Кабан? Хруст приближается. Я захожу ему в тыл по пригорку. Оба затихли. И вдруг, в двух шагах от меня, кусты раздвигаются: вот он.
Вначале - нога: полных 180 градусов идеального полукруга. Если выпрямить - в рост человека. И вторая к ней приставляется, образуя колесо, перпендикулярное движению. И из этого обода растет корявый ствол цепкого тулова, накрененного вперед обугленной корягою головы с красными глазищами навыкате и белесой струйкой бородки, стекающей до вывернутых босых ступней. За спиной - косая вязанка дров.
Постояли, дивясь этому зрелищу. Думаю, обоюдно. И, помолчав, разошлись.
Вышел к реке, присел покурить, слышу - нарастающий топот и пыль на дороге, и это кудахтающее потявкивание: обезьяны, орава, несутся гурьбой - как маленькие лошадки с жокеями младенцев, припавшими к их спинам, на подтянутых стременах.
Они сворачивают с дороги к реке, и хвост этой кавалерии заносит в мою сторону так, что последний проносится поверх моей головы, а авангард - уже далеко в воде.
Плывут: впереди самцы - так дубасят по ней, что высунуты из нее по грудь, а глава треугольника - до бедер, а то и выскакивая из воды и перебирая по ней ногами - бежит!
За ними - самки: топко плывут, загребая одной рукой, в другой - младенец, поднятый над головой - как обрез партизана.
Рев течения, буруны, водовороты, поток вьет веревки из ног и смыкается над головой мутно-желтою пеной. И, казалось бы, всё.
И всплывает, как маска с прорезанным ртом. И, в себя приходя, начинает дубасить.
Выбравшись на берег, обессилевшие, они отбрасывали младенцев в сторону, как кукол, и садились на камни, развалив по сторонам руки, сгорбив спины, и глядели на реку, потряхивая головой и подрагивая измочаленными губами.
Я углубился в джунгли. Видел оленя. Просто сел на поляне и смотрел на него. Незаметно теряя из виду. Хотя он стоял, никуда не деваясь.
Я снова был там, в той зиме, а точнее, на кромке ее, у весны. На скользкой, на льдистой, наклонной.
Я думал о том, о чем не давал себе думать, всякий раз перехватывая себя, как за горло, на полпути. Но и не думать не мог. И тогда, на поляне, не мог. Просто держал себя над собой на весу за горло. И не думал. Просто испытывал эту кривящую горло обиду и горечь. И пытался не совладать. Не владеть. Отпустить. И не мог.
Вдруг - истошно пронзительный крик. Рухнул павлин на поляну. Вскочил на ноги, замер. Потюкал головой пустое пространство вокруг себя и опять замер. И, накренив голову, стал разворачивать свой сияющий веер и на полпути, видимо, поняв, что сдуру, захлопнул его и, коротко разбежавшись, взлетел.
Ксении в отеле не было. Я спросил администратора. Нет, не видели. Заглянул на кухню. Лишенец шинковал капусту. Сказал, что она пошла прогуляться вдоль реки по дороге вниз по теченью.
- Где расстались? В лесу?
- Неее, - он даже попятился, - у моста.
Я заказал чашку кофе и присел за наш столик в саду.
- Там! Там! - он кричал, запыхавшись от бега: - Там!
- Что - там? - я вскочил, еще не понимая, но уже чувствуя, что...
- Там, - он комкал на мне рубаху, кривясь лицом, - Сени, - и тянул за собой, этот десятилетний мальчик, с которым Ксения вчера каталась вокруг отеля на велосипеде, - Snake! Seny! There. Dead!
- Нет, - сказал я, не слыша своего голоса, чувствуя, как все сильнее сдавливаю его плечи.
- Yes! - он сглатывал слезы, запрокидывая лицо от боли. - Yes!
Мы неслись с ним вдоль реки, опережая друг друга. У него уже не было сил бежать.
- Где, - я кричал, подымая его с колен и встряхивая, - где?
- Там, - задыхаясь, он показывал головой.
Бежал, и в голове кроилось, мелькало, рвалось: "нож", "жгут", "змеесоска", "врач", "люди", та сцена в Гонготри - с бегущими змейкой и коконом тела на палке, "машина", лицо ее, губы, и это вот "what"? - еле слышно... "Ну что ты, всё хорошо."
Она лежала... Нет, она была как-то воткнута в куст лицом, подвернувшимся набок. "Ящер, павлин..." - мелькнуло. Нагнулся, раздвинул куст. Глаза! Открыты. С маленькой точкой зрачка. С маленькой, в небе, таком высоком, таком далеком, как неживом. И губы - чуть приоткрыты, как будто сказать хочет: "what?". И на ладони - две рваные ранки, в торце, под мизинцем. Я вынул ее из куста и, прижимая к груди, опустился на землю.
Он тряс меня за плечо, я открыл глаза: лишенец, он поставил на столик чашку с кофе и протянул руку в сторону реки: Ксения, она шла по мосту, ведя ладонью по перилам, склонив набок голову, глядя на скользящую воду.
Глава седьмая
- Ну что, - сказала она, присаживаясь, - как побродил, что видел?
- Архетип колеса, - говорю. - А ты?
- Змею. - Я замер, так она тихо сказала, одними губами. Подошел лишенец.
- Ты голодна?
- Нет. Чаю, пожалуй.
- Как это было?
- Там, - она взмахнула рукой, не оборачиваясь, - вниз по реке. Свернула по тропке в лес. Буквально несколько шагов. Два куста сцепились поверх тропы так, что только ползком под ними или на корточках. И не обойти - колючий кустарник, как мотки ржавой проволоки в человеческий рост по сторонам. Я нагнулась, приподняла полог куста и уже просунула голову, и ладонью хотела уже опереться на землю, которая сдвинулась вдруг и поползла под рукой, которую я уже не могла отдернуть, как и тело не могла отдернуть - из-за потери равновесия, оно падало на нее вниз лицом, с поджатой рукой, и я в последний момент, почти вслепую, ткнула ладонь в этот ползучий вензель, попав куда-то между колец, а она все ползла - без конца, без головы, только это скользящее... - Оборвала, прикрыла глаза. Я отцепил ее ладонь от края стола, приблизил. - По пальцам, - шептала она, не открывая глаз, - по пальцам.
В Харидвар мы решили попытаться вернуться пешком через заповедник по той же дороге, которой нас вез рикша. Подошли к шлагбауму. Под нависшим над ним деревом сидели, подремывая на вросших в землю покосившихся стульях, трое: один в камуфляже, двое - неприметным фоном. Рядом щит: вход запрещен. Экскурсия на джипе - 1600 рупий, на слоне - 900. Спрашиваю: а без слона и без джипа? Нельзя, говорят. Нам в Харидвар, говорю, а автобус - лишь вечером. Может быть, можно... Можно, отвечают, продолжая подремывать, не поднимая глаз. Необъяснимо.
Зашли в нашу харчевню перекусить. Выходя, Ксения купила кулечек сластей, вроде лукума. Безлюдный пятачок, раздвоенный дорогой, с навесом автобусной остановки, и несколько крыш, припавших к земле, вот и весь хутор. Стоим у харчевни, за нашими спинами - еще люди, сидят за столиками, едят, разговаривают. По площади кружит стая собак.
Одна нерослая черная вдруг замирает, глядя на нас, и срывается с места, несясь нам навстречу, захлебываясь - но не лаем, а каким-то надрывным рыдающим визгом, и кидается к нам, и вьется вокруг, исходя этим плачем, вставая на задние лапы и передними воздух суча, будто висит на карнизе над пропастью, всем своим теплым скелетом в жиденькой коже подтягиваясь и соскальзывая, умоляюще глядя в глаза.
Мы стояли, прижавшись друг к другу, как на островке - даже не суши, а жизни, которая из-под ног уходила. Я вспомнил сегодняшний сон, лицо того мальчика.
Что происходит? Мы видим впервые этого пса, не кормили его, не ласкали. Что же выбрал он именно нас, именно здесь и сейчас, именно он - почему?
Глаз зажмурен, щека с липкой шерстью дорожки от гнойного глаза. Ухо сжевано. Рваная рана на горле. Может, радость такая - навзрыд?
Он заходится так, будто вся его жизнь, весь облившийся кровью хребет стал у горла.
Мы жались друг к другу и комкали пальцы в ладони. Казалось, еще один спазм этих мелко трясущихся ребер над колотьем живота - и хлынет...
Ксения присела к нему, он ткнулся ей в колени и затих.
Она развернула сласти и положила на землю. Он скосил на них свой единственный глаз и прикрыл его. Я присел рядом с нею, погладил его по все еще подрагивающей голове, высоко поднятой над узкой седой грудью.
Шли, и он обматывал нас кругами, связывая незримой нитью. Черной, подумал я, с сединой. Круги скользили, приближаясь к шлагбауму.
Те трое приподняли головы и одну за другой уронили. Мы шли по пустынной дороге сквозь заповедник, по заповедной дороге. Пес, забегая вперед, останавливался, ожидая с обернутой через плечо головой.
- Нехорошо... - начала Ксения и оборвала.
- А что, - говорю, - мы могли? Пнуть ногой?
- Он не оставит нас.
- Может, дойдет до моста и вернется? - говорю, чтоб ее успокоить, да и себя.
Пройдя несколько километров, свернули с дороги на тропу. Лес был пуст, жарко еще, четвертый час. Сели у поймы пересохшей реки, на белобрысом краю леса.
Я сказал, что пройдусь чуть вперед, погляжу. Ты со мной? Она покачала головой и откинулась на спину, глядя в небо. Пес положил ей голову на бедро, и тут же вскочил, как только я двинулся от нее.
И еще долго челночил меж нами, со все удлинявшимся расстоянием, пока в очередной раз ко мне уже не вернулся.
Не думай. Ни о чем не думай, просто иди. Отпусти ее на эти полчаса. И себя отпусти. Что-то произойдет, что-то уже происходит. С нами. Что ж я не чувствую - что? Что ж я все время ступаю с третьей ноги? Чуть раньше, чуть позже, и не иначе меж нами. Не вовремя. То я, то она. Спросила о чувствах. Моих к ней. Впервые - с весны. В самый неподходящий. Вчера. Что значит - неподходящий? Либо есть, либо нет. И так, и не так. После купанья. После слонов. Казалось бы, самое время. В том и подвох. В том и подвох. И стояла с этим стекольным осколком ответа во рту.
А потом я пытался смягчить этот чертов английский. Сказал, что об этом не спрашивают меж берегами. Да и будет ли он, тот берег. Если мы доплывем, если выйдем, намоем собой. Слава Богу пока, что отплыли. С этим погребом на спине. Из которого воет, сосет.
Слава Богу, не это сказал. Не глядятся в зеркало посреди молитвы, не...
И не это.
А спать со мной, значит, можно, спрашивает, меж берегами? Значит, по-твоему, я должна еще и право это иметь - спросить? И стоит с этим острым осколком во рту, опустив голову.
Не "иметь" и не "право", конечно, это язык меня метит. Но что ж ты не чувствуешь, что об этом не время, не так. И потом - что об этом не говорят, а живут. И потом - это из-за угла, малодушное: кто там? свои?
Чудовищно, говорит. Это точно. А спросила бы часом поздней или раньше, спросила б сегодня - другая бы жизнь.
Скажи мне, как-то вдруг спросил я ее, несколько дней спустя после той новогодней, ты действительно никогда не хотела родить ребенка? Почему? Замерла, всматриваясь в меня и, помедлив, сказала: чтоб следов не оставить.
Чудовищно, что мы творим. И главное - непоправимо. И главное - непоправимо я в это не верю, что это непоправимо.
Откуда же эта самоуверенность? И извлек он из вод быка, и дал им, чтоб жили. Нет, сказали они, это неубедительно. И сотворил лошадь. Нет, сказали, и это не то. И создал человека. Во, просияли, другое дело.
От верблюда. От творческого отношения. От творческого.
А у нее - затворническое. И верблюдики на занавесках. Нацокала под трафарет. Желтые, рассеянные по белизне.
Так она и надписала на подаренном мне в день рождения дневничке наших встреч: тебе (и наклеенный верблюд) от меня (и наклеенный пингвин).
Почему ж я не чувствую, что происходит? Ведь сейчас происходит. Сейчас поворот. А я не вижу. Щелкаю фонариком и не вижу. Как вчерашний круг, тонущий на глазном дне.
Букетик нарвать ей, вот этих, ее любимых, с тихим жалобным светом. Эти, полуслепые, закисшие глазки. И эти, с поддувом, тлеющие угольки.
Пес выбежал мне навстречу и, обматывая кругами, вначале меня, потом нас, все искал себе место - то с ее, то с моей стороны и, наконец, осторожно свернулся в ногах между нами. Она все лежала на спине, глядя в небо. Я - на нее, на боку, опираясь на млеющий локоть.
Здесь я, не отходил никуда.
Солнце уже садилось, а мы все никак не могли отогнать его, стоя спиной к мосту. Ксения обреченно опустилась на обочину: "Не можем же мы взять его с собой в Германию".
Германия, я вздрогнул от этого слова, будто кривая комета шаркнула по земле. Как отсыревшая спичка о коробок.
- Почему?
Она вздохнула, разводя руки.
- Еще неделя, - говорю, - пусть идет с нами.
- А потом?
- А потом - может, к Джаянту? Или Амиру?
Она отворачивает лицо, покачивая головой.
Да я и сам понимаю. Но что делать, глядя на него, глядящего на нас таким человечьим, что нам, псам, только лапой прикрыться.
Я прошу проходящих, проезжающих на велосипедах индусов помочь, хотя б подержать его, пока мы не скроемся за поворотом. Улыбаются, слушают, не понимают.
Амир потом скажет: "Конечно, если б они увидели на обочине Шиву живого, это было б для них реальней и естественней, чем то, о чем вы просили. И люди, и звери свободны здесь. Он вас выбрал, не вы."
Наконец, один, неподалеку от нас чинивший свой мотороллер, подкатил к нам, кивком указал на нас и на пса. Я взял пса на руки и передаю ему. Он улыбается: наоборот. Мы садимся.
Головы наши развернуты к рвущейся из-под колес дороге; пес мчится по ней, по асфальту, летя кувырком, отставая все больше, но все бежит и бежит, километр, два, три, мост, по мосту, я кричу: "Хватит, стоп!" Он пригнулся к рулю и не слышит.
Сошли за мостом. Молча идем, глядя под ноги. Я говорю: "Давай так, если он все бежит, берем его, если нет - не судьба." - и вскарабкиваюсь на бетонную тумбу.
Он метался посередине моста, уворачиваясь от машин и увиваясь за мотоциклами.
Сели на ступенях к воде, на священных гатхах Майи. Уже стемнело. Затепленные венки проплывали у ног. За спиной, на высоких цирковых стульях сидели индусы, в ряд, по набережной. В простынях, заправленных за воротник. Глядя вдаль, на тот берег и - боковым зреньем - в зеркальце на длинной палке, воткнутой в землю. С намыленными лицами. Со скользящими по простыням срезанными прядями.
Между стульями лежали на ковриках освещенные керосинками расслабленные тела, массируемые стоящими на коленях над ними теломонидами.
Из улочки невдалеке выплывал на носилках Кришна, окучиваемый цветами. Музыка, пение, перезвон колокольцев. Несли к воде - умывать, поить, кормить, медом умащивать, нагуливать меж людьми.
Сидели, прижавшись друг другу с опущенными руками, молча.
Оставшуюся неделю мы, вернувшись, провели у реки, в стороне от людей.
День, когда бы ни начинался, начинался с заката, который стоял дотемна, не колеблясь. С этим мягким топленым светом - будто смотришь сквозь тонкий промасленный шелк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33