В тот момент, когда наша повозка тронулась, открылось окно в доме, мать Ришара, придерживая на груди большую белую шаль, крикнула резко и взволнованно:
– Не выставь себя дураком!
– Хорошо, мама, – мирно сказал Ришар. – Ложись спать. Все еще спят.
– Гм! Да и вообще, – добавил один из его друзей, – «май» раз в жизни сажают!
Мы ехали сажать майское дерево. Было воскресенье, следующее воскресенье после Пасхи; а через день, приехав из одиннадцати деревень кантона, призывники должны были пройти в нашей мэрии призывную комиссию. Два дня праздника, шумного, роскошного праздника, герои которого будут тешить себя воспоминаниями до старости. Еще вчера они были подростками, а вот уже сегодня они – мужчины; эту роль, звание, груз они воспринимали с волнением. Как?! Уже?! Школьные годы – так ли они далеко, а детские потасовки на улицах?.. Но вот уже подросли другие дети, и, глядя на меня, сидящего среди них, мои три спутника сознавали свой возраст и то, что начинается новый этап в их жизни.
Итак, в то время как наша повозка проезжала через еще спящую деревню, молодые люди, казалось, замерли, неподвижно сидя с торжественным видом в своих черных костюмах. Подобная серьезность в Ришаре не могла меня удивить – в Ришаре, для которого Жанни была не только одногодкой. А Малыш Жанрю, а Брюно… Было бы очень трудно найти ребят столь же разных, как эти близнецы. Брюно короткий и толстый, с серыми глазами, черной всклокоченной шевелюрой, круглым с ямочками лицом, почти младенческим, несмотря на огромные густые брови и длинные усы, кончиками которых он мог достать до мочек ушей. Его брат был выше на голову и казался лет на десять старше, но еще со школы Брюно, облеченный материнским доверием, повторял: "Это все же мой младший" – вот так прозвали «Малышом» длинного мальчика с очень светлыми волосами, рассеянным взглядом, безусой губой, наивного немного, быть может, но при этом лучшего скрипача. Сидим один против другого, а вокруг тишина, странная мудрая природа.
Брюно зевнул, потянулся и фальцетом произнес:
– Вы дремлете, призывники! Не наиграть ли вам какой-нибудь песенки?
– Сохрани свою музыку до поры. Чуть позже она нам понадобится.
– Ты пригласишь Жанни потанцевать?
– Я приглашу ее потанцевать, если она пойдет на бал и если она того захочет.
– Ты помнишь ее, когда она ходила в школу?
– Да, помню.
– А помнишь ли, как ты ее провожал до леса, а? Ришар, помнишь?!
– Помню, да.
Но в задоре Брюно я заметил некоторое смущение и даже жалость, может быть. И, размышляя о Ришаре, я чувствовал угрызения совести. То, что я узнал случайно, нужно ли было рассказать ему это? Если с того дня я не был в пустыне, то Баско пробирался туда каждый день; и каждый день он видел Жанни – она бывала одна; однако однажды Ришар, возвращаясь из леса, зашел к ней туда. Разговор у них не клеился, он говорил, а она отвечала только «да» или «нет», не больше. Потом, проводив его до ручейка, она сказала ему: "Не думайте обо мне, Ришар; не стоит себя терзать". Он повторил: "Ну что ты, что ты, Жанни". Она качала головой; а когда он ушел, она убежала в лес как сумасшедшая.
Выехав из деревни, наша повозка спустилась по пологому склону между виноградниками и фруктовыми садами. Из ноздрей лошади шел пар. Отсвет луны побледнел, и природа вокруг нас стала настолько призрачной, что мы могли бы подумать, что сейчас не ночь, а самый конец дня.
Но небо уже забелело; окидывая взглядом горизонт, я не находил никакого источника света; рассвет, казалось, рождался из всего неба сразу.
Как же мне нравилось видеть это рождение нового дня вдали от своей кровати и привычного уклада жизни! Я вдыхал воздух полным ртом, чтобы позволить дню проникнуть в меня вместе со свежими запахами, поднимающимися от земли и растений. В кронах платанов, росших вдоль дороги, несколько невидимых птиц робко начинали петь. Я слышал, как за нами раскачивался и шелестел наш молодой тополь, вздрагивая на каждой кочке. Мы ехали сажать майское дерево.
Брюно спросил:
– А ты помнишь точно такое же утро, когда мы ездили на свадьбу? В Пришли?
– Да, – ответил Ришар, – но ни ты, ни Малыш не играли.
– Играл наш отец, черт подери! Мы, кем мы были в тринадцать-четырнадцать лет? Мы не танцевали, как принято, мы прыгали как полоумные. И вернулись совсем поздно ночью.
– Это был год большого пожара, – прошептал Малыш.
– Год большого пожара, Малыш, и нового кюре, того, что не пил вина во время мессы. Смешной он был!
Мы выехали в поле, все вновь поменялось. Все в окружавшем нас пейзаже пробуждалось и, выходя из оцепенения, вставало на свои привычные места.
На переднем плане длинные тени от деревьев и холмов вырисовывались на полях. Бархатистые и влажные, раззолоченные косыми лучами солнца поля, холмы, отступающие, чтобы подняться на горизонте, еще более густые леса, еще более глубокие овраги и лощины – было достаточно этого деликатного освещения, чтобы на наших глазах встрепенулась и ожила природа, новая и в то же время такая знакомая. Какой свет, какое приключение, какая благодать придаст однажды моей жизни то лицо, которое она таит в себе и которое я с трудом пока предугадывал? Нужно было только посмотреть на немного ссутулившегося Ришара с вожжами в руках и взглядом, остановившимся на дороге, чтобы понять, что и его жизнь вот так же осветилась. То, что это не прибавило ему счастья, я знал, однако я иногда ему завидовал.
– Притормози, Ришар, – попросил Брюно. – Окоченели все. Хо! Добрый человек.
Повозка остановилась перед выгулом, где паслось с десяток коров. Они, мыча, побежали рысью к нам и, просунув морды через прутья ограды, потянулись к нам – казалось, с их глаз спала пелена. Брюно выпрыгнул из повозки.
– Погодите! Сейчас повеселимся. Иди сюда, Малыш. Сегодня праздник, нужно им спеть утреннюю серенаду.
Близнецы, держа в руках один – скрипку, другой – рожок, вышли на середину поля. За ними пошла одна корова, затем – другая; уже все стадо осторожно обнюхивало музыкантов и их инструменты. Животные и ребята, освещенные солнцем, выделялись на фоне высокой вязовой рощи, так ярко подсвеченной, что она превратилась в сплошное струящееся зеленое мерцание. Нам на дороге были слышны встревоженное фырканье коров и доносившееся с другого конца поля журчание ручейка.
– Ты готов, Малыш?.. Начали. Раз, два!
С первой же ноты безумный каскад звуков понесся над полем. Ничего не могло быть фальшивее этой музыки, которой музыканты с удовольствием бесили животных; но, удовлетворившись достигнутым эффектом, они начали играть теперь уже для себя и для нас, как если бы мы все оказались на деревенской площади, для юного солнца, для прекрасного дня, которое достойно открывала эта заря. Сцена была столь необычна и дышала такой свежестью, что мы и не думали больше смеяться. Я смотрел, как Брюно отбивает ногой такт, внезапно кружится, чтобы бросить в сторону вязов особенно высокую ноту, в то время как его брат, прижав голову к плечу, полузакрыв глаза, вытягивал из своей скрипки звуки, похожие на долгую, торжественную жалобу.
Вернувшись к нам, Брюно заявил, что надо бы заморить червячка.
– Но мы же поедим на ферме, – сказал я.
– Как знать, – ответил молодой человек, доставая из мешка калач, копченую колбаску и деля их между нами.
После этого мы вновь пустились в путь по дороге, которая вскоре достигла леса и побежала вдоль него. По мере того как мы приближались к Морону, я видел, что Ришар становится все более обеспокоенным, и, уловив его волнение, я начал сожалеть о том, что поехал. Когда на повороте дороги нам открылась ферма, он повернулся ко мне, как будто ожидая от меня, не знаю, помощи или по крайней мере совета. Мне захотелось сказать: "Давай остановимся еще ненадолго: мне надо тебе кое-что рассказать". Но мы подъезжали.
На небольшой полянке у опушки леса стоял дом – серый, низкий, громоздкий; перед ним сараи образовывали что-то вроде каре, посередине которого у основания липы прела огромная куча навоза. Дверь хлева была приоткрыта, и я услышал, как корова фыркает у кормушки.
– Скверно, они уже встали, – сказал Брюно. – Поспешим.
И, предоставив нам вытаскивать дерево из повозки, он схватил кирку и начал копать яму возле дома, там, где предполагалось посадить "май".
Нас остановил стук сабо. Фермер вышел из хлева и направился к нам, заложив руки за спину – мужчина лет пятидесяти, коренастый, с суровым взглядом и бесцветными губами под пшеничного цвета усами. Подбородком он указал на дерево и уже достаточно глубокую яму.
– Ну и что это такое? – спросил он вполголоса.
– Гм! – начал Брюно. – Мы хотели вас удивить! Но нас застали врасплох. Так! Ну что же, это "май".
– "Май"?
– Майское дерево для Жанни, что вы, вы же знаете…
– "Май"! – повторил фермер. – Разве вас просили о майском дереве?
– Послушайте, – сказал Ришар, – вы ведь знаете обычай! Первое мая!.. Вы должны были отмечать его в ваше время.
Фермер, не отвечая, остановил взгляд своих холодных глаз на Ришаре, все лицо его перекосила злобная и презрительная гримаса.
– Вот ты, – сказал он наконец, – я видел, ты приходил раньше, а не только сегодня. Ты, может, и неплохой малый, но прислушайся к тому, что я скажу: иди сажать «май» в другом месте, это тебе я говорю.
– Ну ладно, папаша! – Ришар сказал так, как будто речь шла о шутке…
Но Брюно уже начинал горячиться:
– Мы пришли посадить «май». И не уйдем, пока этого не сделаем!
Фермер сделал шаг к нему и произнес, с трудом сдерживаясь:
– Ты где находишься, сопляк?!
Я не знаю, до чего их обоих мог бы довести гнев, но открылась дверь кухни и появилась толстая женщина. Никакой злости на ее восковом, меланхоличном лице не было, но была осторожность, давняя привычка не доверять никому и рассчитывать только на себя.
– А, – сказала она, – это майское дерево. Да, как раз время!
Ее муж проворчал:
– Я им про то же говорю, и пусть поторопятся его увезти.
– Послушайте, мадам, – начал Ришар, – мы не можем так уйти отсюда. Вы же знаете, это обычай.
Она держала руки скрещенными на животе; вид у нее был озадаченный, смущенный, но, однако, она не была раздражена.
– Ну что же, – сказала она, – раз вы уже пришли…
– Вот видите, – воскликнул Брюно, – всегда ведь можно договориться. Вперед, призывники, еще немного усилий – посадим "май"!
– Тысяча чертей! – взбесился фермер. – Чего ты вмешалась! Ладно, пусть сажают этот их «май», пусть сажает этот простофиля! И пусть она придет, ведь им нужно, чтобы на них полюбовались! – И, направляясь к дому, он прокричал: – Выходи, выходи, Жанни! Явись нам! Тебя тут ждет «май» со всей бандой и твоим голубком с сальными глазками!
Некоторое время мы смотрели на мансарду, где должна была быть Жанни. Потом до нас донесся легкий шум шагов, скрипнула ступенька и все вновь затихло. Наконец в глубине кухни открылась дверь и появилась Жанни.
Я ее не видел с неделю. Но как она изменилась за эти дни! Бледная, внезапно осунувшаяся, на лице налет усталости и разочарования. Та ли это Жанни из пустыни? Конечно, она и не подумала о том, чтобы для нас принарядиться; увидев ее вот так, в нестираном шушуне, залатанной юбке и бесформенных стоптанных башмаках, быть может, надо было думать, что ей хотелось бы нас разочаровать.
– Кажется, это твой праздник, – злорадно произнес фермер. – Ты разве не знала о нем?
Она мрачно, не глядя на Ришара, ответила ему:
– Я ему говорила не приходить.
– Он думал покрасоваться!
Ришар подошел к Жанни и поприветствовал ее. Но она, казалось, его не услышала и не увидела протянутой руки. А фермер, возмущенно пожимая плечами, сказал:
– Конечно, можно отупеть, но до такого! Да он совсем ослеп!
Я увидел, как Ришар внезапно побледнел; его взгляд перескакивал с девушки на фермера, возвращался к Жанни, останавливался; на его длинном скуластом лице отразились эти терзания…
– Да оставь ты их! – шикнула жена фермера.
– Лучше будет, если ты вернешься к своим делам.
– Я ухожу! Достаточно насмотрелся на сегодня. Хоть в альманах помещай. Развлекайся, моя девочка; это ненадолго, и ты это лучше меня знаешь.
– Ну что ж, что касается «мая», – промолвил Брюно, пока фермер шел к хлеву, – можно сказать, что с этим все в порядке!
В глубине кухни, на плите, запела вода в одном из чайников.
– Жанни, – начал было Ришар сдавленным голосом…
Но она вскинула голову, как будто бросая ему вызов, и, выйдя из дома, направилась к одному из сараев.
Что до меня, то у меня было одно желание, одна потребность: бежать из этих мест, где все, что ни видишь и ни слышишь, оборачивается дурной насмешкой. Я отошел к нашей повозке и растянулся на сене. В нескольких шагах от меня Ришар догнал девушку и снова окликнул ее. Она раздраженно обернулась.
– Вы разве не удовлетворены? – спросила она.
– Я же вас предупреждала.
– А я, Жанни, я вам сказал, что вы можете рассчитывать на меня, что бы ни случилось.
Она долго на него смотрела; можно было подумать, что она пыталась прочесть в его глазах что-то и не решалась, пока еще в этом сомневаясь.
– Вы не знаете, что говорите, – прошептала она. Она хотела уйти; он задержал ее за руку:
– Скажите честно: разве я не был всегда вашим другом?
Она покачала головой и по-прежнему недоверчиво проговорила:
– Но вы не знаете…
– А если я догадываюсь, Жанни?
Он говорил с ней долго, неуверенно, то запинаясь, то пылко, пытаясь вывернуть наизнанку самого себя. Но мне кажется, я не сумею передать его слова.
– О! Поверьте… – говорил он, – все выглядит так, как будто я думаю только о вас; но прежде всего я думаю о себе.
И он напомнил ей, как когда-то они познакомились, их встречи, разговоры – свои самые лучшие воспоминания. Они прекрасно ладили друг с другом, он и не желал большего. Он говорил себе, что позже, повзрослев, она уступит, может быть, другу детства. Но она была свободна; и ему было нужно прежде всего, чтобы она по-прежнему доверяла ему, чтобы она была счастлива или, на худой конец, как можно менее несчастлива и чтобы он это чувствовал.
– Вот видите, Жанни, – сказал он с обожанием, – вы мне уже столько дали, не подозревая о том, что вы можете просить о чем угодно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12