Так она и стояла. В комнате царил густой сумрак: все ставни были закрыты.
Она присела на корточки возле кровати, по-прежнему ни на что не глядя; опустилась на колени, внезапно подняла глаза.
Ее пронзила невыносимая душевная боль, но ни одна слеза не пришла к ней на помощь. Опустив голову на подушку, она прижалась лицом к детской щечке.
Спустя какое-то время она подсунула руку под пальчики мертвой девочки.
* * *
Ее горе было ужасно. Никакое родство не связывало Анну с этим ребенком. И однако острая мучительная скорбь разом оборвала мирное течение ее жизни. При этом, как ни странно, она не могла плакать. Даже не всхлипнула ни разу. И сердце у нее не щемило и не болело.
Иная, неизбывная мука терзала ее, выражаясь только в одном – в бессоннице.
Долгими днями и ночами она сидела без сна, не раздеваясь, не ложась в постель, не моясь.
Даже пес Матро обходил ее стороной; забившись в тень, так как уже стояла жара, он тоскливо глядел на людей.
Магдалену похоронили без Джулии – она не пришла.
* * *
У Анны Хидден не хватило сил добраться до верхней террасы. Она сидела на земле, в тени, привалившись к раскаленной стене ослиного стойла и глядя на валявшуюся перед ней пустую бутылку из-под воды.
На выпуклой зеленой поверхности бутылки она видела свое искаженное лицо.
Видела лицо старой женщины, по которому струился пот.
Видела обвисшие, сальные пряди седых волос. Казалось, это лицо пьянчужки, тогда как она пила, вот уже десять дней, одну только минералку, которую переливала в стеклянные бутыли и ставила в холодильник, чтобы вода была похолодней. Она закрыла глаза. Уснула. Увидела сон. Во сне она плакала. Когда она проснулась, по ее лицу текли настоящие слезы, они-то и разбудили ее на этой крутой, обрывистой тропе.
* * *
Джулия больше не хотела разговаривать с ней по телефону.
Никто не знал точно, где живет, где ночует Джулия.
Даже ее близкие – бывшие близкие – не могли сказать, где она нашла себе пристанище.
* * *
Встав с постели в неаполитанской квартире, Анна одевалась. Она искала на полу свои носки. Один валялся у ножки кресла, она его подняла.
За ее спиной раздался голос Лео, надорванный, горестный, не похожий на обычный. Словно там, сзади, говорил плачущий ребенок:
– Не надо, не одевайтесь!
Она обернулась, чтобы взглянуть на него. Он и в самом деле плакал. И совсем подетски комкал простыню. Вытер глаза уголком простыни. Потом сел, прислонясь к подушке.
– Вы не имеете права вот так взять и уйти. Я не могу видеть, как вы уходите. Мне невыносимо смотреть, как вы одеваетесь на заре и уезжаете от меня на свой остров.
– Да.
– Я так одинок.
– Знаю.
Она натянула трусики. Подняла молнию на джинсах. Он тихо позвал:
– Анна!
– Что?
– Давайте уедем.
Она ответила не сразу. Потом сказала:
– Хорошо.
И добавила:
– Может быть.
Он продолжал:
– Сядем в лодку.
– Да.
– И уплывем тайком, как воры.
– Да.
– Доберемся до катера. Приедем в аэропорт. Отправимся, куда вы захотите. Я куплю все необходимое. Одену вас во все новое.
– То есть переоденете, – сказала она, застегивая последнюю пуговицу на блузке.
– Сегодня же. Я даю вам время до вечера. Встретимся на пристани в восемь часов, возле билетной кассы.
Она присела на край постели, молча завязала шнурки своих белых кроссовок. И наконец сказала:
– Нет.
– Но почему?
– Потому что воспоминания всюду одинаковы. И каждую минуту то лицо будет бередить вашу рану. Хотите знать, что я думаю?
– Нет, только не это!
И он спрятал лицо под простыней.
Но она продолжала:
– Я думаю, что нам не только нельзя уезжать вместе. Я думаю, что нам не только нельзя жить вместе…
Он крикнул из-под простыни:
– Анна, не говорите то, что хотите сказать!
– Я думаю, что нам нужно расстаться.
Она подошла к постели. Поцеловала голову, скрытую простыней. И вышла. Отворяя входную дверь, она все еще слышала, как он плачет. Ключи от квартиры она оставила на мраморной доске комода в передней.
Глава VIII
Рыбак подал ей руку и помог спрыгнуть в моторку. Она высадилась на южной оконечности Прочиды. Доктор Радницки пригласил ее на обед в одном из кабачков Прочиды.
Она положила в рот листик салата.
Лео начал со слов:
– Вам нужно есть.
Они сидели за столом друг против друга.
– Я стараюсь.
И она съела второй листик салата-сурепки.
– Спасибо, Анна. Вам совершенно необходимо нормально питаться. Хотя мне, например, непонятно, почему я столько ем, когда…
– Может, поговорим на другую тему?
– Почему? Я говорю вполне спокойно, говорю как врач, о том, что занимает наши мысли. Вначале я ведь и был вашим врачом.
– Я думаю, мне нужно покинуть этот остров.
– Ну так что ж? Это еще один повод для еды: у вас окрепнут мускулы рук, чтобы можно было нести чемодан. И мускулы ног, чтобы пройти по улицам к порту!
В его присутствии она не осмеливалась говорить о своей скорби.
– Лео, вы и представить не можете, как мне постыла собственная непоседливость. Да и сама я себе надоела.
Неподалеку от них какой-то старик водрузил на козлы старую полированную дверцу от шкафа и выложил на нее из большой корзины яблоки, овощи, лимоны, пару ощипанных куриных тушек.
Мимо прошел карабинер.
– А я все еще надеюсь, что мы сможем поселиться где-нибудь вдвоем. Мы должны пожениться. Должны жить вместе, – прошептал он.
Она взяла его за руку.
– Вы разбиты, Лео. И я разбита. А разбитый кувшин не склеишь. Нужно просто забыть все это…
– Забыть все это… – повторил он с горькой усмешкой. И добавил шепотом: – А ведь ты так любила малышку…
И тут она уже не смогла сдержаться. И впервые разрыдалась перед ним.
* * *
Потом он впал в глубокую депрессию.
Был близок к смерти.
Слишком много пил.
Неожиданно взрывался претензиями, жалобами, оскорблениями, несправедливыми упреками.
* * *
Он больше не помнил, как выглядело тело его умершей дочки. Вымаливал у нее подробности. Были ли на ней раны, синяки? Была ли она такой же красивой, как при жизни? Лежала ли она с открытым ртом? Кричала ли, когда умирала? Ему хотелось узнать как можно больше о том, чего он не смог тогда разглядеть сам.
* * *
Когда событие выливается в переживание этого события, никакие утешения не утешают.
Алкоголь, наркотики, кофе, табак, лекарства, снотворные – все бесполезно, ничто не приносит облегчения.
Нужно, чтобы душа обратилась к страданию: она должна встретиться с ним лицом к лицу, пережить его, отдать ему все свои силы – до конца, до дна, до последней слезы. Нужно, чтобы она выманила это страдание из тела. Подыскивая ему иную пищу, нежели она сама, суля иные соблазны, подбрасывая иную наживку, жертвуя чем угодно, обольщая так, словно речь идет о живом существе.
И Анна Хидден решила пожертвовать своей виллой над морем.
* * *
Бывает горе, которого не исцелить никакими средствами. И бег времени только растравляет его.
* * *
Она любила Джулию.
Я узнал, что Джулия сняла квартиру в Неаполе и ведет экскурсии для туристов. Однажды вечером я привел к ней Анну.
Но Джулия не смогла возобновить прежние отношения с Анной Хидден.
Они больше не прикасались одна к другой. Не разговаривали. Не спали вместе. Не ели.
Только пили.
Они взглянули друг другу в лицо. Джулия сжала в ладонях лицо Анны.
Анна с обожанием смотрела на ее губы, на ее груди. Положила руки на ее груди. Долго любовалась ими, прежде чем прильнуть к ним щекой.
– Прощай!
* * *
Джулия покинула остров. Джулия ни разу не прислала ей весточки о себе. Не ответила ни на один ее вызов по мобильнику. Ни на одно письмо, присланное Анной. Так никогда и не приехала в Тейи.
Глава IX
Могила маленькой Магдалены Радницки в Неаполе.
Анна приходила туда одна, сидела, погрузившись в воспоминания.
И видела все тот же образ – умиротворяющий, нежный, неизменный.
Ей всегда представлялась примерно одна и та же сцена: наступает вечер, и они с девочкой купаются перед ужином.
Как же они были красивы, все трое, сидя за столом, перед своими тарелками, умытые, розовые, с еще не просохшими волосами, в чистеньких пижамах.
Реже ей вспоминалась другая сцена: в полдень они, всё так же втроем, ели салат в маленьком баре с трухлявыми деревянными стенками. Он стоял на шатких мостках, выдвинутых в Тирренское море.
* * *
Жорж Роленже был счастлив. Он положил телефонную трубку. Значит, она возвращается.
Весь день напролет он наводил чистоту в хижине-Гумпендорфе так, как это сделал бы сам месье Делор: жавелевой водой, тряпкой и губками, растворив настежь все окна.
* * *
Анна – Жоржу, по телефону:
– Когда я последний раз увиделась с отцом Магдалены и сказала, что отказываюсь от аренды виллы и покидаю остров, в его глазах мелькнула не то чтобы радость, но… как бы это сказать… враждебность, близкая к радости.
Он смотрел так, словно ненавидит меня и, одновременно, чувствует огромное облегчение. Он был доволен, что рядом с ним больше не будет свидетеля его горя. Очень доволен.
Возможно, он был так несчастен, что хотел наконец остаться один.
А может, это род трусости.
Он бесконечно устал быть любителем драм, бессонных ночей и опер, быть брошенным супругом, быть отцом маленькой покойницы, быть сомнительным возлюбленным женщины, которая любила эту девочку больше, чем его самого.
«Я давно уже догадался, что во мне вы любили в первую очередь ее. Это просто бросалось в глаза. Мне с самого начала все было ясно. Меня вы никогда не любили».
* * *
Анна съездила напоследок к старухе-крестьянке в Сан-Анджело. В нескольких словах рассказала ей о смерти девочки.
Амалия промолчала.
Анна привела к ней пса Матро и попросила взять его к себе.
Амалия со вздохом кивнула.
Анна мягко сообщила, что собирается покинуть остров. Положила связку ключей на стол.
Старая женщина отвернулась и снова ничего не ответила.
Потом они выпили по глотку лимонной водки. И долго вспоминали свои детские годы, которые обе провели в маленьких городках, наполовину портовых, что тот, что другой.
Анна говорила:
– Я никогда не могла понять, как это мама живет там зимой. Дом построил мой дед с материнской стороны.
– Для своей сестры?
– Нет, для себя, прямо перед дюнами. Ближе к дому висят три фонаря, они освещают асфальтовое шоссе, всегда запорошенное песком. За третьим фонарем наступает кромешная тьма. В детстве я ориентировалась по звуку волн. Особенно зимой. Когда небо сплошь было затянуто облаками. Вам, наверное, это знакомо.
– Да, дочка, – отвечала Амалия. – Наш остров частенько накрывают облака, целиком, сверху донизу.
– И еще помню, что я тогда прислушивалась к скрипу песка под ногами, на шоссе, чтобы не сбиться с дороги в ночной темени.
– Ох господи!
– Как только этот скрип затихал и мои ноги погружались в мягкую траву или вдавливались в сырой песок, я знала, что сошла с узкой дороги, которая вела меня к дому. Но кругом был непроглядный мрак. И я возвращалась к шоссе на слух.
– Как же я вас полюбила, милая вы моя!
Огород перед ее домом превратился в сплошную пыль, из которой торчало несколько голых иссохших стеблей. Большая часть растений сгорела еще в прошлом месяце.
Глава X
Коробки с книгами и нотами уже лежали штабелем в гостиной, перед камином. Я вошел в кухню:
– Анна!
Она переворачивала в чугунной тушилке обжаренные баклажаны.
Повернула ко мне голову.
– Что? – прошептала она.
Но тут она увидела мое лицо и вскрикнула:
– Шарль, что случилось?
Она уже предчувствовала несчастье. Внезапно ее лицо приняло свирепое выражение, глаза расширились. Она швырнула ложку на газовую плиту.
Я обнял ее за плечи со словами:
– Твоя мама…
Стремительно, словно камень из пращи, она вырвалась из моих рук, из кухни, из сада и со всех ног помчалась в гору.
Я почти сразу оставил попытки догнать ее в гуще подлеска.
И вернулся к дому.
Еще не переступив порог, я почувствовал едкий запах гари.
Мне пришлось переставить в раковину тушилку с овощным рагу, превратившимся в угли.
* * *
Факс остался лежать на кухонном столе.
Его отправили на адрес отеля «Мавры».
На аптечном бланке жирным черным фломастером были написаны две строчки: «Твоя мама тихо скончалась вчера, в четверг вечером. Вероника».
Сверху значился номер факса аптеки.
* * *
Терраса заставлена большими глиняными горшками, но они пусты. Она сидит лицом к морю.
Она вошла в маленькую церковь порта Искьи. Села на стул с плетеным сиденьем перед низкой черной кованой решеткой, отделяющей неф от алтаря.
Потом она плывет на катере. Сидит на деревянной скамье на палубе.
Минует на катере Санчо-Каттолико, Аверне, Паусилиппе, виа Партенопе.
Минует виллы на берегу, с их огоньками, мерцающими в ночи.
И вот она сидит в маленькой бретонской церкви. Становится коленями на низенькую, ужасно твердую скамеечку, вытесанную из цельного куска дерева.
Кладет перед собой скрещенные руки.
Потом опускает на руки голову.
Погружается в размышления.
Погрузилась в дремоту.
И увидела свою мать, а следом, непонятно почему, множество вещей, которые не имели никакого отношения к матери. Увидела во сне свои сны, Джулию, жизнь на острове, будущую, снова одинокую жизнь.
И она помолилась за Магдалену Радницки и за Марту Хидельштеин, упокоившихся рядом в царстве мертвых.
* * *
Вери стоит перед ней – крикливая, желчная, раздраженная, злая.
– У нее был инсульт еще две недели назад!
– Так почему же ты мне не позвонила?
– Она не хотела, чтобы тебе сообщали! И вообще не могла говорить.
– Тогда как же она дала тебе понять, чтобы ты меня не вызывала?
– Слушай, хватит, очень тебя прошу! Твоя мама говорила, но очень плохо. Знаешь, она…
Казалось, она вот-вот взорвется от злости. Закатив глаза к потолку, тяжело дыша, она яростно кривила тонкие увядшие губы.
– Не надо, не рассказывай.
– Она как будто хотела крикнуть, выкрикнуть какое-то имя, но у нее не получалось…
– Не надо, Вери, не говори. И спасибо, спасибо тебе за все.
Она долго молчала.
Потом сжала руки Вери. И сказала ей, почти неслышно:
– В общем-то, я поступаю совсем как Лео в случае с Леной. Ничего не хочу знать.
* * *
Она сходила в дом престарелых, чтобы поблагодарить двух медсестер, которые ухаживали за матерью в последние дни ее жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22