Вокруг не было ни души. Яхта болталась под легким ветром на якорном лине. Над головой висело раскаленное солнце, словно ребенок нарисовал его на голубом-голубом небе. Они плавали на берег и обратно, голые, как дикари, и веселые. Потом она сидела, прислонясь спиной к внешней стенке каюты, а он лежал, положив затылок на ее бедро, испытывая мучительное удовольствие. Она кормила его земляными орешками, штучка по штучке, и изображала при этом, будто он дикое животное, которое нужно успокоить. Он, щурясь от яркого солнца, посматривал иногда вверх и видел над собой два круглых, нависающих над ним плода, загораживающих треть голубого неба. Чайка спикировала над ними к морской поверхности, яхту качнуло под легким порывом ветра. Она нежно положила пальцы вдоль его губ и сказала тихим и ясным голосом: «Ты мой любимый, ты мой муж, муж». И он готов был умереть в тот момент от счастья. Они были женаты три недели, и он иногда знал, что разница в двадцать лет не имеет для нее никакого значения...
Тэмпл следил за лодкой, пока та не скрылась из виду, и пожелал ей попутного ветра. Потом снял тапочки и уперся носком ноги в разогретый бетон стены.
Ограждение было высотой по пояс и шириной дюймов в восемь, поверху облицованное декоративной плиткой. Тэмпл лег спиной на ограждение, чуть перегнувшись наружу. Дыхание стало неглубоким и частым, как при близости с женщиной. Он крепко зажмурил глаза, ослепленные сиянием неба. Во тьме перед глазами возник полыхающий знак, пропадавший и возникавший в такт ударам сердца: Боже, Боже, Боже...
В паху возникло неприятное возбуждение, и он на мгновение сунул руку под пижаму.
— Я никогда не знал, чего им всем от меня нужно было, — сказал Тэмпл спокойным голосом, словно объясняя себе что-то.
Потом он резко поднял колени, крепко схватил себя за плечи, скрестив руки на груди, и перекатился через ограждение. Открыв глаза, он с некоторым удивлением увидел, как большой голубой шар неба быстро стал вращаться вокруг него.
* * *
В полдень Хью Даррен сидел за своим рабочим столом и исподтишка наблюдал за лицом Викки Шэннард, которая очень ровно сидела в кресле рядом со столом. Руки ее были мирно сложены на коленях. Она умудрилась найти время переодеться в черное, лишенное каких бы то ни было украшений платье.
Губы были скромно подкрашены. Помимо чего-то похожего на бледность и преувеличенной взвешенности каждого движения в остальном Хью нашел в ней очень мало изменений.
— Ты проявляешь исключительную доброту, Хью. Я очень тебе благодарна.
— Не хотел бы, чтобы это звучало черство, но в действительности основная часть подобных процедур — это... наезженная практика в работе любого большого отеля.
— Особенно здесь, я думаю, где люди в своих действиях более... что ли... непосредственны. Не могу понять, как это все сделали так быстро и гладко, как проворно сработала полиция. Об этом и узнали-то совсем немногие, Хью.
— Зачем им такое паблисити? — хмуро пояснил Хью.
— Когда я уходила, он как раз начал одеваться и сказал, что подойдет ко мне. У меня и в голове ничего не было, когда я увидела, с каким странным выражаем лица ты ко мне подходишь. И вдруг, ты еще не начал говорить, я все поняла.
— Не слишком ли часто ты мне это говоришь?
Она торжественно взглянула на него:
— Не пойму, что ты имеешь в виду. Я веду себя так, потому что подавлена, пойми.
— Да... Он погиб разоренным, Викки...
— Это недостаточное основание, чтобы покончить с собой.
— Я и не могу себе представить, чтобы Тэмпл покончил только из-за этого. Он слишком верил в свои силы.
— Конечно, это я выволокла его на балкон, столкнула и пошла завтракать.
— Не говори ерунду, Викки. Я подумал, его что-то натолкнуло на мысль, что, теряя все свои деньги, он потеряет и тебя.
Она посмотрела на Хью широко раскрытыми глазами:
— Я должна признать, дорогой Хью, что я довольно роскошная вещь, и он мог, конечно, сделать совершенно абсурдное предположение, что потеряет меня, но одна мысль об этом оскорбляет. Ты знаешь, я сильный человек. Я пережила... В общем, выживала и не в таких ситуациях. И надо было ожидать, что я перенесу и эту временную неудачу.
— Ты ничего не сказала о том, что же могло натолкнуть его на мысль — ошибочную, разумеется, — что ты можешь его бросить?
— Я даже подумать об этом не могу, Хью. Если бы я посчитала, что тут есть хоть малейшая вина с моей стороны, я не смогла бы жить, честное слово. Он, наверное, был подавлен, что потерял так много денег и так глупо, но я, помню, говорила ему, что человеку свойственно проявлять иногда чрезмерную глупость. Не понимаю, почему ты подозреваешь меня. Это несправедливо, знаешь ли.
Он вздохнул:
— Извини, Викки. Мне так плохо. Я не смогу несколько дней подходить к Максу Хейнсу и этому гаденышу Бену Брауну. Мне сейчас кажется, что я убил бы их.
— Это у тебя пройдет, конечно.
— То есть как?
— Ты не сможешь долго удержаться на этой работе, если все время будешь убивать людей, правда? А работа у тебя очень хорошая.
— Ладно, мы квиты. Объявим перемирие.
— Я рада. И хотела бы остаться твоим другом, Хью.
— Хорошо. Как другу скажи, что ты собираешься делать?
— Формальности, всякие бумаги — это тихий ужас. Плохо умирать вдали от дома. Позвоню Дикки Армбрастуру. Ты помнишь его, конечно, это наш многострадальный адвокат в Нассау. Основные проблемы возложу на него. По своей трусливости я не стала звонить детям Тэмпла, а послала им телеграммы. Но, думаю, чуть позже позвоню им. Можно похоронить в Штатах, у них есть семейный участок на кладбище. Правда, там похоронена его первая жена — но не доходить же, в самом деле, до такой ревности.
— Ну а ты как, Викки, где ты пристроишься?
— Быть может, это и беспокоило Тэмпла, Хью. Я думаю, что нормально устроюсь, после того как уляжется пыль. Ты знаешь, что на Багамах небольшие налоги на недвижимость. А бедный Тэмпл вложил солидные средства в страхование своей жизни. Я никогда не подталкивала его на это, я даже была недовольна высокими взносами. Но он, будучи старше меня, считал необходимым обеспечить мне максимальную защиту на будущее. Я не думаю, что кто-то из его кредиторов окажется способным прийти ко мне за долгом. Скорее всего, и другие проявят терпение. Это будет совсем уж отвратительно, если они примутся за меня, правда? И я смогу восстановить владение его участками, а потом, так как я не имею ни малейшего понятия о бизнесе, я передам это в руки какого-нибудь честного банковского сотрудника, и он будет управлять всем от моего имени. У меня останется, конечно, дом, я смогу продать его и купить или построить домик поменьше, с которым легче будет управляться.
— Вот уж не знал, что ты все продумала.
— Вовсе нет! Я просто думаю вслух. Я знаю, что он брал взаймы под страховые полисы, но это не очень скажется на их номинальной стоимости.
— Я чувствую себя больным после этого. Больным и подавленным.
Викки с жеманным стеснением тронула его за руку:
— Конечно, бедненький. Я забыла, какие надежды ты возлагал на Тэмпла, чтобы финансировать свой маленький отель.
Краска прилила к лицу Хью.
— Да разве я об этом, черт возьми!
Она взглянула на него с еле заметной насмешливой гримасой. Ее фарфоровые голубые глазки загорелись.
— Добрые друзья, мой дорогой Хью, играют в благородные игры тоже не просто так. Может, скажешь, ты совсем не подумал о деньгах?
— Ну-у... Я считаю, это нормальное дело, когда... человек соотносит это со своими планами... когда он долго мечтал о чем-то...
Викки наклонилась в его сторону, как бы создавая атмосферу особой доверительности.
— Мы гораздо больше похожи друг на друга, чем ты думаешь или когда-нибудь думал. Я точно знаю. Я всегда это чувствовала, Хью.
— Не знаю даже, как отвечать на такое...
— И не надо пытаться, — сказала Викки и встала. — Старые друзья не должны забывать друг друга, мой дорогой. Когда ты достигнешь своей... финансовой цели, приезжай, пожалуйста, в Нассау, и мы поговорим с тобой. Ты придешь в мой маленький домик, и мы посмотрим, что можно сделать для осуществления твоего заветного желания. Одинокой вдове будет очень приятно тебя увидеть, дорогой. Не думаю, что я еще раз выйду замуж. Буду вдовствовать, разведу кошек, буду пить чай с жасмином, абсолютно безразличная ко всяким браслетам и брошкам. А пока... я хотела бы разыскать тебя и попрощаться перед тем, как уеду.
Держа уже руку на дверной ручке, Викки обернулась, лицо ее было нахмурено.
— Наверное, нужно оплатить счет за проживание и услуги?
— Нет, даже не думай.
— Ты очень добр. Я пойду к себе и упакую вещи бедного Тэмпла, потом сделаю эти печальные звонки. Да, ты не посмотрел бы вещи Тэмпла, может, выберешь что-нибудь на память?
— Я... я, право, не знаю...
— Я пришлю тебе его зажигалку, Хью. Ты, должно быть, обратил на нее внимание. Такая тяжелая, золотая, очень красивая. Я думаю, Тэмпл хотел бы, чтобы она была у тебя.
Дверь за ней закрылась. Хью сидел неподвижно, закрыв глаза, и удивлялся тому, что у него нет слез для Тэмпла. Викки их высушила, не дав появиться. Странным образом — он не мог понять как — она несколько подпортила его представление о Тэмпле Шэннарде.
Смерть лишила человека достоинства. Он имел глупость забрызгать своей вечно бурлившей кровью белоснежный «кадиллак», стоявший внизу. В полицейских отчетах о нем говорилось: «упал или прыгнул». Он стал запечатанным ящиком, предназначенным для отправки в восточном направлении. От него и точки не осталось на краю автостоянки, куда он упал. Посыпали опилками, собрали их, полили из шланга, и солнце высушило площадку за несколько минут. Санитарная машина безо всяких сирен забрала груду чего-то разбившегося в лепешку и накрытого брезентом, ни в одной из газет не было даже упомянуто название отеля или что погибший проиграл хотя бы доллар в казино.
А Викки испортила не только представление Хью о Тэмпле, но и о себе самом. Он перестал казаться себе столь значительным, как раньше, а почувствовал себя более мелким, жадным, эгоистичным, чем думал. Она не только связала смерть Тэмпла с финансовыми интересами Хью, но и попыталась заронить в его голове семена интрижки и своим разговором об «одинокой вдове» невзначай привлечь его внимание к ее богатым грудям и бедрам, к тому, что она женщина в самом соку.
Хью сидел и размышлял о том, что Лас-Вегас — самое скверное место на земле, что сюда нельзя приезжать с добрыми намерениями и эмоциями, потому что в здешнем прозрачном воздухе пустыни витает непонятное коррозирующее вещество. Здесь, подстраиваясь под звон серебряных монет в десятках тысяч карманов, критерий честности вытесняется критерием выгоды, дружба становится блатом, любовь превращается в профессию, а настоящее чувство тонет в море похоти. В таком городе лучше не задерживаться надолго. Иначе потеряешь способность оценивать другого человека по-иному, кроме как чем он тебе может быть полезен или ты ему. Невозможность нормальных человеческих отношений в этом городе символизировалась розово-бело-голубыми неоновыми крестами над причудливыми крышами церквушек, где сутками напролет работал брачный конвейер.
* * *
В понедельник в два часа дня Гомер Гэллоуэлл поставил очередные двадцать пять тысяч на «Не выигрывает», увидел, что бросающий показал с первого хода одиннадцать, и фишка Гомера уплыла к банкиру стола.
Гомер уже сосчитал, сколько раз делал ставки. Он достиг лимита, определенного ему молодым математиком, лимита, после которого вероятность проигрыша значительно увеличивалась. Он повернулся и пошел к кассе. Бледный молодой человек подошел к окошку с той стороны и с готовностью ждал, чем может быть полезен Гэллоуэллу.
— У меня тут пачка из восьми фишек, с которых я начал, вторая пачка из восьми, которые я выиграл, и еще одна, сынок.
— Да, сэр. Это тысяча семьсот долларов. Какими банкнотами?..
— Они стоят чуток больше, сынок.
— Как? О-о, извините меня, мистер Гэллоуэлл. Если вы подождете, я позову мистера Хейнса, нашего управляющего.
Прошла целая минута, прежде чем окошко загородила крикливо разодетая массивная фигура Макса Хейнса.
— Крепко вы по нашему казино прошлись, мистер Гэллоуэлл. Будете и дальше продолжать?
— Повеселился, и хватит. Хорошо у вас тут, но у меня работа стоит. И ноги сейчас подломятся, так что, думаю, надо получить деньги — и домой. Кстати, не так уж я и прошелся... Я вернул то, что дал вам в прошлый раз, плюс двадцать пять тысяч — проценты. Выходит двенадцать процентов. Я видел дураков, которые платят больше. Можешь считать, Хейнс, что мы в расчете. Значит, если мой чек еще у тебя, можешь вернуть его, и к нему еще двести двадцать пять тысяч наличными.
— Мы сегодня утром передали чек в банк, мистер Гэллоуэлл.
— Значит, у меня будет четыреста двадцать пять тысяч. Я тут взял с собой на всякий случай пустой старый саквояж, ты собери все в кучку, а я пока пойду в свой танцевальный зал, который вы мне дали, и соберу вещи.
— Нужно время, чтобы собрать такую сумму, мистер Гэллоуэлл.
— Много времени это не займет. У тебя же есть.
— Мы держим на руках только триста тысяч, но я не могу отдать их и остаться без наличных, вы же понимаете.
— Тогда ты не трать время на разговоры, парень, а беги собирай деньги где знаешь, потому что мне надо, поскорее улетать.
— А... не велика ли сумма, чтобы возить наличными?
Гэллоуэлл посмотрел на него с надменным удивлением:
— Все может быть, если узнают в округе. Но ведь знаете об этом только вы, из казино, и не думаю, что вы тут шарите по окрестностям и добываете обратно деньги, которые проиграли, а?
— Нет-нет, я не об этом. Я просто думал... Опасное это дело — возить такие деньги.
— Я по-настоящему не нервничал с тех пор, как купался в горной речке и чем-то не понравился медведю. Значит, давай скорей за деньгами, Хейнс. Я плачу кое-каким ребятам за то, чтобы мое имя не попало в газеты, и для них будет развлечением, если они часть своего времени потратят на то, чтобы вставить туда тебя. — Он повернулся на каблуках и ушел.
Макс Хейнс тихо выругался. Разыскал Бена Брауна.
— Он думает, что уже все, деревня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36