Однажды утром я оказалась на Лубянке. В восемь часов утра около «Детского мира» может оказаться только чужак – командировочный или иностранец.
А я такой и была – этого у меня не отнимешь. Я съела мороженого в «Детском мире», а потом зашла в книжный магазин. В отделе искусства я увидела красивую книжечку зарубежного издательства. Там было все о лондонских молодых художниках. Там упоминали гениального Авраама Августа Перса.
Я не купила буклет. Я промаялась у цирка в ожидании, пока откроют кассы, и купила очередной билет.
В тот вечер иллюзионист выдернул меня из зала на арену, развернул мою ладонь и спросил:
– Хотите, я проткну Вас насквозь иголкой?
– Нет, – сказала.
– Отпилите мне лучше голову, – сказала я.
– Все русские женщины так склонны к жертвам, – нашелся иллюзионист.
– Да, – сказала я (на самом деле я просто считала самым оптимальным хранить голову с рефлексиями и страхом одиночества отдельно, в морозильнике).
Я дождалась иллюзиониста у черного входа. Он выглядел не как супергерой. Я подумала, что супергероя он оставляет там, на сцене, в многочисленных отражениях в шкафах и коробках. Я собрала в кучу ошметки всей своей беспечности и бесполезности, вышла из темноты и сказала:
– Хотите я разобью Вам сердце?
Ночью иллюзионист признался, что во время представления увидел на моей ладони крестик. Он сказал, что у меня была бы рука гения, если бы не этот крестик. Это крестик лузеров. Такие люди в последний момент наступают на шнурок и разбивают башку, поднимаясь на сцену за Оскаром.
Иллюзионист сказал, что уже тогда решил, что меня не отпустит.
Меня это в принципе устраивало. Потому что у иллюзиониста был вентилятор, через который он умел проходить.
Иллюзиониста это тоже устраивало. Потому что у него на ладони был крестик.
У него, Доктор, был один серьезный недостаток. Он знал, из чего состоит чудо. Он знал, куда девается платочек. Он знал, как Копперфилд выбирается из водопада, а Гудини – из цепей. Он знал, почему из икон текут слезы, знал, чем закончатся детективы. Он знал прогноз погоды на завтра. Он знал, что просочиться сквозь стекло невозможно. Он знал, что зеркала созданы только для обмана.
Он все это знал доподлинно и очень от этого страдал.
Еще, Доктор, он знал, что каждый человек изначально одинок.
Он говорил мне об этом каждый день на протяжении четырех лет.
Четыре года я пыталась пройти через все зеркальные аппараты иллюзиониста. Я делала это тайно, чтобы не ранить его (в случае успеха) фактом существования чуда.
И когда эти четыре года закончились, он сказал, что не надо строить иллюзий. И лучше принять все, как есть. То есть одиночество. Хотя он очень от этого страдает.
Я подозреваю, он просто боялся, что я пройду сквозь стекло и разрушу его стройную концепцию мира.
А я, Доктор, к этому времени научилась исчезать в коробке, выходить из шкафа и доставать монеты из пустого стакана.
То есть от меня была несомненная польза.
Но иллюзионист сказал, что люди не умеют меняться. И не надо пытаться быть полезной.
Хотя он очень сожалеет.
Он так сказал, Доктор, и пошел спать.
Я посидела полчаса, причитая «он же обещал, он же обещал» (хотя он ничего не обещал). Причитая «он лишает меня тепла!» (хотя он был холодным, как брикет свежемороженой трески). Причитая «он разбил иллюзии» (хотя он препарировал их, как патологоанатом).
А потом я заставила себя прекратить это мерзкое бабство. Я утерла сопли, взяла в руки молоточек для отбивания котлет и разбила все, что билось.
Не билась только ракушка, которую я привезла из Панама-Сити. Я взяла ее с собой.
Потом я нашла в старой книжке телефон Анны и позвонила. Я спросила, как до нее доехать.
Она назвала адрес сквота на Маяковке.
Дорогой Доктор. Прошло пятнадцать лет, и это сразу бросилось в глаза.
Квартиру мецената Морозова было не узнать.
Там были белые стены из гипсокартона, эргономичная мебель и термовыключатели.
Анна выкупила эту квартиру и стерла следы лузеров в искусстве жить.
Она сразу сказала мне, что окна небьющиеся.
Я кивнула.
Я спросила ее, не осталось ли каких-то вещей. Например, каких-нибудь картин.
Она ответила, что если я о живописи Персика, то он уже полгода, как ее забрал.
Но, видно, она не очень-то продается. Потому что Персик раз в месяц стреляет у нее денег.
Я сказала, что не верю.
Я сказала, что Том непотопляем.
Анна сказала, что Том непотопляем, но при чем здесь Том.
Я дала ей номер иллюзиониста. Потому что он тоже считает, что не надо строить иллюзий.
От нее я узнала адрес Персика.
Доктор! Сейчас я расскажу все коротко, потому что даже таких, как Вы, надо щадить.
Персик жил в сторожке какого-то писателя, в Переделкине. Но сразу становилось ясно, что сторожит писателя он плохо. Потому что у него было одутловатое лицо сильно пьющего человека. А пьющие – они небдительные.
И еще он ничего не слышал. Приходилось кричать или показывать жестами. Потому что денег на слуховой аппарат у него не было.
Он немного пожаловался на Тома. Потому что Том бросил его на произвол судьбы. Хотя ничего не предвещало.
Я сказала, что надо учиться быть одиноким. Что одиночество – это не тюрьма, а свобода.
Я хотела не уязвить его, а как-то поддержать. Но я очень вредная, у меня всегда получаются гадости.
Персик сказал, что учился быть свободным. Но он переехал в неблагополучный район. И ему однажды крепко врезали. Он пролежал в больнице, а потом его отправили на родину (бесплатно).
Но он с тех пор ничего не слышит.
Я сказала, что мы купим ему аппарат.
Он сказал «не надо». Он сказал, что каждый человек имеет право на иллюзии.
Потом он сказал, что мою часть диптиха он уничтожил. Я кивнула. Потому что на моей части главным все-таки был Персик, рисующий Крошку Мю. И там он был прекрасен, как эльф.
Каждый человек имеет право пребывать в иллюзии, что он не меняется.
Я сказала: «Дай мне твою ладонь». Он протянул дрожащую руку. Это была рука почти эльфа. Или почти гения.
«Так я и знала», – сказала я.
Я сказала, что я поеду, но завтра привезу ему денег.
Он сказал: «Не надо».
Он сказал: «Я хочу сделать тебе подарок».
Он принес свою картину «Девочка с Персиком».
Какая прекрасная была эта девочка! Ее глаза были полны решимости.
Мне тоже захотелось ему что-то подарить.
Я порылась в сумке и нашла только ракушку.
Персик прижал ракушку к уху.
Это было кошмарное зрелище. Я опять сказала: «Мы купим тебе слуховой аппарат».
А он сказал: «Море шумит».
Он стоял и улыбался дебильной улыбкой эльфа.
Я взяла картину и пошла. Потому что у человека нельзя отнять иллюзии. Потому что иллюзии являются единственным двигателем души.
Лил дождь, Персик выскочил с зонтом (это было очень по-английски).
Больше я в эту сторожку не возвращалась, потому что было не к кому.
Когда я подъезжала к городу, мне позвонил иллюзионист.
Он напомнил, что я обещала разбить ему сердце, а обо всем остальном мы не договаривались.
Он огорченно сказал, что зря я все перебила. Особенно монитор. Потому что в него влезть я бы все равно не смогла. Потому что он денадцатидюймовый.
Я приехала к Анне и попросилась в людскую. Она сказала, что там вообще-то хозблок с сушилкой. Я сказала, что сойдет.
Я проработала всю ночь.
Я закрасила лампочку в клетке. Я заклеила фон фольгой, и это было похоже на зеркало. Я вклеила красное сердце, газеты, стразы, перья.
И я закрасила название.
Я дала этой картине другое название, Доктор.
Никто кроме Вас, Доктор, не знает, что такое подлинное одиночество.
Даже мы по сравнению с Вами – глупые абитуриенты.
Эту картину я могу подарить только Вам. Потому что Вы не помните, как прошла эта жизнь. А я напомню.
Я напомню, как лил дождь, а Персик метался вокруг машины с зонтом, пытаясь прикрыть холст. А мимо проехала «Газель» и уделала нас талым снегом.
Я жестами спросила у Персика: «У меня лицо чистое?»
А он ответил: «Чистое. Все волосы – в говне, а лицо?– чистое. Просто удивительно».
И мы смеялись, как подорванные.
Как будто у нас не было крестов на ладонях.
Мы беспечные, бесполезные, счастливые, потому что мы не боимся одиночества.
Доктор! Вы можете проснуться завтра утром и не вспомнить меня.
И Персика. Как будто нас у Вас никогда не было.
И ни капли о нас не пожалеть.
Я знаю, на медицинском языке это называется тотальная прогрессирующая амнезия. Мне об этом рассказывал другой доктор.
Говорят, что это случается, если кто-то врежет по башке. И в этом случае я искренне сожалею, что Персику не повезло так, как Вам.
Впрочем, бывают случаи, что это приключается ни с того – ни с сего. Это приключается с людьми, которые просто не хотят помнить.
Но это совершенно не повод для переживаний.
Потому что на самом деле это идеальная формула одиночества и пофигизма в одном флаконе.
Каждый день можно начинать заново в абсолютной свободе от вчерашних страхов. От вчерашних иллюзий. От вчерашних привязанностей. От вчерашнего себя.
Поэтому забирайте картину.
Она теперь называется «Жизнь не удалась и х…й с ним».
Завтра я опять напишу это письмо и принесу его Вам.
Ждите меня у запасного выхода. Пусть Вас не смущает, что он заперт на замок.
Потому что меня это не останавливает.
Я буду в пачке, куртке и джинсах.
Меня зовут Крошка Мю.

Кастинг врагов

Вчера вечером состоялся широкомасштабный кастинг врагов. То есть затевался он как прекрасный вечер в честь покупки нашими друзьями замечательного газового фонаря. Под которым наше прекрасное тайное братство может собираться на летней веранде, неустрашимое, как всегда. И несгибаемое, как всегда. Не сгибаемое в том числе и паскудными метеоусловиями.
Так и случилось: ошметки нашего тайного и уже порядком потрепанного братства (о котором я расскажу позднее, когда окончательно определюсь, братья мы или враги) собрались под фонарем. Не было только Доктора. Потому что он летел в Австралию. Не было и Директора (потому что он бегал по Садовому и искал эвакуированную машину). Не было Чифа, потому что он лежал с гландами дочки в больнице. И гения Шилова тоже не было. Потому что он лежал в больнице с червяком. Не пришел Стасик, потому что он разведывал где-то в Венесуэле территории для новых виртуальных войн.
Но зато пришел Ку. Он сначала смотрел ласково по-ленински. А потом его взгляд упал на меня. И Ку страшно нахмурился. Он сказал, что я в своем романе неправильно истолковала теорию про клопов и божьих коровок. Которую он доверил мне, как человеку понимающему, а я все инсинуировала, и теперь многие поймут его неправильно.
Я на всякий случай сказала, что интеллигентные люди мою книгу не покупают, потому что она красная, потому что я там почти голая, а это непривлекательное зрелище. И потому что наши продавцы страшно боятся слова «секс» и не выставляют эту книжку в новинки, чтобы домохозяйки не испортили себе настроения. А интеллигентные люди и без продавцов боятся слова «секс», и все это кажется им разнузданным паскудством.
Но Ку было не остановить. И он еще страшнее насупился и сказал, что это гадство. Элементарное гадство. Потому что книга пронзительная и хорошая (я зарделась. Но рано). И нечего было мне раздеваться на потеху публике. Тогда, может, кто-нибудь подумал бы, что эта книга о душе. Он сказал, что работать на потеху публике – это проституция.
Тут я просто расхохоталась.
Я сказала, что не нам бы об этом говорить.
И всех нас точно прорвало под этим чертовым газовым фонарем!
Потому что все мы когда-то решили внедрять прекрасное посредством великой силы четвертой власти. А?потом начали снимать реалити-шоу (тоже, в общем, с хорошими намерениями). Но как-то так незаметно получилось, что вместо хорошего мы показывали «всю подноготную». Мы хотели показывать красоту человеческого духа, драматизм борьбы, высоту человеческих отношений на грани выживания! НО! мы уступали «требованиям самых разнообразных (но похожих, как близнецы-братья) каналов»! Да! И?это были требования обнаженной натуры, прекрасных зрелых форм и зрелых взрослых отношений. Потому что там, на самом верху каналов, сидят какие-то медиумы, которые запросто могут забраться в башку некоему «Среднестатистическому зрителю». А у этого зрителя в башке, оказывается, самые похабные мыслишки! И этот зритель, оказывается, не довольствуется честной борьбой – он интересуется интригой, подлым заговором, предательством. И ему неприятно, что просто женщина просто мужчине может просто помочь – ясно, что там дело нечисто. И он, этот поганый «среднестатистический» не верит, что есть просто мужская дружба. Он прям нутром чует, что за этой дружбой кроется какая-то противоестественная связь!
И – обнаженная натура, натура, натура. (Я сама помню, как некий режиссер по окончании проекта разочарованно спросил: «Что? Они так и не трахнулись?! Ну тогда никто смотреть не будет!»)
И мало того, что мы в той или иной степени «уступали» этим требованиям! Мы еще играли в опасные игры с людьми, которые хотели (и с готовностью кидались) это все вытворять. А люди, пришедшие в реалити-шоу,?– это особые люди! Потому что они очень демонстративные. И они сами не замечали, как пересекали черту, которую пересекать вроде бы нельзя, чтобы не превратиться в экранного эксгибициониста. И вместо того, чтобы сказать им – остановись, что ты творишь!?– мы наблюдали камерой с глазком, как они, визжа, бегут в баню с представителями другой расы, как они, раздухарившись, поносят друг друга, как они что-то там делают ночью. (Повторяю – я говорю не об одном конкретном шоу, а о разных! Точнее, о тенденции!)
А потом кочуют из реалити в реалити, потому что уже не могут остановиться в кураже самодемонстрации. А мы это поощряем. Потому что нам же нужны «объекты» съемок различных форматов.
Это значит, мы их совсем развратили, поощрили их стриптиз?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35