этой ёмкости хватило бы приблизительно на сорок тысяч литров, подумал я, можно отапливать дом лет десять, не пополняя запасов. Основательно дядя заправился.
Здесь тоже, судя по всему, поддерживался образцовый порядок. На стенке резервуара был прикреплён акт последней инспекторской проверки, а сам этот колосс, сваренный из стальных пластин размером больше человеческого роста, был без единого пятнышка ржавчины – безукоризненно стального цвета, лишь с лёгким запахом дизельного топлива. Этот запах витал в воздухе.
Я забыл упомянуть, что, когда мы вошли в подвал, дядя тщательно – на ключ – закрыл за собой дверь, ведущую на лестничную клетку, а теперь ещё раз прошёл по всем помещениям, чтобы удостовериться, что всё на своём месте.
Затем последовало нечто неожиданное: на стенке резервуара была одна едва заметная ручка, а скорее даже болт в ряду прочих болтов. Но на неё, оказалось, можно было нажать, и она поддалась. После чего – следите внимательно – после чего целый сегмент резервуара отошёл подобно двери – открывая доступ внутрь.
Должен признаться, что в первое мгновение я отпрянул, думая, что из резервуара хлынет дизельное топливо – сорок тысяч литров, – хотя я уже мог бы заранее обо всём догадаться, но вот, как видите, не догадался. Отпрянул в ожидании жёлто-коричневого потока, который, подобно Страшному суду, с грохотом и рёвом обрушился бы на наши бедные головы.
Вместо него изнутри хлынул поток мягкого света.
* * *
Вот она, красавица – она стояла там. Я уже говорил, что она была красавица?
Стальной голубизны, со скруглёнными углами и элегантным столиком для конечной продукции. Видимо, дядя был сильнее, чем казалось с виду, если он сумел один, без посторонней помощи, вкатить сюда машину. Но неужто следует предположить, что и всю эту мастерскую, расположенную внутри резервуара, он оборудовал своими руками? Но вряд ли можно допустить, что всё это сооружали посторонние строители, – ведь их потом пришлось бы устранить как свидетелей.
А подвод воды, а освещение, а белое эластичное покрытие на полу, а полировка стен – неужто всё это сделано руками дяди? Равно как и коммуникации на подвесных металлических шинах, тянувшиеся под потолком резервуара.
Единственным исключением из всего этого блеска и совершенства был слегка проржавевший «Кикебуш» (1919 года, как я полагаю), который стыдливо задвинули в дальний угол.
А лёгкий запах технического масла был, как видно, всего лишь камуфляжем. Равно как и указатель уровня масла, закреплённый снаружи на стенке и стабильно показывающий наполнение воображаемым топливом на три четверти.
Умопомрачительно!
А как же, спрашивается, тогда действовало отопление, со всеми его подводами, медными трубками и вентилями? Ответ был прост: отопление было газовое. Снаружи работало газовое отопление, внутри работал дядя.
– Красота рабочего места, – сказал дядя, – вот в чём вся тайна. Многие люди ненавидят свою работу, потому что рабочее место оборудовано некрасиво. Если ты, мой мальчик, собираешься сделать в своей жизни что-то хорошее, делай это среди красоты и порядка. И на хорошем рабочем месте.
– Хорошие деньги.
– Да, мой мальчик.
Дольше испытывать своё терпение мы не могли. Выполнили несколько завершающих действий – опустили четыре винтовые опоры и отрегулировали их при помощи отвеса и уровня так, чтобы машина, красавица наша, встала как вкопанная. Последний взгляд – и дядя нажал на кнопку:
– Внимание, внимание!
Загорелись и замигали красные контрольные лампочки, осветились смотровые окошечки, послышалось сытое урчание, оно становилось всё тише и тише; мы переглянулись – и вот оно, кликеди-кликеди, мягкое, как сливочное масло, нержавеющая сталь тончайшей обработки – это вам не татум-татум. Лицо у дяди покраснело, заблестело (моё, должно быть, не меньше), и тогда – кликеди-диди – чудесно! – вииихххх – словно ангелы запели.
Никогда прежде я не видел дядю на таком подъёме.
Спустя три дня он был мёртв.
6. Человек из Одессы
Сегодня я опять извлёк из почтового ящика письмо в жёлтом конверте:
Многоуважаемый господин президент банка,
рассматривайте моё письмо от одиннадцатого этого месяца как беспредметное. Я не благодарю Вас за то, что Вы для меня сделали. Я объяснил госпоже Дорстен-Хаймзик в одном письме от 1.11, что для меня деньги не могут служить заменой отсутствующих отношений. Государственному монетному двору, напротив, я объяснил, что дама шагает по трупам, в данном случае по моему трупу. Это не значит, что я пойду за Вас в смешанную тюрьму, в том случае, если Вы будете спекулировать на этом. Я не заинтересован.
Подп.
Вообще-то, после дядиной смерти я ожидал, что хлынет целый вал почты, окаймлённой траурными рамками, с соболезнованиями от друзей, деловых партнёров, знакомых. Но ничего такого не последовало. Ничего, кроме этого письма и почтовой открытки от оптика, у которого он обычно заказывал очки.
Что касается моих надежд на наследство, то я уже добрался до конечной точки, или, образно выражаясь, путеводная нить, которой я более или менее удачно следовал этом доме в поисках спрятанных сокровищ, оборвалась. Оборвалась, издевательски указывая стрелочкой в пустой угол.
Тем с большим раздражением я воспринимал слежку госпожи Штумпе. Она постоянно кралась за мной по пятам, будто собиралась уличить меня в чём-то противоправном. Не то чтобы я застиг её за подглядыванием или подслушиванием, но маленькие косвенные улики то и дело появлялись. Например, дальняя мастерская – вспомните, та тёмная комната с окном во двор, где я склеивал бумагу, – вдруг оказывалась прибранной так, что это бросалось в глаза, – буквально выметенной до пустоты.
И в чертёжной комнате от той стрелочки, о которой я уже не раз говорил, не осталось и следа, исчезла вся серебряная линия, она была тщательно стерта – и со стола, и с пола. Причём даже мечтать не приходилось, что госпожа Штумпе устраивает прощальную генеральную уборку дома, – об её отъезде и речи не было.
Даже наоборот. Она самовольно водворилась наверху, в дядиной спальне, во всяком случае я регулярно слышал по вечерам топот у себя над головой, как будто там маршировали или занимались особо тяжёлой формой гимнастики.
Прошло всего три недели, как дядя Августин умер, а я уже начал тосковать по его доминирующему присутствию в доме. Со всеми его суждениями, воззрениями и мнениями о смерти и жизни, о деревьях и человечестве, в общем и частном. Даже его враждебность по отношению к детям на данный момент кажется вполне объяснимой. А его враждебность к иностранцам? Да невозможно себе представить человека более иностранного, чем он. Бедный дядя, он был прирождённый чужеземец, надо его простить.
Кстати, у госпожи Штумпе есть огнестрельное оружие, в этом я твёрдо убеждён, несомненно есть. Нет, своими глазами я его не видел, но с меня достаточно того, что я вижу блеск в её глазах. А эти её медленные повороты, а стойка с широко расcтавленными ногами? Не знаю, где она его носит, – может, под юбкой, пристёгнутым к ноге? (Не знаю, но я знаю это.) А её бесстрашие, когда она попадается мне навстречу где-нибудь на лестнице, подчёркнутое бесстрашие – может, мне уже пора начинать её бояться?
* * *
Этот человек явился в известном смысле в подходящий момент, когда её как раз не было дома – куда-то ненадолго вышла. В противном случае его визит протекал бы по-другому. Я не строю никаких иллюзий: да будь я хоть трижды наследник, а госпожа Штумпе как была, так и осталась госпожой в доме – в силу долгих лет и в силу её веса.
Недавно она удивила меня тем, что вырядилась в домашний халат дяди, – тот самый, роскошный, туманно-серый с жёлтым. При этом она курила дядину сигару «Король Эдуард IV» – он и сам-то позволял себе это лишь изредка, насколько я успел заметить. Мой мальчик, казалось, говорила она всем своим поведением, только не думай, что тебе удастся от меня избавиться. Я подумал: ну и пусть, по крайней мере «Королю Эдуарду» наконец-то воздали должное, такой вот висельный юмор.
Кстати, запирать двери было бессмысленно: у неё, вне всяких сомнений, были запасные ключи от любой двери, она ясно дала мне это понять, оставляя открытыми те двери, которые я запер, или наоборот.
Итак, в тот день она куда-то убежала – вполне возможно, сбывала за бесценок дорогие вещи, о существовании которых в доме я просто не знал (не идти же мне в полицию!).
И тут в дверь позвонили. Я посмотрел в глазок: снаружи стоял приземистый, массивный человек. У меня не было намерения впускать его – этакий шкаф, – и я дал ему это понять. Но он обратил на меня взгляд – такой голубой, что даже через смотровой глазок я увидел: этот человек что-то знает.
Он спросил, может ли он поговорить с дядей.
Нет, сказал я, к сожалению, это больше невозможно.
Человек кивнул: мол, он так и думал.
•••
Итак, он явился из Одессы.
Вошёл в кабинет так, как будто он уже бывал здесь, этакий мясной фургон – вот слово, которое сразу пришло мне в голову при виде его огромных красных рук и багрового мясистого лица: ровно в десять утра из-за утла с грохотом выезжает фургон местного мясника, и за ним трусят все окрестные собаки.
Интересная история может выйти, подумал я.
– Её нет?
– Кого?
– Ну, её! – Он огляделся в кабинете так, будто предполагал обнаружить её в некоем потайном ящике.
Пышной обстановке комнаты он не уделил никакого внимания.
– Её нет, – сказал я, и он кивнул.
Внезапно посетитель подался вперёд и положил мне на колено свою красную лапу – надо было сесть от него подальше.
– Я знаю, кто вы.
– И кто же?
– Вы племянник.
Оглянулся, как будто искал что-то, на сей раз не внутри, а снаружи.
– Из Одессы? – спросил я. – Странно, но в вас нет ничего русского.
Он кивнул:
– Одесса значит Ганновер, – он изучающе посмотрел на меня, – Гамбург значит Кёльн.
Ага.
– А Берлин?
– Берлин значит Гревесмюлен. (Тогда почему уж не Пинкельпот, не Ночной Горшок?)
Итак, дядя никогда не бывал в Одессе, а вместо неё был в этом Ганновере.
Это тоже не способствовало пробуждению моего доверия. Как-то не верилось, что дядя участвовал в этих наивных конспиративных играх. Не мог он настолько подвергнуться влиянию среды! Но, может, это среда подверглась его влиянию?
– Как бы то ни было, он уже умер.
Человек кивнул:
– После седьмого седьмого, так или иначе.
– Какого седьмого?
Он взглянул на меня удивлённо, но не очень, изучающе задержал взгляд на моём лице и снова кивнул:
– Да мы все умерли.
В это мгновение мне послышалось, что внизу хлопнула дверь. Всего один щелчок замка, но отчётливый. Гость, кажется, ничего не заметил. Теперь он разглядывал один из книжных шкафов.
– Он, собственно говоря, собирался на покой, – размышлял он вслух. – Во всяком случае мы все полагали, что он сделал себе каше.
Каше? Минуточку, что же это такое?
Каше, each, cachette – потайной карманчик, заначка – мне пришлось даже в словари заглянуть, чтобы узнать, что это такое.
А как же, именно её-то мы и ищем тут без устали, заначку, каше, а что же ещё, но для этого не нужно было приезжать из Одессы специальному человеку.
– Ну? Так сделал он каше?
Пожалуй, нет Кажется, ему помешало седьмое седьмого (смерть всех фальшивомонетчиков, как известно всякому).
– Чёрт побери, – воскликнул я, – откуда мне знать! Никто мне ничего не рассказал, никто не объяснил!
– Откуда же вы приехали?
– Из Шверина.
– Ну, разве что, – сказал человек.
Теперь он, видимо, соображал, откуда же я приехал на самом деле. Шверин значит Бодензее.
Чтобы быть кратким: итак, была одна роковая дата – 7.7.90. Седьмое седьмого. Тогда появилась первая купюра, не поддающаяся подделке: знаменитая заклятая сотенная, формат 74 х 154, красновато-синяя, на лицевой стороне Клара Шуман, на обратной – концертный рояль.
После этого всё изменилось – мир, деньги, прекрасные мечты.
– Как это, не поддающаяся подделке?
– Не спрашивайте меня, – простонал посетитель.
Снаружи послышались твёрдые шаги, дверь открылась, и в кабинет решительно вошла ощетинившаяся, очень недоверчивая госпожа Штумпе и обиженно запыхтела. Если бы она вошла как-то осторожнее, обходительнее – ну, например, с маленьким круглым подносом, на котором стояли бы рюмочки, – я бы, наверное, позволил ей заговорить со мной. Но тут я сказал:
– Госпожа Штумпе, у нас с господином деловой разговор. Будьте добры, подождите, пожалуйста, снаружи.
* * *
– Значит, она всё-таки была здесь, – удивился мой посетитель. – Она всё ещё носит в чулке свой «тридцать восьмой»? Раньше она с ним не расставалась. Мы так и называли её – Тридцать Восьмой. Она любила подслушивать, а послушать было что.
– Как насчёт кофе? – спросил я, подошёл к двери и крикнул: – Госпожа Штумпе, принесите, пожалуйста, кофе! Спасибо!
Я ведь догадывался, да что там, даже знал об этом, а теперь окончательно убедился. Если до сих пор я не был вполне уверен в том, что она ведёт двойную игру, то теперь больше не сомневался в этом. Сколько же всего она у нас переслушала за минувшее время и что из всего этого могла вынести?
Итак, дядя Августин подумывал о своей пенсии и начал печатать про запас.
– Нет, не так, – объяснил мой посетитель, – может, и хотел начать, но больше не мог. Не мог после…
– … седьмого седьмого.
– Вслед за сотенными появились новые пятидесятки, двадцатки, десятки – посыпались как драконово семя. Примите во внимание, что ваш дядя был лучшим из всех нас. Если он не мог воспроизвести эти новые деньги, то уж больше никто не мог. Ни защитные полосы, ни совмещения, ни все эти мелочи, которые вместе и образуют единое целое. Истинная трагедия. То есть он мог бы, конечно, их делать, но не с полным совпадением, а значит, и не мог. Дорогой мой друг, ваш дядя был человек, привыкший делать только безупречную работу. Однажды он сказал: «Не то плохо, что ты делаешь фальшивые деньги…
– …а то, что ты делаешь их плохо».
Тут мы оба чуть не заплакали.
– Кстати, мы называем это «фальсификат», – поправился мой посетитель.
Он сказал, что после этого ни один человек больше в глаза не видел дядиных работ, даже самомалейшей пятёрки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15