«Игра в любовь»: СовА; М.; 2005
ISBN 5-9705-0025-9
Аннотация
Если женщине за …, то не просите ее подумать о душе, ведь жизнь только начинается! А вдруг там за поворотом повстречаешь самую большую и чистую любовь…
Дерзкие и остроумные рассказы молодой и талантливой писательницы Ксении Духовой о девочках и девушках, женщинах и старушках, для которых любовь – игра. И в вечном хороводе жизни они не перестают мечтать об этом…
Ксения Духова
Игра в любовь
ТЕНИ НА СТЕКЛЕ


Игра в любовь
Есть ли на свете хоть что-то, кроме желания увидеть море? Люди перемещают себя в пространстве, глотают чужеземную пыль, раздражают жителей некогда тихих приморских городов, движимые лишь одной маниакальной идеей. Увидеть море. Некоторые говорят о пользе целебного йодистого воздуха, кому-то приятно тешить себя мыслью о солнечных ваннах. Вернувшись, все хвастают удачным отдыхом и восстановленным здоровьем. Но все это – не более чем общеизвестные правила хорошего тона. Не надо говорить о суете, разочаровании от грязного прибоя и усталости. Иначе, зачем вы поехали на море? Работали бы себе в душном кабинете, имели бы свой привычный бледный вид и стонали бы дома.
Море – это квинтэссенция летней глупости и бесшабашности, прожигание жизни и хмельная романтика по дешевке. Конечно, еще лучше – океан, но это уже из другого сериала. Ступени роскошной жизни от моря с его чахлыми чайками возносят нас к океану, яхтам и белым штанам Остапа Бендера. Нет, мы и море-то видели по профсоюзной путевке, а океан вообще был синонимом слова «миллионер».
Слова «когда я стоял на берегу океана» обыденно и буднично мог произнести Сенкевич, существующий только в анекдотах мифический капитан дальнего-дальнего плавания и коренной житель Рио-де-Жанейро. Никто из них на моем жизненном пути не попадался, поэтому слово «океан» до сих пор сладкой истомой набрасывается на меня и выкручивает горло счастливым спазмом. Так же, как запах жареной картошки и ландышей.
Самое счастливое время – это с жареной картошкой. Самое несчастное – с ландышами. И то, и другое сохранилось только запахами. Никаких других артефактов нет и быть не может. Потому что и счастье, и несчастье – были ворованные. Начало семидесятых, сравнительно сытые и веселые годы, с заливистыми голосами на праздниках, первомайскими гулянками, сдаванием в ломбард единственных золотых сережек за неделю до зарплаты и радостным возвратом их обратно. И – бараки, бараки, бараки… Ровными рядами – деревянные постройки на заводских территориях. Жизнь даже с деревенской не сравнить по степени открытости. Там хоть в своей избе можно было укрыться, а здесь – только стены, непрозрачные лишь для глухонемых, да длинный-предлинный коридор. Кто с кем сколько спит, кто чем мужа кормит, у кого дети плачут – все по клеточкам разрисовано. Каждая вынесенная за дверь тряпочка обсуждается так легко, словно ее специально напоказ выставили. Чужие мужья ругаются с соседками, как свои, но с оглядкой – как бы жена не заметила. Если чужой муж лучше своего – его ругают жалеючи и подносят стопку с утра. Опять же – с оглядкой. Уже на своего.
По субботам у всех гости. Кто не с гостями тот сам в гостях. Пытаться спать или книжку читать – бесполезно: стены резонируют от голосов со всех сторон, звона бокалов и топота ног чуть позже. Ноги у всех крепкие, рабочие, варикоза еще не знающие – каждую неделю кто-нибудь меняет половицы, хрустнувшие под озорной пяткой.
И на фоне этого – наша студенческая компания – разномастная, бедная, шумная. Коронное блюдо на всех – это картошка жареная. Две чугунные сковороды в наследство от бабушки, деревенского засола огурчики и медицинский спирт в аптекарских склянках. Спирт разводили с точностью до градуса будущие медики, огурчики резали и за хлебом бегали девочки-филологи, а я всегда жарила картошку. Почему-то моя картошка сражала всех наповал с первого раза, и пришлось нести бремя всеобщего кормильца. В это время в комнате накрывали стол, разводили спирт, бренчала гитара, все знакомились, флиртовали, приглядывались, танцевали даже. А я стояла как Наполеон, командовала войсками в лице двух чугунных сковородок и разговаривала сама с собой. Поначалу было обидно: на кухню забегали только спросить – скоро ли? Потом стало привычно, тем более, что обделенной мужским внимание я себя не чувствовала. Его вообще не было. Только если хмельные попытки сказать мне комплимент: «Какая вкусная у тебя картошка получается! Как повезет твоему мужу!»… Я все ждала, что вот-вот и кто-нибудь предложит мне жарить эту картошку до скончания века. Но такая мысль, даже если и появлялась, то быстро проходила при взгляде на моих подруг.
В моде в рабочих районах были девушки табуреточного типа: маленькие, крепкие, с кудряшками, громким заливистым смехом и блестящими икрами. У такой девушки непременно должны быть сильные маленькие руки и горячая выпирающая грудь. Она уверена в себе, крепка бедром и носит лодочки и креп-жоржет. Я же была похожа на девочек-моделей Келвина Кляйна, мода на которых пришла через двадцать с лишним лет. Я могла носить только майки и брюки, потому что во всех платьях у меня некрасиво выпирали костлявые коленки. Мои ключицы смущали даже всеядных студентов политехнического. Стрижка «под мальчика» являлась предметом зависти подруг, спавших на металлических бигудях. И за все мои девичьи двадцать лет у меня был только один мальчик, именовавшийся модным словом «ухажер». Он приходил в гости «на чай» со своими конфетами, долго и обстоятельно рассказывал про свою учебу в университете. Как настоящий физик мальчик был неухожен, невнимателен и вечно голоден. Его денег хватало только на железобетонные карамельки в бумажном кулечке. Даже неизбалованные барачные дети их не ели, звали «дунькина радость» и стреляли ими из рогатки. А я любила плиточный шоколад, выложенный на витрине пластами, ириски «Ледокол» и свежее овсяное печенье продолговатыми брусочками. Поэтому когда мальчик решил, что все приличия соблюдены, время пришло и меня уже можно целовать, я с удовольствием вытолкала его за дверь, кинув вслед мятый кулечек. На вопрос соседки, почему я не выгнала этого зануду раньше, мне ответить было нечего. Как-то неудобно было без повода.
А вообще-то – много было веселого, несмотря на отсутствие личной жизни. Зато я могла наблюдать ее у других. Я смотрела, как приходили и уходили мальчики и девочки, и иногда мне казалось, что это и есть судьба – стоять вот так у плиты со сковородками и картошкой, пока кто-то там устраивает жизнь в барачных комнатах. А потом приехал за моей однокурсницей мальчик, с которым у них была «бешеная любовь! Ну прямо как Ромео и Джульетта мы были, пока он не уехал в мореходку учиться. Аж в Ленинград!». Да, был тогда такой город – Ленинград. Откуда присылались фотографии и открытки, от которых замирало сердце. Иногда Ромео присылал фотографии их курсантской жизни – чаще всего увольнительные походы на выходные. Как это не было похоже на все прочие фотографии из армии с блатной дембельской романтикой. Письма Ромео были сухи и сдержаны – никаких тебе клятв в вечной любви и стихов «не гуляй допоздна, девчонка, пока солдат на боевом посту…». Рассказы о городе, друзьях и музеях. Однокурсница иногда зачитывала мне по странице, не боясь конкуренции, и спрашивала: «Как ты думаешь, он меня еще любит?» Я даже завидовать не могла такому счастью и только кивала головой.
И тут он приехал в конце ноября. Зашел на кухню в форме, вежливо поздоровался и спросил Настю.
– Мне ее мама сказала, что она сюда в гости зашла. Я, Даниил. Я могу ее увидеть?
А я и не знала, что Ромео так зовут. Мне и в голову не пришло за год с лишним спросить имя Настиного мальчика. Ромео, он и есть Ромео. Оказался бы каким-нибудь Васей – и все, можно уступать балкон следующей паре. Но тут такое совпадение – Даниил. Самое морское имя, ничуть не хуже Грея, по-моему. Очнувшись, я поняла, что неотрывно смотрю на уставшего мальчика, картошка горит, а он молча стоит и ждет ответа на заданный вопрос. Комкано объяснила, что Настя пошла за подругой и будет через полчаса, а я вот, собственно – хозяйка жилплощади и единственной свободной табуретки. Повернулась к своим сковородкам и зажмурилась. Вот он – первый и единственный мужчина всей моей жизни, а я стою и жарю картошку. Мне бы броситься к нему, увести под любым предлогом прочь, и прижиматься к нему на морозной улице. А я стою и жарю картошку. И даже повернуться не могу. Такого приступа почти материнской любви-жалости у меня больше никогда в жизни и не было. Я не могла даже смотреть в сторону его идеально вычищенных ботинок – боялась разреветься. И тут он сказал странным голосом:
– Как вы жарите картошку…
И эта фраза спасла меня от позорных рыданий – я быстро-быстро начала рассказывать, как сначала нужно разогреть чугунные сковородки, а это совсем не простая задача, мелко нарезать соломкой картошку и складывать в холодную воду, чтобы соломка не темнела, а потом жарить картошку на шкварках, если нет под рукой хорошего сливочного масла (а его никогда нет), и как потом, когда уже вся картошка покрыта хрустящей корочкой…
– Нет, я не о том… Вы так это делаете – как будто не для гостей, которые все съедят через пять минут, а для своего удовольствия…
И я повернулась. И увидела, КАК он на меня смотрит. Так и разревелась. Не успев даже убрать глупую улыбку. Картошка сильно подгорела, конечно, пока я рыдала, а он меня по волосам гладил. И это было самое огромное в моей жизни счастье. Плакать у него на груди в картофельном дыму. Но я этого счастья тогда испугалась и в него не поверила. Поэтому сказала:
– А сейчас Настя придет…
Мальчик в лице изменился, но меня не отстранил:
– Я завтра приду. Ты будешь дома?
И ушел, не дождавшись ни Насти, ни картошки на ужин. А я сразу начала ждать завтра и счастье в себе растить. К утру оно уже могло весь барак затопить, но пока сидело смирно. Я смотрела на бабушкины сковородки и даже брала их в руки, чтобы вес счастья стал осязаемым. И ведь не было ни одной мысли о будущем, как не было вообще ни одной мысли. Было только СЧАСТЬЕ, смывающее все, что было до. Я даже вспомнила рассказ одной знакомой девочки из мединститута про такой случай помешательства. В начале войны одна женщина получила похоронку на мужа, но ждать его не перестала. Так его любила, что ждала пять лет. И дождалась – он оказался жив, хотя и покалечен в плену. Когда произошла встреча, она от счастья чуть не помешалась. Все пять лет без мужа из памяти исчезли, словно их и не было никогда. Профессор потом сказал, что сработал защитный механизм и лечить такую амнезию бесполезно: ну как возвращать человеку память, если она ему – такая – совсем не нужна.
У меня было чувство, что и мне мои двадцать лет вдруг стали не нужны. У меня жизнь только началась вчера. А до этого были только ровно нарезанные картофельные дольки, которые съел – и не вспомнил.
Потом все закончилось очень странно. Оказалось, что мальчика в форме больше нет, потому что его между бараками зарезали, когда он домой возвращался. Кому-то из заводских его морская форма не понравилась, решили проучить. Настя плакала, в полной уверенности, что он ее пошел встречать, только они разминулись. Я не плакала, потому что на похороны не ходила и ничему не верила. Но картошку долго не жарила, хотя мой первый муж ее очень любил.

Жить, чтобы ждать
Если тебя называют белой мышью – есть два варианта: обижаться или принимать это как комплимент. Вот если – серой мышкой – обидно любой женщине, даже действительно невзрачной. С моей точки зрения, всегда лучше быть страшненькой слегка, чем никакой. Я бы лучше согласилась иметь характерный еврейский профиль или кривые ноги вне национальной принадлежности, чем быть пресной и незаметной. Но насмешка в том, что ноги у меня достаточно ровные, нос небольшой, глазки средние, волосы среднерусские, фигура сорок восьмого размера. То есть – глазу совершенно не за что зацепиться.
Мама всегда меня любила, одевала по моде, ярко и дорого. Тем самым делая из меня даже не белую мышь, а безликую вешалку для стильных тряпочек. Идешь по улице – все смотрят, и мужчины, и женщины. А ты – ногу от бедра, голову вверх, руки расслаблены и легки, каблуки дорогущих туфель впечатываются прямо в сердца местных красавиц. И никто не видит тебя.
Приятно чувствовать себя человеком-невидимкой – прямо как секретный шпион в тылу врага. С подругами не раз проделывали такой фокус: со мной на танцах знакомились, до дома провожали, а на следующее свидание шла другая девушка. Встречу всегда назначали в людном месте. С одной стороны шла я, с другой – подруга в той же самой одежде, в которой я была вечером. И хоть бы кто усомнился – что это я… Радостное: «Как ты сегодня здорово выглядишь!» – и мальчики облегченно вздыхали (а как боялись не узнать!), даря дежурный букетик. Потом подходила я…
В общем, как сказал один мой близкий приятель: «У тебя офигительная походка, замечательный голос, но запоминать тебя можно только по деталям». Целостности во мне нет. Может, это отражение внутренней разворошенности: комната моего Я заставлена маленькими ящичками, коробочками, загромождена кучками ценных воспоминаний. Я не могу навести там порядок, потому что боюсь потерять какую-нибудь мелочь безвозвратно.
Белая мышка – это даже хорошо, наверное. Это безопасно, и никаких вопросов тебе про личную жизнь не задают. Потому что всем понятно – никто со мной жить не сможет. Любой мужчина забудет о моем существовании на следующий день после свадьбы (если до нее дойдет). А я буду сидеть с книжкой в уголке и не напомню конечно же. Я не умею о себе напоминать, ведь если человек сам не помнит, то – зачем? Статьи же под названиями «Как заставить себя полюбить», которые мама периодически мне подсовывает, я уже давно не читаю. Маме я объясняла – не надо заставлять, надо комфортно существовать в пространстве другого человека, чтобы от тебя тепло было. Счастье – это когда ты живешь сам по себе, ничего не меняя, а другой – так же – рядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14