– Охотно, – сказал довольно Лукин, и они юркнули в спальню.
«А если бы это была я?»
Поток сознания
Продолговатая затемненная спальня, выхваченная внутренним оком воспоминания, быстро скользнула в коридор памяти и рассеялась, как призрак, в настоящем текущем моменте, в котором Рита вновь оказалась, слегка опомнившись от неожиданности, на время выбившей ее из состояния равновесия. Она вернулась в реальность окружающую ее уютной гостиной гостеприимного салона, и успокоилась. Но в следующий момент новая волна смущения и чувства, похожего на испуг, всколыхнулась в ней, смывая и унося в открытое море неопределенности остатки столь бережно развиваемой и культивируемой самоуверенности. Она вдруг осознала, что всплывший из небытия на поверхность действительности Лукин начнет распространяться об их отношениях в прошлом и, что хуже всего, характере этих отношений. И об этом узнают люди, чьим вниманием и знакомством она так дорожит – мудрый и надежный Николай Павлович, ироничный и въедливый Герман, любознательный и наивный Матвей. Она ощутила себя шлюхой в этом окружении, на мгновенье словно отдалившемся от нее, как инстинктивно отстраняются отчего-то грязного и зловонного. «Черт бы побрал этого Лунина», – пронеслось в ее честолюбивой и непростой голове. И хотя в намерения пациента, кажется, не входило откровенничать по поводу их прошлых поисков, однако, Рита все равно продолжала себя чувствовать неловко – ведь ей, как и всем остальным, предстояло расспрашивать его и копошиться в потемках его личности, и перспектива подобных действий представлялась ей несколько нечестной.
Тут она щекой ощутила взгляд мэтра, который смотрел на нее с интересом, и чуть скосив глаза, убедилась, что это было действительно так. Иллюзия сквозного, пронзающего взгляда овладела ею, как бы она ни убеждала себя в абсурдности своих суеверных домыслов. Впрочем, ее внутреннее смятение прервал четкий голос Николая Павловича:
– Ну что ж, коллеги, наш друг любезно согласился ответить на все ваши вопросы, какими бы откровенными они не казались. Он понимает, что такова наша профессия, и успех наших действий зависит от того, насколько готов с нами сотрудничать наш клиент. И вы тоже, – обратился он к Лукину, – можете обращаться к каждому из нас, если вам что-либо покажется непонятным или интересным. У нас не классический сеанс психоанализа.
Легкой тенью по комнате пробежала секундная тишина и съежилась под половицей, прошуршавшей у ног Матвея Голобородько. Вдумчивый поэт щепотью захватил бородку и спросил:
– Скажите, пожалуйста, в ваших отношениях с Лизой была какая-то достоевщинка?
– Что вы имеете в виду?
– Я имею в виду некую надрывность, аффективную насыщенность…
– И необычный секс, – быстро сделал вставку Герман, от которой Рита вздрогнула.
– А что вы понимаете под необычным сексом? – поворачиваясь к нему, спросил Лукин.
– Ну, какие-нибудь садистические проявления, – пояснил Герман, – или садизм, смешанный с элементами мазохизма.
– Это и есть достоевщинка? – с некоторым вызовом в тоне, но без агрессии спросил Лукин.
– Полагаю, что да, – невозмутимо ответил Герман, – но речь идет не о литературных реминисценциях, а о том, что могло привести вас к той драме, которую вы сейчас столь бурно переживаете, бы хотел исследовать механизмы ее возникновения и постольку, поскольку центральным персонажем приключившегося с вами являетесь все-таки вы, то соответственно было бы разумным попытаться выяснить, что же двигало вашими мотивами, знание которое поможет нам составить стратегию действий, способных вам помочь. Если вы этого, конечно, хотите.
«Скорее бы все это закончилось, – ощущая тяжелую устало подумала Рита. – Или сказаться больной и улизнуть отсюда? Ну и причем здесь необычный секс? Этого Германа как всегда куда-то заносит с его штучками типа – „расскажи, какой у тебя секс, и я те расскажу, кто ты“. Помешавшийся на Фрейде, сноб. Интересно, него у самого какой секс?» – и тут совершенно непроизвольно в воображении возникла картина, где она занимается с Германом «декадентскими играми», что привело ее в легкое возбуждение и одновременно вызвало некоторое удивление – как же все-таки причудливо и неожиданно сменяют друг друга чувства: страх, стыд, вожделение – и все это за какие-то десять минут. И словно в подтверждение этой промелькнувшей ассоциации она уловила фразу Германа:
– Каждый из нас устроен весьма парадоксально. В нас легко и свободно уживаются стыд за какие-то запретные помыслы или действия и одновременно эти самые запретные помыслы, страх перед разоблачением и дерзость, игнорирующая возможность этого разоблачения. И в этом смысле все люди одинаковы. Разница заключается лишь в степени подавленности тех или иных влечений.
Он говорил, словно угадывая ее состояние, и тут она подумал что гораздо легче раздеться перед толпой народа физически, чем пережить подобное раздевание нравственно. И ее возбужденное воображение в миг представило сцену стриптиза в этой самой гостиной. В этот раз она не пыталась сопротивляться, но дала свободу, своим абсурдным ассоциациям. «Может быть, тогда они перестанет давить меня?» И она отпустила себя, полностью расслабившись позволив себе выпасть из ситуации, наблюдая за ней спокойно и отстраненно.
– … А вы не помните случайно, в какой фазе находилась луна когда с вами произошло это, – заплыл в ее ухо вкрадчивый голос мягкого Матвея.
«Ну чудак же этот Матвей, – запрыгали Ритины ассоциации, перескакивая на новое направление, – ну почему бы ему не сформулировать точнее то, что он хочет сказать? Что значит это? К чему загадочность, сотканная из намеков? Разве нельзя сказать – вы не знаете, в какой фазе находилась луна, когда вы ощутили импульс задушить свою любовницу»? И моментально вонзилось безжалостное и непрошенное: «А если бы это была я»? И тут же сама себя осадила: «Это еще что такое?! Что значит – а если бы это была я? Бред какой-то. Я просто экспериментировала тогда, а он – всего лишь подопытный материал. Настоящий исследователь человеческой души должен быть смел и дерзок. В конце концов, поведение Фрейда; а в особенности Юнга нельзя было назвать безупречным. Разве это тайна, что определенные пациентки Юнга впоследствии становились его любовницами? Я просто экспериментировала. И я обобщу эти эксперименты, обязательно обобщу». Однако ее некий внутренний контролер прервал ее: «Ты просто рационализируешь». «Ну и что? Ну и пусть… все мы рационализируем… а Матвей все-таки романтизированный чудак – ну при чем здесь луна?» «А при том!» – вдруг раздался в ее голове отрывистый голос. Ей показалось, что голос принадлежал Николаю Павловичу. Но тут же она перебила себя мыслью: «Только галлюцинаций еще не хватало». Однако в следующий момент Рита приказала себе: «Ну-ну, успокойся, успокойся. Не надо нервничать. В сущности ничего страшного не происходит. И прекращай быть бабой». И откуда-то из колодца ее живота, словно откликаясь на «бабу», вынырнуло: «А если бы это была я»?
Скверная история, или Исповедь в сквере
«Итак, день прожит, и слава богу. Пришлось, правда, пообщаться с этими душещипателями, ну да это не трагедия. А Рита? Какова Рита, Ритуся, Ритуля. Выглядывала из ресниц, как испуганный зверек из капкана. Ух, стерва. Впрочем, стервозность придает ей сексуальности. Ладно, мы с ней пообщаемся еще».
* * *
Лунин в полусонном-полуавтоматическом состоянии добрел до Тверского бульвара, лениво прислушиваясь к вялому шуршанию своих мыслей, сопровождающемуся лейтмотивом тихого шороха дождя, прилипающего к пожухлым распластанным листьям. После сегодняшней встречи он чувствовал себя мешком, из которого вытряхнули все его содержимое барахло. Его так же вот запросто подняли и вытряхнули из самого себя – остались только пустота да пыль. Не хотелось ни думать, ни чувствовать, ни переживать, а было только одно желание брести, засунув руки в глубокие карманы пальто и втянув голову в воротник, брести, разгребая раскисшую массу листвы, наугад, мимо домов, людей, деревьев, остановок, звуков, в никуда, в расступающуюся перед ним пустоту, которую теперь он, как это ни странно, чувствовал совсем рядом, несмотря на обилие окружавших его предметов. Мир казался ему нереальным, каким-то отчужденным и иллюзорным, представляющимся не столько веществом, сколько существом, зыбким, непостоянным, текучим, протекающим мимо, навстречу своему полному исчезновению. Все окружающее потеряло значение, так как лишилось статуса реальности.
И однако он осознавал, что это ему кажется, что то, что он испытывает всего лишь ощущение, которое в любой момент можно прогнать усилием воли. Но не было ни желания напрягать волю, ни самой воли. Поэтому Лукин брел себе и брел, поддавшись очарованию космизма поздней осени и мерному ритму собственных шагов, пока у одной из лавочек чуть не споткнулся о вибрирующую тень из-за которой раздался минорный тенор:
– Привет, друг. Выпить хочешь?
Лукин инстинктивно отшатнулся от неожиданно проявившейся реальности, выскочившей из-под куста внезапной репликой, за которой мог притаиться один из туземцев местных зарослей – гомосексуалист, наркоман или созревший для поиска и нахождения истины пьянчужка. Но тут же следующая фраза крепко вцепилась в поднятый воротник пальто:
– Давай выпьем, друг. Я же вижу, тебе хочется выпить. Скажу больше, тебе просто необходимо выпить.
Тенор звучал также минорно-бесстрастно и однотонно.
Остановленный похожими на заклинания предложениями, Лукин обернулся на голос и спросил:
– А почему ты думаешь, что мне надо выпить?
Тень, шурша, всколыхнулась, и рядом проявилась приземистая фигурка, прикрытая шляпой, нахлобученной почти на самые глаза, и утяжеленная старым раздувшимся портфелем.
– А потому, – ответила фигурка, – что твое настоящее состояние идеально подходит для такого акта.
– Ну а если я совсем не пью? – успокоился Лукин, убедившись что перед ним не агрессор, а миролюбиво настроенная кандидатура в собутыльники.
– Так вовсе и не обязательно, чтобы выпить, пить совсем, – увещевала фигурка. – Ведь настоящее пьянство, как и мат, есть тонкое, изысканное искусство. Без этого искусства выпивка превращается в алкоголизм или пошлость, а мат – в вульгарную похабщину.
И вообще, в России пьянство – больше, чем пьянство. В России пьянство – это медитация. И если ты к водке будешь подходить с такими мерками, то она, родная, только на пользу пойдет душе твоей и телу, и ты только окрепнешь. Но если ты будешь общаться с водкой без трепета, без ощущения того, что священнодействуешь, погибнешь.
На секунду Лукин задумался, вернее, у него на секунду появился вид, будто он задумался, потому что его опустошенная голова думала, а только реагировала, затем кивнул и сел на лавочку, не вынимая рук из карманов. В следующий миг портфель раскрылся и оттуда были извлечены два граненых стограммовых стаканчика, бутылка «Столичной», кольцо пряной копченой колбаски, четвертушка бородинского хлеба и почищенная луковица. Лукин почувствовал, как рот его быстро наполнился слюной. Ветер полоснул по руке, рефлекторно выскочившей из кармана навстречу наполненному стаканчику. Выпили. Хрустнули лучком с ароматной колбаской. Помолчали. Выпили по второму стаканчику, неторопливо, отринув суету и суетность, священнодействуя.
– Медитативно сидим? – удовлетворенно спросил незнакомец.
– Медитативно, – согласился Лукин.
– Хочешь исповедуюсь?
– Зачем?
– Душа давно хотела водки и исповеди.
– Ну тогда исповедуйся.
Обладатель фигурки потрогал шляпу, словно желая лишний раз убедиться, что она на месте, глубоко и тягостно вздохнул и заунывно, будто древний сказитель, начал свое повествование.
– Вообще-то я человек нервный, и нервный я давно. Мое настоящее имя Коля, но знакомые называют меня Дзопиком. Так и говорят: «Как дела, Дзопик? Доброе утро, Дзопик».
Фигурка уныло понурилась и с некоторым надрывом в голосе вдруг воскликнула:
– О где то время, когда я был резвым розовощеким стручком, не страдал запорами и угрызениями совести! Теперь все прошло, исчезло бесследно, и я угрюм и зол, зол на себя и на все человечество. Женщины меня не любят, только соседка моя Сонечка, жилистая мегера, отдается мне за полпачки стирального порошка.
Лукин зябко повел плечами, уж слишком знакомыми ему показались интонации Дзопика, но тот с монотонным самозабвением продолжал:
– Я одинок. Существование мое стереотипно. Ежедневно к восьми утра мчусь на работу, толкусь в транспорте, ехидно наступаю на ноги и исподтишка пихаю локтем в бок соседа.
На работе я марионетка, считаю, пишу, считаю, никем не замечаемый и одинокий, как поплавок.
И все думаю, думаю про себя: почему, почему, почему? Почему я заброшенный, унылый, скучный, неудачливый, никем нелюбимый, и хочется крикнуть во всю глотку: люди, любите меня, пожалуйста, я ведь свой, тоже человек, ну пусть не человек, а человечек. Но я не кричал, а люди шли мимо и молчали.
И все это во мне копилось до поры до времени. Но в один прекрасный момент, исторический для меня момент, я решил: хватит! нельзя так жить. А как надо жить? Этого я не знал. Здесь-то и вышел конфуз моральный, нравственный тупик, так сказать. Но… меня осенило, да-да, именно осенило. Гениальная идея! Ура! Надо устроить скандал. Да вот только заминочка вышла. Что-что, а скандалы я устраивать не мастер. Хотя, постойте, постойте… есть выход… ну, конечно, ах, как все гениальное просто. Надо напиться. Вот.
Я человек категорически непьющий был и никаким опытом в этом деле не обладал. Но напиться-то надо. Через дорогу от нашего дома – пивная. Ну что ж, вперед.
Пить было противно, ужасно противно и тошно, но я ж таки заставил процедить себя две кружки горького вонючего пива. Заказываю третью… и чувствую, что мне легко и весело. Голова приятно кружится, и все люди – братья. Впору только слюни пустить. И меня вроде уважать стали, стороной обходят. Уж тут-то я и вырос в своих глазах непомерно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21