На полмили растянулась полоса одноэтажных построек: ветеринарных
лечебниц, парикмахерских, привлекательных магазинчиков, ресторанчиков,
баров, лавок, торгующих спиртным. Здесь расположились и новая
четырехэтажная гостиница, и белый куб христианского храма, современной
конструкции, и кегельбан, достаточно просторный для того, чтобы в нем
можно было разместить самолет "Б-36".
Постепенно пересекающая весь Нопэл-Велли главная улица приняла совсем
иной, чем в пригородах, вид, благодаря огнеупорному кирпичу, пластику,
неону. Тихий городок в солнечной долине делал крупную ставку, это было
заметно, хотя знал ли он на самом деле, что ему с собой делать?..
Изменился внешний вид зданий, модели автомобилей, и люди стали
другими. Их стало намного больше, чем при въезде в город. Множество мужчин
с деловыми лицами, опаленными солнцем, фланировали по улице, входили в
бары и выходили оттуда, - на лицах читалось ожидание: над чем бы
посмеяться или во что бы ввязаться. Женщины расхаживали без видимой цели,
демонстрируя себя. А вот на повороте улицы стоит полицейский в голубой
рубашке, прикрепленная к поясу кобура расстегнута, и оттуда выглядывает
пистолет.
Трейл-роуад сворачивала вправо и уходила в отдаленную часть города,
где по нефтяным полям отлого взбиралась к горам, с которых видна была вся
долина. Петляя по освещенным солнцем холмам, она сужалась в предгорье,
превращаясь в конце концов в черную точку.
Я повернул направо. Горы, казалось, возвышались отвесно прямо перед
лобовым стеклом машины, они погружались постепенно в тень.
Длинный, приземистый дом, наполовину скрытый, если смотреть с дороги,
огромными дубами, расположился на склоне, словно валун-гигант, не
нарушающий собой природного ландшафта. Прежде чем подъехать прямо к нему,
я вынужден был остановиться, чтобы открыть ворота, что перегораживали
путь. С внутренней стороны стены, футов шести высотой, была сплошняком
натянута колючая проволока, с дороги не видная.
За воротами вело к дому свежее гравийное покрытие, с обеих сторон
аллею охраняли два ряда молодых пальм. На полукруглой стоянке перед домом
я увидел парочку автомобилей. Один из них - старый "паккард", тот самый,
что стоял недавно у "Театра Куинто". Я оставил рядом свою машину, пересек
террасообразную лужайку, где переливались струйки небольших фонтанов.
Дом был сложен из необожженного кирпича, цветом местной почвы;
прижатый к земле тяжелой крышей, крытой красной черепицей, своей
массивностью походил на крепость. Правда, по фасаду его тянулась глубокая
веранда, на которую вели низкие бетонные ступеньки. В углу веранды стояла
обтянутая зеленым холстом широкая качалка, а в ней свернулась, словно
змейка, молодая женщина в красном свитере и красных брючках. Ее голова
склонилась над книгой, и очки в пестрой оправе придавали затененному лицу
особо сосредоточенное выражение. Сосредоточенность ее была настоящей:
женщина даже не заметила меня.
- Прошу прощения. Я ищу миссис Слокум.
- Это я прошу прощения, - на меня взглянули, снизу вверх, с
неподдельным изумлением. И сняли свои странные очки. Ба, да это Кэти
Слокум. Очки делали ее старше лет на десять, да и фигура тоже могла ввести
в заблуждение: настоящая фигура, того типа женщин, которые формируются
физически очень рано... Глаза большие и глубокие, как у матери, черты лица
еще более правильные, гармоничные. Я мог понять тягу к Кэти, очень юному
созданию, искушенного шофера Ривиса.
- Меня зовут Арчер.
Девушка смерила меня долгим и холодным взглядом. Не узнала.
- Я Кэти Слокум. Вы хотите видеть маму или бабушку?
- Маму. Она просила меня приехать на вечер.
- Это не ее вечер, - тихо, вскользь заметила Кэти, словно про себя.
Избалованное юное создание продолжило рассматривать меня, и две
вертикальные складки легли между ее бровей. Она меня все-таки вспомнила, и
морщинки разгладились; она спросила очень мягко: - Вы мамин друг, мистер
Арчер?
- Друг ее друга. Вас смутили мои Берттиллоновские размеры?
Она была достаточно умной, чтобы понять меня, и достаточно молодой,
чтобы покраснеть.
- Извините, я не хотела быть грубой. Мы видим так много незнакомых
людей, - это можно было расценить как объяснение ее интереса к
грубияну-шоферу. - Мама только что поднялась к себе после купания. Она
одевается. А папа еще не вернулся из театра. Не будете ли вы любезны
присесть?
Я опустился на качалку рядом, забавляясь мыслью, что сюда мог сесть
юноша, который оказался бы в ее вкусе. Книга, которую Кэти держала в
руках, а теперь положила на диванную подушку между нами, оказалась не
чем-нибудь, а курсом теории психоанализа!
Кэти решила завязать беседу. Раскачивая взад и вперед очки, держа их
за дужки, сообщила:
- Папа репетирует пьесу в Куинто, вот по этому поводу у нас и
состоится встреча. Папа, я вам скажу, действительно прекрасный актер, -
заявила она несколько нарочито категорично.
- Я знаю. Намного лучше, чем сама пьеса.
- Вы ее видели?
- Я видел сегодня одну сцену.
- И что вы думаете? Разве она не хорошо сыграна?
- Достаточно хорошо, - ответил я без энтузиазма.
- Нет, что вы в самом деле думаете о ней?
Ее взгляд был такой детскичестный, что я ответил прямо:
- Им следовало бы придумать новое название и написать потом новую
пьесу... если весь спектакль выдержан в том же духе, что и первый акт.
- Но все, кто видел его, считают, что это по-настоящему
художественная вещь. Вы всерьез интересуетесь театром, мистер Арчер?
- Вы хотите спросить, знаю ли я тот предмет, о котором берусь судить?
Возможно, что и нет. Я работаю для одного человека в Голливуде, который
занимается литературными сценариями. Он и послал меня посмотреть эту
пьесу.
- О, Голливуд!.. Но папа говорит, что пьеса слишком сложна для
Голливуда. Она написана не по шаблону. Мистер Марвелл собирается показать
ее на Бродвее. Там ведь нет каких-то заранее принятых, обязательных
постановочных норм, как вы считаете?
- Наверное, нет... Кстати, кто он - мистер Марвелл? Я знаю, что он
автор и постановщик пьесы, но - это все, что я знаю.
- Он английский поэт. Учился в Оксфорде. Его дядя - член палаты
лордов. Он близкий папин друг, и папе нравится его поэзия, и я пытаюсь
читать кое-что его, но... не могу понять. Его стихи очень трудны, там
сплошная символика. Как у Дилана Томаса.
Это имя не произвело на меня никакого впечатления.
- Ваш отец тоже поедет в Нью-Йорк, если Марвелл повезет пьесу на
Бродвей?
- О нет. - Очки в руках девушки описали круг и с вполне различимым
стуком ударились о ее колено. - Папа только помогает Фрэнсису. Он играет в
спектакле даже только для того, чтобы самому почувствовать, как "пойдет"
спектакль. Он просто оказывает поддержку. У него нет никаких актерских
амбиций, хотя он действительно прекрасный актер. Не правда ли?
"Посредственный любитель", - подумал я. Вслух сказал:
- Вне всякого сомнения.
Девушка говорила о своем отце и почтительно, и эмоционально, губы ее
произносили слова мягко и ласково. Будто лепестки цветка раскрывались.
Руки успокоились. Но когда через несколько минут появился на веранде сам
"папа", а за ним по ступенькам взбежал Марвелл, Кэти Слокум посмотрела на
Джеймса Слокума с плохо скрываемым испугом.
- Здравствуй, папа, - еле выдавила она из себя. Кончиком языка она
облизнула верхнюю губу, а потом сжала зубы.
Отец направился прямиком к ней. Среднего роста, худощавый, он был
достоин иметь торс, шею и голову, подходящую... ну, по меньшей мере, для
гомеровского героя.
- Я хочу поговорить с тобой, Кэти. - Лицо отца приняло суровое
выражение, с которым несколько дисгармонировали чувственные полные губы. -
Я полагал, что ты подождешь меня в театре.
- Да, папа. - Она обернулась в мою сторону. - Вы знакомы с моим
папой, мистер Арчер?
Я поднялся из качалки, поздоровался. Джеймс Слокум оглядел меня
печальным взглядом своих карих глаз и протянул мне неожиданно безвольную
руку - вялым жестом, словно эта мысль пришла к нему с запозданием.
- Фрэнсис, - обратился он к белокурому мужчине, вставшему рядом, -
как вы посмотрите на то, чтобы вместе с Арчером пойти и соорудить
коктейль? Я хотел бы на минутку остаться здесь и поговорить с Кэти.
- Хорошо.
Марвелл слегка дотронулся до моей спины, приглашая войти через
парадную дверь внутрь дома. Кэти посмотрела нам вслед. Ее отец смотрел на
нее сверху вниз, он положил одну свою руку на бедро, а другой держался за
подбородок - истинно актерская поза!
А мы с Фрэнсисом Марвеллом вошли в гостиную, холодную и мрачную, как
пещера. Окна, здесь редкие и маленькие, с опущенными венецианскими жалюзи,
едва пропускали снаружи свет, узкими горизонтальными полосками. Такими же
полосками свет отражался на полу из черного дуба, частично покрытом
изтертыми персидскими коврами. Мебель в гостиной была тяжелой и старой.
Концертный рояль из розового дерева, сделанный в стиле девятнадцатого
века, стоял в дальнем конце комнаты. Жесткие стулья с высокими спинками из
красного дерева. Обтянутый какой-то ветхой материей диван возвышался
напротив глубокого камина. Балки, поддерживающие побеленный потолок, на
котором от времени проступили пятна, так же, как и пол, были из черного
дуба. Пожелтевшая хрустальная люстра свисала с центральной балки будто
уродливый сталактит.
- Странное старое место, правда? - спросил Марвелл. - Ну, что бы нам
выпить, старик? Виски с содовой?
- Можно виски с содовой.
- Поискать для тебя льда?
- Не беспокойтесь.
- Тут нет никаких беспокойств: я хорошо знаю, где что здесь лежит.
Он умчался куда-то рысью, так что легкие волосы разлетелись по
сторонам из-за его торопливости. Для племянника лорда мистер Марвелл
оказался слишком услужлив. Я тоже был племянником своего покойного дяди
Смита и сейчас попытался вспомнить, как он выглядел, дядя Джек. Я смог
вспомнить его запах, сильный запах мужского пота и хорошего табака,
смешанный с постоянным запахом рома, его блестящие волосы, вкус
темно-шоколадных сигарет, которые он принес мне в тот самый день, когда
мой отец в первый раз взял меня в Сан-Франциско. Моя мать никогда не
хранила фотографий дяди Джека, ей было стыдно, что в нашей семье был
борец-профессионал.
Голоса отца и дочери притянули меня к окну, которое открывалось из
гостиной на веранду. Я подошел и присел на стул с жесткой спинкой,
стоявший у стены и скрытый снаружи тяжелыми портьерами и полуспущенными
жалюзи.
- Я не видела его после этого, папа, - послышались слова Кэти. - Я
вышла из театра, села в свою машину и поехала домой. Его не было
поблизости.
- Но я же знаю, что это он подвез тебя. Я видел его кепку на переднем
сиденьи.
- Он мог оставить ее там раньше. Я клянусь тебе, что не видела его
потом.
- Как я могу верить тебе, Кэти? - В голосе отца слышалось
неподдельное страдание. - Раньше ведь ты тоже лгала мне о нем. Ты обещала,
что ничего... ничего у тебя не будет - ни с ним, ни с другим мужчиной, -
пока не станешь старше.
- Но я ничего и не сделала! Ничего... плохого...
- Ты позволила ему поцеловать себя.
- Он меня заставил. Я пыталась увернуться, - почти истерически уже
выкрикнула Кэти, ее голос завибрировал, словно тонкая, впивающаяся в
дерево дрель.
- Значит, ты спровоцировала его. Наверняка - так. Мужчина не станет
вести себя подобным образом, если у него нет на то оснований...
предпосылок. Я-то знаю. Подумай, Кэти, не сделала ли, не сказала ли ты
что-то, что побудило его к этому... насилию? - Отец старался быть
хладнокровным и справедливым, безликим строгим экзаменатором, но боль и
гнев слышались в его тоне.
- Оставь его, папа. Оставь все эти... отвратительные вещи, я не хочу
говорить о них, - и подступающие рыдания прервали слова Кэти.
- Дорогая моя, бедная девочка. - Качалка скрипнула на веранде: видно,
отец привстал... и склонился к дочери; рыдания утихли. - Я не хотел
причинить тебе боль, Кэти, ты это знаешь. Я интересуюсь этими... этими
гадкими вещами только потому, что люблю тебя.
- Я тоже люблю тебя, папа, - слова прозвучали невнятно, может быть,
потому, что она уткнулась в его плечо.
- Я хотел бы верить этому.
- Но это так, папа, это так. Я считаю тебя самым лучшим мужчиной на
свете.
Было что-то странное, что-то подозрительное в их разговоре. Отсюда,
из глубины гостиной, могло показаться, что это объясняются любовники -
пусть и при такой большой разнице в годах.
- О, Кэти, - сокрушенно сказал Джеймс Слокум, - что же я должен
теперь сделать для тебя?
И вдруг еще один голос прорезался и жестко спросил:
- Что ты пытаешься сделать с ней, Джеймс? - Это был голос Мод Слокум.
- Не твое дело!
- Полагаю, что мое. Она моя дочь, как тебе известно.
- О, осведомлен об этом, дорогая. Однако из этого еще не следует, что
она не может жить истинно порядочной жизнью.
- У нее не будет такой жизни, если ты намерен продолжать свою в том
же духе, устраивать нам сцены и трепать ей нервы.
- Ради Бога, мама, успокойся, - мягко проговорила Кэти, будто не она,
а мать из них двоих была младше. - Ты говоришь обо мне так, что можно
подумать, я какая-то кость, из-за которой грызутся две собаки. Почему ты
не можешь обращаться со мной как с человеком?
- Я пытаюсь, Кэти. Но ты никогда не слушаешь меня. А я кое-что знаю о
том, о чем вы говорите.
- Если ты знаешь так много, то почему бы тебе не изменить нашу жизнь?
В нашей семье, с тех пор как я себя помню, ничего не было, кроме вот
этаких сцен, и меня уже тошнит от них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29