя, – и, главное, чтобы я сам, по своей воле, сюда прилетел, сам, напившись в стельку, ухитрился вляпаться в этот стариковский голубой бордель, где мне со всех сторон подмигивают голые задницы. Может, думаю я, может, я бы и справился с этим раскладом, если бы взял себя в руки. Но брать себя в руки мне не хочется. Я вообще не люблю напрягать себя, ни при каких обстоятельствах.
Греческое солнце припекает мне затылок. Последнюю рюмку водки пить явно не следовало. Пока я иду, у меня начинается страшная головная боль. А главное, куда бы я ни посмотрел, взгляд натыкается на чьи-то раскоряченные ляжки и соответствующие причиндалы между ними. Тут я наконец дохожу до кондиции и решаю, что с меня довольно.
Остановившись посреди этого гадюшника, я, бледнокожий европеец, окруженный примерно миллиардом голых коричневых тел, вижу, что очень далеко – там, где синева моря приобретает более светлый оттенок, – плывет пароход. Я наставляю на пароход палец, стараюсь не шевелиться и сосредоточенно смотрю, как это судно движется относительно моего пальца. Пароход, который отсюда кажется совсем крошечным, проплывает мимо пальца по той далекой линии, что соединяет море с белесым горизонтом. И самое лучшее во всем этом, что головная боль внезапно отпускает меня, паники по поводу гомиков я тоже уже не испытываю, все снова приходит в норму. В какой-то момент мне даже кажется, что никогда в жизни я больше не буду ощущать страха.
Потом, натурально, я бегу назад к моему мотороллеру – мимо бара, где все еще танцуют говномесы и где теперь они прокручивают Фредди Меркюри I want to break free (один из худших попсовых шлягеров), – очень быстро забираюсь на него и мчусь вверх по крутой дороге обратно к аэропорту. Ближайший самолет отлетал в Рим, на него я и сел. Вот так я провел мои два часа на Миконосе.
Александр, естественно, был прав, когда написал мне, что там интересно. Но я это понял только сейчас, годы спустя, в это самое мгновение, на вечеринке у Боденского озера, стоя рядом с Ролло. Это каким-то образом связано с пароходом, с тем, как ты сам неподвижно стоишь, пока пароход проплывает мимо, а за твоей спиной валяются старые голые козлы и сладострастно разглядывают твою задницу.
Подобные вещи, конечно, трудно объяснить, но, в общем, ты чувствуешь себя так, будто нашел свое место в мире. Ты больше не плывешь, как щепка, увлекаемая течением, и не ощущаешь своего бессилия перед жизнью, которая вот так проплывает мимо тебя, – ты обрел устойчивую неподвижность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19