От такого счастья глаза у доктора были грустные, а голос тихий и невыразительный.
Девочка теперь каждый день гуляла мимо больницы и подолгу сидела в скверике напротив, в новом розовом берете с помпоном. Бабушка сердилась, с расстройства перекрахмаливала белье и передерживала тесто, и даже шлепала девочку мокрым полотенцем… Но девочка совершенно отбилась от дрожащих бабушкиных рук. Она с головой, по самый кончик розового помпона, утонула в первой любви.
Жена доктора часто встречала его после работы, уверенно брала за руку, и они шли гулять по набережной. Доктор гулял молча, думал о работе и о девочке, а больше всего – о лодке. А лучше – о катере, голубого цвета с белой полосой вдоль ватерлинии – как у больших настоящих кораблей. Но можно, конечно, и лодку с моторчиком. Ранним утром выходить на лодочную станцию, снимать сырой брезент с лодки, осторожно спускать ее на воду и – до первого чиха мотора – несколько минут сидеть в тишине, покачиваясь и слушая водный «шлеп-шлеп». Доктор понимал, что никакой лодки (а тем более – катера!) никогда у него не будет, потому что рядом с ним уже есть красивая взрослая женщина, которая не потерпит конкурентов. Она любила его такой напряженной любовью, что иногда ей очень хотелось, чтобы он умер. Жена доктора очень уставала от своей любви и вечного ожидания чуда – что и он ее начнет любить так же.
Доктор был жене многим обязан и менять ничего не собирался, даже из-за лодки (или катера). Жена доктора была умной и к себе безжалостной. Ей уже давно стало понятно, что все – зря и никто другой в ее жизни удержаться не сможет. Что весь смысл ее жизни зачем-то сконцентрировался в этом молчаливом и не любящем ее мужчине.
Поэтому никакой лодки доктору не светило. Да и вообще, кроме работы в его жизни других интересов не было. А лодка (а тем более – катер!) – она что ж… Она зато ему снилась – легкая, голубая, с белой полосой вдоль ватерлинии, как у взрослых больших кораблей. И девочка с невесомыми прозрачными волосами тоже снилась. Просто так, безо всяких мыслей.
Девочку бабушка все-таки отправила на зимние каникулы в Ленинград к сестре. А сама как-то очень незаметно умерла, так и не довязав внучке берет под новое зимнее пальто. Получив письмо с документами из школы, девочка посидела молча, потом ушла, коротко бросив – «я прогуляться». Вернулась с короткими пушистыми волосами и без берета с помпоном. Заплаканная тетка покачала головой, назвала девочку «одуванчиком» и пошла в соседнюю школу разговаривать с директором.
Ленинград девочка полюбила сразу и навсегда, до той же счастливой тошноты и внезапных слез. Нельзя было жить в этом городе и не вставать перед ним на колени. И девочка вставала – перед уцелевшими в блокаде и бомбежках домами, медленно приходящими в себя, со старыми и новыми жителями – она вставала на колени и молча смотрела на город.
Потом девочка повзрослела, опять отрастила волосы и вышла замуж. И никогда не вспоминала доктора в маленьком послевоенном городке. Как не вспоминала и голубую лодку, про которую доктор рассказал, случайно встретив девочку на лодочной станции.
Для старушки оставалось загадкой – почему память в конце жизни выбросила ей именно это воспоминание… Легкую голубую лодку с белой полосой вдоль ватерлинии.
Если старушка когда-нибудь выиграет деньги на покупку голубой лодки, то она, наверное, никак ее не назовет. Или назовет – «Мечта» – маленькими белыми буквами на голубом боку. Почти у самой ватерлинии, как у больших настоящих кораблей. Чтобы зеленая вода – «шлеп-шлеп» – прямо в белые буквы.


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14