https://wodolei.ru/catalog/installation/Geberit/
ее надрывный кашель отдавался гулким эхом в почти пустых помещениях. (Здесь сохранились только стол с восемью стульями, грузный гипсовый Зевс, похищающий Европу, и продавленные кресла; все это она потом выбросила, оставив только зеркала в позолоченных рамах над каминами – да и позолоту эту велела покрыть белой краской.)
– Отец моего отца служил нотариусом в Понте, – объяснял Филоссено, – а его младший брат был священником в Серраре.
При каждом шаге в воздух взметались тучи пыли – а вместе с ней ночные бабочки.
Когда они вышли на воздух и кое-как уняли хриплый кашель, старик сказал:
– Анна, я хочу показать вам еще кое-что. Тут, рядом, есть теплый источник.
Это был природный источник в скале, забитый плотным матерчатым кляпом. Филоссено вытащил холщовую пробку, и тоненькая обжигающая струйка брызнула в углубление, выеденное горячей сернистой водой вулкана.
* * *
Солнце клонилось к горизонту.
Дом наливался багрянцем в его лучах.
Они стояли перед ним.
Все уже было сказано. И они решили разойтись по домам.
Анна проводила их до фургончика брата Амалии. Старый Филоссено отказался взять себе ключи.
* * *
После их отъезда Анна снова поднялась на гору. Дойдя до конца тропы и взобравшись на террасу, она увидела под крайним багровеющим окном большой куст красной смородины, огненный, словно костер, в вечерних лучах.
И вдруг ее пронзило воспоминание о младшем брате, на больничной постели в Париже.
Ей пришлось сесть в одно из ржавых железных кресел на террасе.
Каждой частичкой своего тела она ощущала в этом почти непостижимом беззвучии (объясняемом, несомненно, уединенностью террасы и двух длинных сводчатых комнат под защитой горного склона) прочное слияние этого дома с природой. Отсюда не было видно других домов. Только море, небо, а сейчас еще и ночь, окутавшая все вокруг.
Глава VI
Она оставила за собой номер в отеле, но телом жила на вилле на горе. Отмыла весь дом водой из горячего источника. Случалось, что и ночевала в нем или ложилась и засыпала средь бела дня, ибо при первом же признаке бессонницы поднималась туда.
На исходе ночи здоровалась с пастухами, которые еще затемно выводили на холм свои стада.
Солнце в один миг пронизывало поверхность моря, и вода загоралась, играла светом. Мало-помалу он захватывал и ее новый дом, поднимаясь из глубины. Расстояние ощущалось в первую очередь по звукам, что рождались повсюду. Все возникало в первые же мгновения, в белесой хмари, смешанной с сиреневым и черным.
Затем появлялся зеленый – вокруг деревьев и на склонах горы.
И тогда формы начинали отбрасывать тени. Тени придавали объем домам и животным.
В ожидании того момента, когда можно будет переселиться в длинный дом над морем, Анна убирала мусор, рыхлила землю, заказала и велела доставить наверх цветочную рассаду, мешки с торфом и удобрениями, горшки и кадки, саженцы, лимонные деревья.
* * *
Для самого дома, пока его еще не перекрасили и не провели электричество, она купила немногое – только огромное глубокое кресло с палево-желтой бархатной обивкой (его пришлось разбирать и тащить в гору на веревках). И другое кресло, кожаное.
Почти все остальное (книжные шкафы, полки, стенные шкафы) она заказала плотнику, который привез доски на осле и сколотил мебель прямо на месте.
Понадобилась еще пара ослов, чтобы доставить цемент, рамы и наличники, стеллажи, мотки электропроводки, заступы, мастерки, лопаты, красивые медные трубы, чтобы получать воду из цистерны, находившейся десятью метрами выше, и сделать сток для воды из горячего источника.
На середине склона, в стойле, где она до сих пор оставляла свою одежду, отправляясь купаться в бухточки, рабочие сложили мешки и банки с краской в старый деревянный короб без дна, стоявший прямо на земле.
* * *
Шел дождь. Пробираться к вилле во время дождя да и в тумане было трудно – обрывистая тропа становилась еще и скользкой от грязи. Сопровождавший ее торговец музыкальными инструментами мотал головой и утверждал, что никогда не сможет поднять пианино, даже очень плохое, даже в пластмассовом корпусе, на виллу тетушки Амалии.
Она отправилась в Неаполь. Не нашла ничего стоящего внимания. Впрочем, качество звука на первой стадии работы ей было не важно. Она поискала в Интернете, не продает ли кто-нибудь клавесин, который требовал бы от нее наименьших усилий при игре.
Она еще пятнадцать лет назад отказалась от концертной деятельности, но ей хотелось сохранить мастерство для исполнения своих фортепианных пьес. Она всегда мечтала самостоятельно записывать их – по крайней мере, первую версию, где запечатлелись бы темп и характер произведения, чтобы все последующие исполнители понимали ее замысел. В концертах она иногда могла играть просто божественно – и в начале своей карьеры снискала успех именно выступлениями перед публикой, – а иногда, напротив, бывала холодной, скованной, инертной, неуклюжей, отвратительной. Вот почему много лет назад она постепенно, шаг за шагом, стала отдаляться от концертной жизни, как и от фестивалей. Преподавания она терпеть не могла. Как не любила и выступления перед телекамерами или даже на радио, в полутемной студии. Она начала бояться самой себя. Никогда не знала наверняка, как будет держаться, как отреагирует на ту или иную помеху, то или иное впечатление. Более того, не была уверена, что страх и волнение перед выходом на сцену помогут ей сконцентрироваться и два часа кряду играть с той неистовой силой, которая, по ее мнению, должна была раскрываться в искусстве.
В конце концов она заказала в Милане цифровой клавесин крайне сложного устройства, но почти невесомый (доставщик сам донес его до виллы над морем – palazzo a таге, как он выразился), который тотчас возненавидела.
* * *
Все любящие боятся. Она ужасно боялась, что не подойдет этому дому. Потом испытала страх совершить промах, взявшись за его ремонт. Страх убить его силу. Страх нарушить его равновесие. И еще страх разочарования. Страх быть не такой счастливой, как она понадеялась, впервые увидев виллу.
Но весна смела все страхи.
Расцвели пышные купы жасмина.
Расцвели розы на кустах.
И бесчисленные анемоны с их яркими, сочными красками и эфемерной красотой.
И маки.
Ей нравилось плавать в холодном море, напоминавшем о Бретани.
Теперь ей понравилось утомлять себя плаваньем в море, ставшем с весной более теплым и более сумрачным. Усталость погружала ее в странную, трудно определимую эйфорию. Море, голубое или зеленое, скользило по ее плечам, скользило по затылку, скользило между ног, обволакивало своими течениями, увлекало своей мощью. Она плавала только кролем и поворачивала к берегу, лишь ощутив усталость. Тогда она ложилась на спину, отдыхала, а потом медленно плыла назад, все так же, на спине или слегка повернувшись набок, чтобы вовремя увидеть скалу, и загребая одной рукой, «по-индейски».
Глава VII
Старая женщина подошла к автобусной остановке.
И застыла в ожидании.
Свою продуктовую сумку она положила на белое пластиковое сиденье.
У тех, к кому близится смерть, мускулы внезапно расслабляются. Взгляд растерянно блуждает.
Старая женщина держит в одной руке букет цветов, а в другой свою сумочку. Этой сумочке она находит оригинальное место – сует ее в продуктовую, которая на самом деле представляет собой старую черную сетку.
– Мама! – шепчет Анна.
– Элиана, наконец-то!
Мадам Хидельштейн указывает подбородком на цветы.
– Это я для тебя купила.
– Спасибо, мама. Стоит май.
Анна Хидден вернулась домой.
– Ну-ка, помоги мне, дочка.
Они обе шагают, опустив головы, борясь с бретонским ветром.
Одна держит свою сумочку и цветы. Вторая – чемодан и сетку, из которой торчит буханка хлеба.
* * *
Анна кладет сетку с продуктами на раковину. Наливает воду в оловянный кувшин. Ее медальон задевает за металлический бортик раковины и открывается.
Она сует его в карман своего жилета.
Спешит помочь матери, которая из-за больной руки никак не может снять пальто, стоя на пороге кухни.
Мать сильно исхудала. Из коротких рукавов кофточки высовываются длинные тонкие руки, похожие на голые ветки, – только кости да обвисшая кожа.
– Почему ты теперь одна? – вдруг спрашивает мать. – Никак тебя не пойму.
– Мама, главное, чтобы я сама себя хорошо понимала.
Но мать давно привыкла оставлять за собой последнее слово. Дрожащими руками она переносит на стол супницу, полную холодной воды, в которой размокает чечевица. И говорит:
– Никому не дано понимать себя, Элиана.
– Ну а ты разве не одна? Разве ты не прожила одна целых сорок лет? – зло парирует Анна.
– Нет, я живу не одна. Я замужем. Я жду своего мужа, а кроме того, дочь моя, дождусь я или нет, мне и в голову не придет заявлять, что я себя понимаю.
* * *
Все их встречи проходили одинаково. Она увидела мать всего час назад, а ей уже стало невмоготу.
Продажу парижского дома назначили на 20 мая. Анна Хидден воспользовалась поездкой, чтобы провести несколько дней с матерью. Жорж Роленже отказался сопровождать ее в Бретань. Он встретил ее в аэропорту. И довез до вокзала Монпарнас. Они пообедали вдвоем в ста метрах от вокзала, на бульваре, в рыбном ресторане. Он ни за что на свете не хотел возвращаться в места, где прошло его детство.
– Твой хахаль звонил.
– Вот как?
– Спрашивал твой адрес.
– И что же ты ему ответила?
– Правду. Что я его не знаю. Ведь это святая правда. Ты не удосужилась мне его сообщить, – обиженно сказала мать.
– Мама, я еще раз тебе повторяю: у меня нет адреса.
– Ну, это ты расскажи кому-нибудь другому. Впрочем, как тебе угодно. А еще твой хахаль сказал: «Я не понимаю, что случилось». Да, он все твердил: «Я не понимаю, что случилось, мадам. Клянусь вам, мадам!» И плакал прямо в телефон. Очень грустно было его слушать.
– Ничего, слезы промоют ему глаза.
– Господи боже!
– А с промытыми глазами ему будет легче пересмотреть некоторые тайны своей жизни.
– Ты просто безжалостна, дочь моя!
* * *
Мать разозлилась на нее, как ребенок.
Наступило Вознесение.
Марта Хидельштейн во что бы то ни стало решила отправиться на мессу в сопровождении дочери.
– Мама, я больше не верю в Бога.
– И поэтому не можешь пройти вместе со мной пятьсот метров и посидеть рядом три четверти часа?
– Ну, могу, конечно…
– Тогда пошли!
– Но это глупо, мама. Я же говорю, что мне не хочется. Мне все это тяжело.
– А ты думаешь, мне не бывает тяжело от всего этого?!
– Да пойми, мама, у меня давно развеялись иллюзии по поводу веры. Я больше не хожу в церковь.
– А могла бы и заставить себя.
– Нет.
– Ведь оттого, что ты немного помолишься, вреда никакого не будет.
Анна махнула рукой и уступила.
Потом пришлось искать по всему дому затерявшуюся палку с серебряным набалдашником, подаренную некогда дедом с материнской стороны. Наконец они вдвоем отправились в церковь.
Вся деревня смотрела, как они медленно шагают по дороге.
Старая мадам Хидельштейн шла, пошатываясь, под зонтиком, который Анна держала раскрытым над ее головой.
Когда они вошли в храм и уселись на свою скамью, мать вынула из сумки не только свой собственный молитвенник, но и тот, что некогда служил ее дочери: она не забыла прихватить его с собой, как будто Анне все еще было двенадцать лет.
И сама же открыла его на нужной странице для своей дочери – как будто той все еще было двенадцать лет.
По правде говоря, это пришлось очень кстати.
Всю службу Анна Хидден просидела, уткнувшись в молитвенник.
И сказал Господь: Я покинул Отца моего, дабы прийти в сей мир, и ныне покидаю сей мир.
Некий человек услышал голос, вещавший ему: «Встань и иди. Продай имение свое, и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за Мною».
И ушел он.
И обратил лицо свое к другой земле, которая не была землею.
* * *
– Гексомедин внутривенный, нурофен, лизанксия, Токо-500…
– Привет, Вери.
– Привет, Элиана.
Анна зашла к ней на обратном пути из церкви. Вероника оставила аптеку на своего помощника. И они отправились в портовое кафе, где их ждала мадам Хидельштейн.
– Мне звонил Томас. Меня уже тошнит от ваших разборок.
– Ну, я-то тебе ни на что не жаловалась.
– Мы тут с ним повидались. Я считаю, ты должна ему позвонить. Объяснитесь между собой раз и навсегда.
Анна Хидден молчала.
– И забудь ты эту глупую историю в Шуази-ле-Руа.
Анна снова промолчала.
– Тебе известно, что он с ней расстался?
– Меня это не интересует. Пускай делает, что хочет. Мне ничего от него не надо.
– Да образумьтесь вы оба!
– Нет.
– Я тебе советую как подруга.
– Нет, если ты так со мной говоришь, ты мне не подруга. И притом мне кажется, сама не знаю почему, что ты врешь.
* * *
В тот день она просто потеряла голову.
Мать уже практически не выходила из кухни. Ей было восемьдесят шесть лет. Она сидела, скрючившись в своем складном кресле, сделанном из легких алюминиевых трубок, похожая на зайца, дрожащего в кустах.
И так же как некоторые животные пытаются обмануть хищников, или соплеменников, или соперников мнимой неподвижностью, мимикрией, так и она, прячась в подушках и под одеялами, пыталась обмануть смерть.
Завидев кого-нибудь рядом, Марта Хидельштейн начинала бессвязно бормотать:
– Даже я путаюсь в десяти комнатах этого дома. Уж и не помню, где что лежит. То ли дело раньше…
Или вдруг кричала:
– Элиана! Элиана, сходи проверь, не украли ли кровать твоего отца! Элиана, ты не знаешь, куда подевался буфет бабули из Ренна?
* * *
Она приподняла свою старую мать. Та усохла и стала совсем легонькой. Кожа да кости. Она смеялась. Ее глаза приняли безмятежное, детское выражение.
Мать явно хотела заговорить. Она гримасничала, стараясь что-то выразить лицом, волосами, руками.
Потом отказалась от своего намерения.
Забыла, что хотела сказать.
Она сделалась меньше ростом и почти ничего не весила. Теперь она проводила большую часть времени в своем кресле. Ее голова ушла в плечи; лицо было обращено к дочери, в вытаращенных глазах застыла тревога.
Правой рукой она непрерывно крутила на пальце кольцо с изумрудом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
– Отец моего отца служил нотариусом в Понте, – объяснял Филоссено, – а его младший брат был священником в Серраре.
При каждом шаге в воздух взметались тучи пыли – а вместе с ней ночные бабочки.
Когда они вышли на воздух и кое-как уняли хриплый кашель, старик сказал:
– Анна, я хочу показать вам еще кое-что. Тут, рядом, есть теплый источник.
Это был природный источник в скале, забитый плотным матерчатым кляпом. Филоссено вытащил холщовую пробку, и тоненькая обжигающая струйка брызнула в углубление, выеденное горячей сернистой водой вулкана.
* * *
Солнце клонилось к горизонту.
Дом наливался багрянцем в его лучах.
Они стояли перед ним.
Все уже было сказано. И они решили разойтись по домам.
Анна проводила их до фургончика брата Амалии. Старый Филоссено отказался взять себе ключи.
* * *
После их отъезда Анна снова поднялась на гору. Дойдя до конца тропы и взобравшись на террасу, она увидела под крайним багровеющим окном большой куст красной смородины, огненный, словно костер, в вечерних лучах.
И вдруг ее пронзило воспоминание о младшем брате, на больничной постели в Париже.
Ей пришлось сесть в одно из ржавых железных кресел на террасе.
Каждой частичкой своего тела она ощущала в этом почти непостижимом беззвучии (объясняемом, несомненно, уединенностью террасы и двух длинных сводчатых комнат под защитой горного склона) прочное слияние этого дома с природой. Отсюда не было видно других домов. Только море, небо, а сейчас еще и ночь, окутавшая все вокруг.
Глава VI
Она оставила за собой номер в отеле, но телом жила на вилле на горе. Отмыла весь дом водой из горячего источника. Случалось, что и ночевала в нем или ложилась и засыпала средь бела дня, ибо при первом же признаке бессонницы поднималась туда.
На исходе ночи здоровалась с пастухами, которые еще затемно выводили на холм свои стада.
Солнце в один миг пронизывало поверхность моря, и вода загоралась, играла светом. Мало-помалу он захватывал и ее новый дом, поднимаясь из глубины. Расстояние ощущалось в первую очередь по звукам, что рождались повсюду. Все возникало в первые же мгновения, в белесой хмари, смешанной с сиреневым и черным.
Затем появлялся зеленый – вокруг деревьев и на склонах горы.
И тогда формы начинали отбрасывать тени. Тени придавали объем домам и животным.
В ожидании того момента, когда можно будет переселиться в длинный дом над морем, Анна убирала мусор, рыхлила землю, заказала и велела доставить наверх цветочную рассаду, мешки с торфом и удобрениями, горшки и кадки, саженцы, лимонные деревья.
* * *
Для самого дома, пока его еще не перекрасили и не провели электричество, она купила немногое – только огромное глубокое кресло с палево-желтой бархатной обивкой (его пришлось разбирать и тащить в гору на веревках). И другое кресло, кожаное.
Почти все остальное (книжные шкафы, полки, стенные шкафы) она заказала плотнику, который привез доски на осле и сколотил мебель прямо на месте.
Понадобилась еще пара ослов, чтобы доставить цемент, рамы и наличники, стеллажи, мотки электропроводки, заступы, мастерки, лопаты, красивые медные трубы, чтобы получать воду из цистерны, находившейся десятью метрами выше, и сделать сток для воды из горячего источника.
На середине склона, в стойле, где она до сих пор оставляла свою одежду, отправляясь купаться в бухточки, рабочие сложили мешки и банки с краской в старый деревянный короб без дна, стоявший прямо на земле.
* * *
Шел дождь. Пробираться к вилле во время дождя да и в тумане было трудно – обрывистая тропа становилась еще и скользкой от грязи. Сопровождавший ее торговец музыкальными инструментами мотал головой и утверждал, что никогда не сможет поднять пианино, даже очень плохое, даже в пластмассовом корпусе, на виллу тетушки Амалии.
Она отправилась в Неаполь. Не нашла ничего стоящего внимания. Впрочем, качество звука на первой стадии работы ей было не важно. Она поискала в Интернете, не продает ли кто-нибудь клавесин, который требовал бы от нее наименьших усилий при игре.
Она еще пятнадцать лет назад отказалась от концертной деятельности, но ей хотелось сохранить мастерство для исполнения своих фортепианных пьес. Она всегда мечтала самостоятельно записывать их – по крайней мере, первую версию, где запечатлелись бы темп и характер произведения, чтобы все последующие исполнители понимали ее замысел. В концертах она иногда могла играть просто божественно – и в начале своей карьеры снискала успех именно выступлениями перед публикой, – а иногда, напротив, бывала холодной, скованной, инертной, неуклюжей, отвратительной. Вот почему много лет назад она постепенно, шаг за шагом, стала отдаляться от концертной жизни, как и от фестивалей. Преподавания она терпеть не могла. Как не любила и выступления перед телекамерами или даже на радио, в полутемной студии. Она начала бояться самой себя. Никогда не знала наверняка, как будет держаться, как отреагирует на ту или иную помеху, то или иное впечатление. Более того, не была уверена, что страх и волнение перед выходом на сцену помогут ей сконцентрироваться и два часа кряду играть с той неистовой силой, которая, по ее мнению, должна была раскрываться в искусстве.
В конце концов она заказала в Милане цифровой клавесин крайне сложного устройства, но почти невесомый (доставщик сам донес его до виллы над морем – palazzo a таге, как он выразился), который тотчас возненавидела.
* * *
Все любящие боятся. Она ужасно боялась, что не подойдет этому дому. Потом испытала страх совершить промах, взявшись за его ремонт. Страх убить его силу. Страх нарушить его равновесие. И еще страх разочарования. Страх быть не такой счастливой, как она понадеялась, впервые увидев виллу.
Но весна смела все страхи.
Расцвели пышные купы жасмина.
Расцвели розы на кустах.
И бесчисленные анемоны с их яркими, сочными красками и эфемерной красотой.
И маки.
Ей нравилось плавать в холодном море, напоминавшем о Бретани.
Теперь ей понравилось утомлять себя плаваньем в море, ставшем с весной более теплым и более сумрачным. Усталость погружала ее в странную, трудно определимую эйфорию. Море, голубое или зеленое, скользило по ее плечам, скользило по затылку, скользило между ног, обволакивало своими течениями, увлекало своей мощью. Она плавала только кролем и поворачивала к берегу, лишь ощутив усталость. Тогда она ложилась на спину, отдыхала, а потом медленно плыла назад, все так же, на спине или слегка повернувшись набок, чтобы вовремя увидеть скалу, и загребая одной рукой, «по-индейски».
Глава VII
Старая женщина подошла к автобусной остановке.
И застыла в ожидании.
Свою продуктовую сумку она положила на белое пластиковое сиденье.
У тех, к кому близится смерть, мускулы внезапно расслабляются. Взгляд растерянно блуждает.
Старая женщина держит в одной руке букет цветов, а в другой свою сумочку. Этой сумочке она находит оригинальное место – сует ее в продуктовую, которая на самом деле представляет собой старую черную сетку.
– Мама! – шепчет Анна.
– Элиана, наконец-то!
Мадам Хидельштейн указывает подбородком на цветы.
– Это я для тебя купила.
– Спасибо, мама. Стоит май.
Анна Хидден вернулась домой.
– Ну-ка, помоги мне, дочка.
Они обе шагают, опустив головы, борясь с бретонским ветром.
Одна держит свою сумочку и цветы. Вторая – чемодан и сетку, из которой торчит буханка хлеба.
* * *
Анна кладет сетку с продуктами на раковину. Наливает воду в оловянный кувшин. Ее медальон задевает за металлический бортик раковины и открывается.
Она сует его в карман своего жилета.
Спешит помочь матери, которая из-за больной руки никак не может снять пальто, стоя на пороге кухни.
Мать сильно исхудала. Из коротких рукавов кофточки высовываются длинные тонкие руки, похожие на голые ветки, – только кости да обвисшая кожа.
– Почему ты теперь одна? – вдруг спрашивает мать. – Никак тебя не пойму.
– Мама, главное, чтобы я сама себя хорошо понимала.
Но мать давно привыкла оставлять за собой последнее слово. Дрожащими руками она переносит на стол супницу, полную холодной воды, в которой размокает чечевица. И говорит:
– Никому не дано понимать себя, Элиана.
– Ну а ты разве не одна? Разве ты не прожила одна целых сорок лет? – зло парирует Анна.
– Нет, я живу не одна. Я замужем. Я жду своего мужа, а кроме того, дочь моя, дождусь я или нет, мне и в голову не придет заявлять, что я себя понимаю.
* * *
Все их встречи проходили одинаково. Она увидела мать всего час назад, а ей уже стало невмоготу.
Продажу парижского дома назначили на 20 мая. Анна Хидден воспользовалась поездкой, чтобы провести несколько дней с матерью. Жорж Роленже отказался сопровождать ее в Бретань. Он встретил ее в аэропорту. И довез до вокзала Монпарнас. Они пообедали вдвоем в ста метрах от вокзала, на бульваре, в рыбном ресторане. Он ни за что на свете не хотел возвращаться в места, где прошло его детство.
– Твой хахаль звонил.
– Вот как?
– Спрашивал твой адрес.
– И что же ты ему ответила?
– Правду. Что я его не знаю. Ведь это святая правда. Ты не удосужилась мне его сообщить, – обиженно сказала мать.
– Мама, я еще раз тебе повторяю: у меня нет адреса.
– Ну, это ты расскажи кому-нибудь другому. Впрочем, как тебе угодно. А еще твой хахаль сказал: «Я не понимаю, что случилось». Да, он все твердил: «Я не понимаю, что случилось, мадам. Клянусь вам, мадам!» И плакал прямо в телефон. Очень грустно было его слушать.
– Ничего, слезы промоют ему глаза.
– Господи боже!
– А с промытыми глазами ему будет легче пересмотреть некоторые тайны своей жизни.
– Ты просто безжалостна, дочь моя!
* * *
Мать разозлилась на нее, как ребенок.
Наступило Вознесение.
Марта Хидельштейн во что бы то ни стало решила отправиться на мессу в сопровождении дочери.
– Мама, я больше не верю в Бога.
– И поэтому не можешь пройти вместе со мной пятьсот метров и посидеть рядом три четверти часа?
– Ну, могу, конечно…
– Тогда пошли!
– Но это глупо, мама. Я же говорю, что мне не хочется. Мне все это тяжело.
– А ты думаешь, мне не бывает тяжело от всего этого?!
– Да пойми, мама, у меня давно развеялись иллюзии по поводу веры. Я больше не хожу в церковь.
– А могла бы и заставить себя.
– Нет.
– Ведь оттого, что ты немного помолишься, вреда никакого не будет.
Анна махнула рукой и уступила.
Потом пришлось искать по всему дому затерявшуюся палку с серебряным набалдашником, подаренную некогда дедом с материнской стороны. Наконец они вдвоем отправились в церковь.
Вся деревня смотрела, как они медленно шагают по дороге.
Старая мадам Хидельштейн шла, пошатываясь, под зонтиком, который Анна держала раскрытым над ее головой.
Когда они вошли в храм и уселись на свою скамью, мать вынула из сумки не только свой собственный молитвенник, но и тот, что некогда служил ее дочери: она не забыла прихватить его с собой, как будто Анне все еще было двенадцать лет.
И сама же открыла его на нужной странице для своей дочери – как будто той все еще было двенадцать лет.
По правде говоря, это пришлось очень кстати.
Всю службу Анна Хидден просидела, уткнувшись в молитвенник.
И сказал Господь: Я покинул Отца моего, дабы прийти в сей мир, и ныне покидаю сей мир.
Некий человек услышал голос, вещавший ему: «Встань и иди. Продай имение свое, и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за Мною».
И ушел он.
И обратил лицо свое к другой земле, которая не была землею.
* * *
– Гексомедин внутривенный, нурофен, лизанксия, Токо-500…
– Привет, Вери.
– Привет, Элиана.
Анна зашла к ней на обратном пути из церкви. Вероника оставила аптеку на своего помощника. И они отправились в портовое кафе, где их ждала мадам Хидельштейн.
– Мне звонил Томас. Меня уже тошнит от ваших разборок.
– Ну, я-то тебе ни на что не жаловалась.
– Мы тут с ним повидались. Я считаю, ты должна ему позвонить. Объяснитесь между собой раз и навсегда.
Анна Хидден молчала.
– И забудь ты эту глупую историю в Шуази-ле-Руа.
Анна снова промолчала.
– Тебе известно, что он с ней расстался?
– Меня это не интересует. Пускай делает, что хочет. Мне ничего от него не надо.
– Да образумьтесь вы оба!
– Нет.
– Я тебе советую как подруга.
– Нет, если ты так со мной говоришь, ты мне не подруга. И притом мне кажется, сама не знаю почему, что ты врешь.
* * *
В тот день она просто потеряла голову.
Мать уже практически не выходила из кухни. Ей было восемьдесят шесть лет. Она сидела, скрючившись в своем складном кресле, сделанном из легких алюминиевых трубок, похожая на зайца, дрожащего в кустах.
И так же как некоторые животные пытаются обмануть хищников, или соплеменников, или соперников мнимой неподвижностью, мимикрией, так и она, прячась в подушках и под одеялами, пыталась обмануть смерть.
Завидев кого-нибудь рядом, Марта Хидельштейн начинала бессвязно бормотать:
– Даже я путаюсь в десяти комнатах этого дома. Уж и не помню, где что лежит. То ли дело раньше…
Или вдруг кричала:
– Элиана! Элиана, сходи проверь, не украли ли кровать твоего отца! Элиана, ты не знаешь, куда подевался буфет бабули из Ренна?
* * *
Она приподняла свою старую мать. Та усохла и стала совсем легонькой. Кожа да кости. Она смеялась. Ее глаза приняли безмятежное, детское выражение.
Мать явно хотела заговорить. Она гримасничала, стараясь что-то выразить лицом, волосами, руками.
Потом отказалась от своего намерения.
Забыла, что хотела сказать.
Она сделалась меньше ростом и почти ничего не весила. Теперь она проводила большую часть времени в своем кресле. Ее голова ушла в плечи; лицо было обращено к дочери, в вытаращенных глазах застыла тревога.
Правой рукой она непрерывно крутила на пальце кольцо с изумрудом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22