Ты удивишься, ты ведь думаешь, что он как раз такой. Смутившись сначала, он покосился на окно, боясь кузины. А потом он на меня странно посмотрел, засмеялся и произнес: "А ты любопытный посыльный".
– Ну а насчет встречи?
– Погоди. Я спросил его: "Так вы придете?" Он опять рассмеялся, отдал мне деньги и ответил: "Не думай об этом. Это не для детей, даже не для таких шустрых, как ты". И подтолкнул меня к двери. "Ну все же, если я ее встречу, что я должен ей сказать?" – "Ты скажешь ей, что все мне передал, вот и все".
– И что?
– А что я мог ответить? И потом кузина… Так я ушел. Смотри, девчонки возвращаются.
Девочки, одетые в белое, – те, которых я видел утром, – шушукаясь, прошли мимо источника; но когда они дошли до богатого дома, где жила женщина, которую мы звали Лапочкой или Дылдой, их голоса усилились, чтобы пропеть последний, самый злорадный куплет "Тримазо":
Я песенку допел, я в вас разочарован,
И я пожелаю вам столько детей,
Сколько находится в поле камней;
Чтоб их прокормить – не видать вам ни хлеба, ни теста;
А от снега укрыть – не найти вам ни крова, ни места,
О! Тримазо!
И все они, корчась от смеха, убежали так быстро, насколько это позволяли сделать полные корзинки.
– Как ты думаешь, – спросил я, – он придет завтра на встречу?
– Это меня удивило бы… Это меня удивило бы, но если он не придет – быть неприятностям. Понимаешь, я ее видел, Жанни, все эти дни, что она прождала на выгоне. Старик, я вот шутил только что; но ты бы видел ее там, ждущую, как будто – я не знаю, как сказать, – как если бы это был вопрос жизни и смерти! И никого, даже кошек. Она то ходила рядом с коровами, говорила с ними, целовала их – сумасшедшая! А то прижималась лбом к стволу дерева и подолгу так стояла; внезапно оборачивалась, как будто он сейчас уйдет, не повидавшись с ней. Когда наступал полдень, она с трудом стояла на ногах… Ты можешь мне поверить: быть неприятностям, и Ришар вряд ли поможет.
Толкнув меня локтем, он усмехнулся.
– В конце концов, ведь никто ее не заставлял туда приходить. За удовольствия приходится расплачиваться, понимаешь?
Нет, я не понимал всего, скорее, я не был уверен, что все понимаю, но я не решался узнать еще что-нибудь. Так недавно еще было время наших первых откровений и взаимопонимания, а пустыня, наша прекрасная пустыня, я не мог думать о ней без горечи.
Однако вечер был мягким, как был мягок для наших рук замшелый камень над источником. На хрупкой границе между днем и ночью чудесный мир опускается на землю. Вот хорошо было бы в нем затеряться. Нет прохожих; иногда или в одном из домов повышается голос, или где-нибудь в хлеву раздается глубокий кашель животного. Ни действия, ни сна – время, когда все вещи отдыхают. Неужели люди могут преследовать и терзать друг друга, не слышать чужого горя, руками тянуться к человеку, который ускользает?
– А вот и он!
Ришар приближался большими нетвердыми шагами, опустив голову и размахивая руками. И так как он прошел, не заметив нас, мы соскользнули с камня над источником. Он вздрогнул и остановился.
– А! Вы еще не ушли домой? – сказал он.
– Ты тоже, – произнес Баско.
– Хм! Я…
Я мечтал, что он попросит меня пойти с ним до дома и, быть может, расскажет о Жанни, чужаке и его собственной прогулке. Но, увидев его таким удивленным, смущенным, таким далеким от нас в своих мыслях, я упрекал себя за то, что вышел из тени.
– Ладно! – сказал он. – Время ужина; вас, должно быть, ждут… Доброго вечера.
– Наверное, что-то произошло, – прошептал Баско. – Завтра, вот точно завтра мы все узнаем.
Наступила ночь; мы не решались возвращаться домой. Два раза откуда-то из темноты ворчливый голос звал моего товарища.
– Иду! – отвечал он.
Но мы оставались сидеть рядом, прислонившись к камню у источника, журчание которого становилось громче с приближением ночи. Это были последние минуты наших каникул. И все, что нам принесли эти две длинные недели: лица, слова и еще то, что нельзя ни услышать, ни узреть, – все, казалось, бродило вокруг нас лихорадочное, взволнованное и уже близилось к развязке, которую мы боялись себе представить.
Хлопнула дверь; по улице к нам приближались пританцовывающие шаги. Это была младшая сестра Баско, та, что иногда играла с нами.
– Что вы там делаете оба в темноте? – спросила она. – Ты знаешь, дружок, тебе достанется.
– Не беспокойся, соплячка! – огрызнулся Баско. Однако на этот раз он послушался: они удалились.
Он крепко обнимал ее, как это делают влюбленные, и девчонка с гортанным смехом откидывала со лба рыжие кудри.
V
В этот первый школьный день все поначалу казалось нам удивительным. Может быть, это и была наша весна? Стоял такой плотный, такой уныло-серый туман, что я не различал даже грушевое дерево в нашем саду. А на улице, пока мы с Баско шли в школу, едва заслышав чьи-нибудь шаги, мы кричали порой:
– Хе! Хо!
Иногда нам отвечал голос ребенка; когда мы подошли к площади перед церковью, нас было уже с дюжину и все мы держались за руки.
Более приятный сюрприз ждал нас в школе. Каждый год из-за работы призывной комиссии нас отпускали во второй половине дня. Но мог ли кто-нибудь из нас подумать о сеансе престидижитации?
– Речь идет о научном сеансе, – серьезно сказал наш учитель. – Он имеет единственной целью предупредить вас от мошенников и так называемых чародеев, которые злоупотребляют общественной легковерностью.
Сеанс стоил два су, которые были списаны на приобретение школьных принадлежностей. Итак, с наставником во главе вся школа направилась к одной из таверен на площади – самой маленькой, наименее посещаемой, туда, где не было даже биллиарда; скамейки были выставлены перед столом, на котором возвышался чудесный чемодан; учитель сел в стороне в плетеное кресло.
Ждать пришлось недолго; из глубины зала показался маленький человек (это был первый его выход в тот день), который низко поклонился нашему наставнику, потом чуть спокойнее нам и тут же начал говорить. Он рассказывал, что наука призвана отбросить последние покровы с шарлатанства, так как все – лишь сноровка, точность и расчет; что для него будет большой честью произвести на наших глазах несколько операций; если вначале они собьют нас с толку, он их повторит медленнее, так, чтобы мы успели понять секрет.
Я его почти не слушал. Как только он появился в своем фраке (первом фраке, который мне довелось увидеть), в серебряно-сером жилете, стянутом в талии, в туфлях, в высокой твердой шляпе, которую он, приветственно кланяясь, прижимал к фалдам своей одежды, – образ смутно знакомый внезапно появился в моем сознании и не выходил у меня из головы.
Наклонившись к Баско, я с ним поделился.
– Ты помнишь, – прошептал я, – то, что нам рассказывала Жанни. Ты знаешь, этот месье во фраке – ее отец, приходивший к ней!
– Это было бы странно.
Странно, да, это было бы почти чудом. Но разве все в этой необычной весне не предвещало чуда? Конечно, я знал этот легкий путь, книгу, сокрытую в моей душе, которая вела меня к тому, чтобы продолжить или сотворить очередную историю; итак, я повторял себе: "Это сказка" – и улыбался этой сказке, но тайный свет предчувствия уже проник в меня.
В это время иллюзионист занимался своей наукой… Он превращал воду в вино, ловко прятал карты и вытаскивал их из рукава Баско.
– В этом нет никакого колдовства, мои юные друзья. Ваш высокочтимый учитель, человек науки (и он вновь кланялся), хорошо знает, как и всякий другой, что колдовства нет.
Тщедушный, точный – можно сказать, автомат, – он переставал говорить, только чтобы улыбнуться, и бросались в глаза странно двигающиеся над мелкими зубами тонкие блестящие усики на его покрытом красными пятнами, с глазами навыкате лице.
Мне кажется, что аудитория была настороже. Иногда шепоток, шушуканье, смущенный смех нарушали тишину.
Мы вытягивали шеи, чтобы ухватить на лету тайну его трюков.
– Вот видите. Нет ничего проще. Я повторяю… Вы поняли на этот раз?
Но и в этот раз мы ничего не увидели и остались немного уязвленными. И только в конце представления мы по-настоящему расслабились, когда из пустой коробки, прикрываемой черной тканью, он вытащил шляпу, тарелку, двух голубок и даже драже, которое тут же разошлось между нами. И вот по знаку учителя мы дружно зааплодировали, потом не торопясь покинули зал.
Туман уже начал рассеиваться, и мы могли увидеть если не точно который час, то хотя бы циферблат на колокольне. Тут и там, сквозь голубоватые разрывы в тумане, лучики солнца, чуть касаясь, намечали очертания дерева или дома – день обещал быть прекрасным. На мгновение наш учитель, казалось, в чем-то засомневался: он посмотрел на часы, которые он носил в жилетном кармашке над огромным животом и которые вытаскивал быстрым жестом, при этом вздыхая.
– Ладно, – сказал он наконец, – я не хочу вас томить. Сегодня праздник: возвращайтесь домой и будьте умниками!
С радостными криками "Спасибо, мсье!" весь класс разбежался.
– Мы пойдем туда? – спросил я у Баско.
– Куда туда?
– В пустыню.
Но Баско должен был обедать с дядей Ружо. И потом что там смотреть в пустыне? Ведь точно Жан-Клод останется у себя дома.
– Не фантазируй относительно отца, – сказал мой товарищ уходя. – Все это, старик, только в книжках бывает.
– Да, – сказал я, – я это знаю.
И все-таки, если бы Провидение до конца дня…
Природа еще хранила влажность после тумана, линии стали четче, редкой нежности цвета; можно сказать – свежесть первого дня мира. Ребенок, пробирающийся через кусты и боящийся загубить молодую травку на тропинке (она кажется родившейся из ночи). Иногда, падая с ветки, капля воды бежит по его затылку; эта ласка и ожидаема и желанна, но всегда внезапна. Ни ветерка, ни шума, тишину нарушает только доносящаяся из зарослей торопливая песенка птицы.
Утро подходило к концу, когда передо мной зажурчал ручеек, что на краю нашей пустыни. Никого за оградой, но дверь дома была приоткрыта.
Я подкрался, готовый при первом же звуке голосов убежать. Все оставалось мирным. Еще несколько шагов, я увидел в сумерках комнаты сидящую на скамейке Жанни в ее праздничном платье. Она почувствовала мое присутствие и повернула ко мне голову.
– А! – сказала она. – Вот и ты… Потом когда я оказался совсем рядом:
– Ты видишь, я одна…
Я думал увидеть ее рыдающей, измученной: но, напротив, никогда еще ее голос не казался мне таким спокойным, настолько, что на мгновение мне показалось, что Жан-Клод приходил уже. Я ее об этом спросил.
Она удивленно ответила:
– Да нет… О! Я даже не надеялась на это. Ты его смог вчера увидеть?
– Да, вернее…
Вернее, я не смог с ним поговорить, а Баско… Я поведал ей то, что рассказал мне мой товарищ. Она слушала меня опустив глаза и иногда говорила "Да… Да" немного приглушенно, но спокойно. Когда я закончил, она какое-то время сидела молча, легонько подталкивая ногой к камину соломинку. А я, стоя перед ней, не знал, что делать; мой взгляд переходил с пепла в очаге к этому маленькому шраму под крылом носа, к этой тонкой белесой линии, которая, казалось, внезапно запала и жила своей отдельной жизнью.
– Я погибла, – сказала Жанни.
Она сказала это так открыто, как очевидную истину, с которой ничего не поделаешь; никакая, самая трогательная жалоба не волновала меня так раньше. Потом, как бы вспомнив, что я рядом, она продолжила:
– Ты не можешь знать.
Но добавила покорно, почти легко:
– После всего, быть может, и ты тоже, и все вокруг… Нет, замолчи, этого не нужно.
Она взяла меня за руку:
– Садись, – сказала она. – Останься на чуть-чуть. Ты знаешь: ждать, ждать… И теперь, когда я больше не жду, я очень странно себя чувствую, я опустошена.
Небо наконец-то расчистилось. Мы повернулись спиной к выгону; я догадывался, что за мной, в прямоугольнике двери, огромное поле света, и даже воздух в нашей комнате дрожал от этого. Жанни сидела немного ссутулившись; я слышал легкий вздох, сдерживаемый, почти невесомый, потом более глубокий, иногда руки девушки судорожно вцеплялись в мою. Это тепло, проникающее в меня, идущее как от этих рук, так и от всего юного создания: нежность или неловкость, – я хотел чувствовать его еще долго. Украдкой поглядывая на Жанни, я заметил, что она плачет. Плачет без звука, не двигаясь – сознавала ли она сама это? Просто одна за другой слезы текли по ее лицу к губам, которые по-детски выдавались вперед.
– Жанни, – сказал я ей, – может быть, вы увидите его сегодня вечером на балу…
– На балу! Ах да, и правда! Ты видишь, я надела свое лучшее платье, Я его сшила специально для него, а он его еще не видел. На балу! Ты думаешь, ты думаешь, он придет туда?
И наконец выдала некоторое сожаление:
– Он, может быть, и придет туда, если решит, что меня там не будет!..
Потом она вытащила из маленькой сумочки зеркальце и украдкой взглянула в него.
– Я некрасивая, – сказала она, вытирая слезы.
Круги под глазами, впалые щеки, очень бледное лицо – она, конечно, потеряла свежесть и жизнерадостность, которые нас так сильно очаровывали в ней. А лицо осунулось, взгляд – отсутствующий, и все эти черты, от маленького выпуклого лба до короткого овала подбородка, казались размытыми и были отмечены в равной степени изначальной грациозностью и каким-то преждевременным горем.
Она встала, осмотрела платье, которое помялось на неровной скамье.
– Бедное мое платьице, – сказала она. – И что мне взбрело в голову его надеть! Фермер не хотел меня отпускать. Он мне сказал, что если я уйду, то мне не стоит утруждать себя возвращением – дверь будет закрыта. Я была вынуждена выйти через сад, и я приехала на велосипеде, чтобы побыстрее – да, чтобы побыстрее!..
– Но как же вы вернетесь сегодня вечером?
– О! Вечером!.. это еще далеко! Столько всего еще может произойти до того, как он наступит…
– Итак, – продолжила она, – ты думаешь, он может зайти на бал.
– Все девушки туда придут.
– Все девушки деревни и все призывники кантона. Настоящий бал!
– Уже поставили лавчонки на площади. И сегодня утром… даже…
Но вот тут я засомневался, сознавая всю глупость моей истории.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12