А чем не герой? Вот пишут, что Наполеон тоже пузатеньким был и коротышкой. Да я, пожалуй, вершить судьбы могу, оратовать, проповедовать, за собой вести. С победным видом оглядываю пивной зал, как свои владения. Но только чувствую – что-то не то. Хихикает кто-то сзади. Оборачиваюсь – стоит компания дружков и один из них, долговязый и патлатый, с длиннющими бакенбардами, тыкает кружкой в моем направлении и говорит им: «Смотрите, как пузанчика разобрало. Ишь, твою мать, индюшоночек какой. Хохолка не достает» А те ржут. У, мужичье. Но я тоже терпеть не могу, просто не имею права, раньше бы протерпел, а теперь нет.
Теперь я на принцип пойду. А принцип превыше всего. Он превыше совести даже. И тем больше превыше моей трусости.
Я медленно подошел к нему.
– Простите, что вы сказали? – но только благородный тон, который я старался вложить изо всех сил иронию, спокойствие, презрение и леденящий холод, сорвался у меня на визг.
– Да пошел ты, – спокойно и тихо сказал детина.
Далее все произошло молниеносно. Я рванул рукой и выплеснул ему в лицо пиво. Какое-то мгновение длилась немая сцена. Я, маленький, пузатенький, на коротеньких ножках держусь неуверенно, коленки дрожат, ладони вспотели, липкая ручка стала скользкой, я из накренившейся кружки янтарной струйкой стекает веселящая жидкость. Напротив – здоровенный детина со вздутыми мускулами. На кончике носа его повисла и осталась висеть дрожащая пивная капелька.
В следующий момент я почувствовал, как кто-то легко приподнял меня за воротник, так, что сдавило горло, я болтал ножками, но пола не ощущал, дыхание перехватило, глаза полезли из орбит, потом больной пинок в зад и – улица. Сырой снег. Лязганье трамваев. Сволочь, гадина. Унизить! Так унизить! Тебе это не пройдет даром. Я встал, быстро отряхнулся и собрался было опять в пивзал, чтобы отомстить ему, жестоко отомстить, так отомстить, чтоб помнил всю жизнь, но чьи-то участливые руки удержали меня, и произнес хриплый добродушный голос: «Не надо, дядя. Ведь прибьет он тебя. Сохатый это. Просто удивляюсь, как он тебя щас не прибил. Считай, дядя, что в рубашке родился. Иди отсюда подобру-поздорову».
Вы слышали? Я с самим Сохатым сцепился, перед кем дрожат местные бандиты и хулиганы. Я в рубашке родился. Пусть пинок под зад, пусть смешки. Ну и что? Молодец, Сохатый, уважаю таких, как ты. Гордость распирала меня. Теперь мне все нипочем, если я с самим Сохатым сцепился и жив и здоров. Глядишь, еще популярен v народа буду. Может быть, конкуренцию Сохатому составлю. Ну а теперь куда? Как куда? Теперь к женщинам. У меня должно быть много женщин! Но нет ни одной. Хотя нет, одна есть, Сонечка. Ну что ж, начнем с нее.
И семенящими шажками я направился к цели.
Уверенный звонок.
Сиплый голос:
– Кто там?
– Сонечка, открой, – заигрывающим голосом пропел я, – это я.
Дверь медленно открывается.
– Ох ты, господи, да откуда же вы, Дзопик?
– Что, Сонечка, удивлена?
– Да уж… проходите, что ж вы в дверях-то стоите?
Я хотел было распоясаться, но увидел на кухне косматого небритого мужика. Мне почему-то больше всего запомнились его полосатые носки. На столе – початая бутылка водки, два мутных стакана, миска с солеными огурцами вперемешку с квашеной капустой.
Мне стало неприятно. Я начал злиться на Сонечку, потом на этого мужика, потом на себя, потом на всех вместе. Я опять начал нервничать.
Мужик встал, на хмурой физиономии изобразил подобие ухмылки и пробасил:
– Гугин.
– Дзопик.
– Не понял?
– Мое имя Коля, но зовут меня Дзопик.
– А-а… ну проходи, Колян, садись. Сонь, давай еще стакан. Доставай вторую беленькую, – подмигивает мне, – ты, Колян, правильно держишь курс, она баба крепкая. Такая напоит и успокоит.
– А вы… а ты ей кем, простите, будете?
– А я бывший муж ее. Хороша баба, да не сошлись мы с ней в некоторых вопросах… Ну скоро ты, Сонька?
– Иду, иду, – суетливо отозвалась Сонечка.
Сонечка семенит со стаканом, бутылкой. Ах, чертовка Сонечка!
При виде водки меня затошнило, но Гугин настаивал.
– Ты, Колян, зажми дыхалку и разом хлопни, и все ништяк будет. Вот увидишь. А потом огурчиком зажуй. Огурчики знатные, хрустящие.
– Выпейте, Дзопик, – умильно проверещала Сонечка, захлопав длинными крашеными ресницами.
– Я… я… конечно же… разумеется, я выпью. Я водку люблю в общем-то.
– Ну вот и отлично, – обрадовался Гугин, – славный ты паря, Колян. Ну, пьем.
Я опрокинул стакан, и содержимое огненным комком ворвалось в мое горло. Было ощущение, словно захлебываюсь. Слезы полила, полило из ноздрей. Мне казалось, что водка тоже сочится из глаз, из носа и вот-вот хлынет из ушей. Дыхание сперло.
– Водички, водички возьми запей, – заволновался Гугин.
От воды стало легче, и я уже ощущал только приятное тепло разливающееся по телу, да пробуждающийся голод. В голове приятный гул. Робость и злость прошли.
– А ну-ка, Сонюшь, приготовь чего-нибудь горяченького, – забрасывая ногу на ногу, по-барски распорядился я.
Сонечка недоуменно посмотрела на меня, потом вопросительно на Гугина, но тот кивнул и радостно заорал:
– Вот это правда, Колян! Что правда, то правда. Пожрать надо. Иди, Сонька, готовь, а мы с Коляном побалагурим. Давай, Колян еще хлопнем. За знакомство.
– Давай.
Разливает. Водка булькает, пенится.
– Холодненькая.
– Да уж.
– Ну, твое здоровье.
– Со свиданьицем.
– К-ха, а, здорово.
У меня получилось не так здорово, но вторая уже лучше пошла. В пьяной голове закружились веселые мысли: вот если б кто сослуживцев увидел, как я водяру… А Леночка, секретарша Ленка с длиннющими стройными ногами, любовница шефа, посморела бы она сейчас на меня. Влюбилась бы, ей богу. Умеет, чертовка, ножки показывать. И видно прелести, и не скажешь, что нарочно. Мне живо представилась Леночка и разные соблазнительные картинки, с нею связанные. Но мои грезы прервал Гугин.
– Закуси, Колян, а то разобрало тебя.
– Н-не хочу закусывать. Налей еще.
– Нет, поешь сначала.
– Не буду.
– Сонь, скажи ты ему.
– Дзопик, скушайте что-нибудь, а то плохо вам будет.
– Дзопик, Дзопик, – передразнил я. – Сами ешьте. Хочу еще водки. А ты, Сонька, дура.
– Послушай, Колян, ты ж ведь сам просил, – начал Гугин, но его перебил, не дав ему договорить о пользе горячей пищи.
– Заткнись, козел.
– Да ты что?
– А ты чего? Да я сегодня самому Сохатому в морду пиво плеснул.
– И живой?
– Как видишь.
– Значит, сочиняешь, – весело поддразнил Гугин, – а откуда Сохатого знаешь? Небось разговорчик подслушал?
– Я сказал, заткнись.
Краешком глаза я увидел побелевшую Сонечку в засаленном фартуке, стоптанных шлепанцах, рукой она прикрывала свой большой рот и неподвижно смотрела на нас.
– Он что, всегда так хамит? – обратился к ней Гугин.
– Да нет, он тихий, интеллигентный. Непьющий он. Не знаю, что случилось. Ой-ой, котлеты пригорают.
– Послушай, Гугин, уйди, а? Мне нужно с твоей женой в спальню сходить, – мне стало весело, и я обратился к Сонечке. – Но теперь ты, плутовка, уже не получишь порошку. Гы-ы-ы-гы-гы. – Я ржал, гоготал, визжал, грозил пальцем смущенной и вконец растерявшейся Сонечке, корчил рожи Гугину. – Ну, слушай, Гугин, ну уйди, потом мы тебя позовем.
Гугин молчал. Его каменное лицо показалось мне гладко выбритым, глаза смотрели темно, не мигая. Потом он медленно встал, аккуратно и неторопливо надел пиджак в мелкую клеточку. Меня еще больше развеселили его косолапые лапищи, мелкая клеточка пиджака и полосатые носки.
– Ты куда, Гугин? – заныла Сонечка.
Гугин, не обращая на нее никакого внимания, направился в коридор, одел ботинки, пальто. Сонечка металась по кухне, картошка выкипала, котлеты горели, Гугин уходил, а я оставался. Все шло, как надо.
Виктория! Виктория! Я торжествовал. Я утвердил себя. Да здравствует новая жизнь! Теперь я не неврастеник, не хлюпик. Теперь я уважать себя начал.
Но ликование мое длилось недолго.
Одетый Гугин обратно зашел на кухню, схватил меня за шиворот своей цепкой ручищей (О! опять за шиворот!) и поволок в прихожую. Хмель с меня мигом слетел.
– Ты что, Гугин? – жалко пролепетал я.
– Я? Ничего. Просто я сейчас тебе кое-что покажу. Это интересно. Значит, водку, говоришь, любишь?
– Что ты, Гугин, прости, я пошутил.
– А… ну если пошутил, тогда прощаю. Я понимаю тебя, Колян, ведь раньше ты ни капли в рот спиртного не брал. А сейчас взял и перебрал. Вот и развезло с непривычки. Одурманило. С каждым может случиться.
– Но куда ты меня тащишь?
– Сейчас увидишь.
На улице было тепло. Вчерашний воздух отсырел, почернел, съежился. Свежий воздух щедрым порывом рванулся на меня. Я успокоился. Я понял – Гугин вывел меня проветриться. Все-таки неплохой он мужик. Но все равно ниже меня. Он кто? Мужик сиволапый, вот он кто. А я – духовность, интеллект.
– Спасибо, Гугин, – снисходительно произнес я.
– Не за что, – добродушно проворчал Гугин. Он отошел на не сколько шагов от меня, не торопясь прикурил. Я стоял растерянно пошатываясь. Но наглость опять забирала меня.
– Дай закурить, Гугин.
– На, – Гугин подскочил ко мне и выбросил свою костлявую пятерню мне в живот. У меня перехватило дыхание и казалось, что уже никогда не вдохну.
Лицо Гугина оставалось неподвижным.
Ноги мои подогнулись. Но тут я почувствовал… услышал, что что-то хрустнуло так, будто на паркете раздавили кусок сахара. Это Гугин ударил коленкой мне в переносицу. Густой черный комок крови шлепнулся на снег. Потом более светлые алые струйки по текли из носа, изо рта ровными ниточками, как янтарная струйка из пивной кружки. Я закрыл лицо руками. Тупой животный страх навалился на меня. Скорее бы все это кончилось. Я инстинктивно еще крепче закрыл руками лицо и стал отхаркиваться. Но каким-то потаенным взглядом или почти звериным чутьем я видел, как Гугин аккуратно прицелился острым мысом ботинка. И в тот же миг в ухе моем словно что-то взорвалось. Перед глазами пелена. Меня вырвало. Потом все исчезло. Была только тьма, сквозь которую продирались сонмы образов, видений, лиц. Вспыхивали гугины, сонечки, пивные кружки. Потом все перемешалось.
Около двух месяцев провалялся в больнице. Что-то вправляли, чем-то пичкали, больно кололи, весь зад горит. Но выписали здорового, поправившегося и равнодушного.
Дома меня радостно встретила Сонечка. Я больше не рвался в герои. Я молча отлеживался, а она за мной ухаживала, терпеливо и заботливо. Дня через три я совсем окреп. На четвертый она залезла ко мне в постель, после чего я ей сказал, где взять полпачки стирального порошку. Но она мне ответила, что никакого порошку ей не надо.
Дзопик закончил свою историю глубоким, длинным вздохом и, застенчиво потупившись, отщипнул корочку хлеба. Лукин опустошенно смотрел в глубину аллеи, затем коротко произнес:
– Давай замахнем.
– Давай.
Они механически чокнулись и на несколько секунд погрузились каждый в свой стакан, словно каждый в свои сокровенные раздумья. Затем Лукин спросил:
– Тебе стало легче?
– Мне стало немного спокойнее, – печально отозвался Дзопик, – мне начинает казаться, что я обретаю свою экзистенцию.
– Что?
– Экзистенцию, то есть бытие.
– Ну и как ваша первая встреча с Бытием, милейший? – Лукин решил взять несколько ироничный тон.
– Никогда раньше не подозревал, что жизнь может быть настолько глубока.
– Если об этом начинаешь задумываться. А задумываешься об этом, когда она, эта самая жизнь, как следует врежет тебе по морде. И если ты умен, то поневоле задумаешься о глубине бытия. А если дурак, то не задумаешься. И тогда снова получишь по роже. И будешь получать, пока не задумаешься. Но тогда будет уже поздно. Впрочем, уже и так поздно – я имею в виду, заболтались мы с тобой. Ладно, Дзопик, приятно было познакомиться. Спасибо за угощение. Думаю, не последний раз видимся. До свидания, Дзопик.
– Пока, – ответил экзистенциально настроенный Дзопик, – если хочешь, приходи в этот парк, я часто здесь бываю. Будем выпивать и медитировать.
– Обязательно, – отозвался из мглы голос ускользающей тени Лукина.
Было пустынно кругом и тихо, и изредка среди тишины взвывал, взвившись на дыбы, жесткий ветер.
Он ускорил шаг. Он уже почти бежал, погруженный в пучину холода.
Между ночью и утром черным тоннелем пролегла вечность. Кто-то уходит в бессмертье, кто-то уходит в смерть, остальные – в завтрашний день.
Навстречу ему шли дома, фонари, переулки, и время бежало навстречу ему, редкие прохожие, сосредоточенно-отстраненные, ныряли в парадные.
Но его подъезд еще далеко.
Фрески домов. Узоры светящихся окон.
Скорее. Еще несколько переулков. Вон там, где кончается забор, надо свернуть налево, пробежать несколько метров и облегченно вбежать в свой подъезд. Раз. Два. Три. Секунда. Метры. Секунды. Поворот. Секунды. Подъезд.
Запыхавшийся, он ворвался в свой подъезд, удивляясь происшедшей с ним перемене – почему вдруг отстраненное спокойствие сменилось таким порывом. Может быть, из-за внутреннего жара, вызванного приливом водки и наружного холода, вызванного притоком ветра?., а… неважно… черт с ним. Хорошо, что он дома! В предвкушении теплой кухни с душистым чаем он несколько суетливо отпер Дверь и стремительно ворвался в свое жилище, но почти тут же, словно парализованный, застыл на месте. И только слабо вскрикнул:
– Лиза?!
– Да, Сережа, – тонко отозвался нежный отклик из недр ночной квартиры.
Сага об убиенной
Последний звук в растянувшемся «Сережа-а-а» просочился в ухо Лукина как смутное осознание чувства, похожего на замешательство: что это было – удивление, изумление, радостная неожиданность? А может быть, смущение, выплывшее из недр потревоженной, но уже опустошающейся души? Во всяком случае, как бы там ни было, он все еще продолжал находиться в состоянии, в котором обычно не думают, а просто реагируют, спросил:
– Лиза?
И вскоре начали приходить слова.
– Но… что случилось? где ты была?., что произошло? Я… понимаешь ли… сам не знаю, что случилось. Я хочу разобраться. Я подумал, что потерял тебя. Я попал в какой-то ад и блуждал по его кругам. Я чуть не заблудился в нем.
– Не волнуйся, Сережа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21