«Тоже мне соблазнитель». Но верх берет беспокойство – слишком многое их объединяет.– Посмотри на меня, Луи.– Это еще зачем?– Говорю, посмотри на меня.Нет, он не выпил. Пустой взгляд. На щеках – глубокие складки. Цвет лица болезненный, желтый. Откуда-то со дна души у Мари поднимается нежность, накопленная за годы совместной жизни.– Ты плохо выглядишь, Луи. Тебе нужно показаться врачу.Сонливость Луи, вечная раздражительность, физическое недомогание, грубость и неуживчивость – все объясняется. Сердце Мари разрывает жалость.– Я в полной форме.Но словам, которые он выговаривает ворчливым, глухим голосом, противоречат помятые веки, горестно сложенные губы, синяя, пульсирующая на виске жилка, разбухшая до того, что, кажется, вот-вот лопнет.– Садись… Ты скверно выглядишь. Ты себя плохо чувствуешь?– И ты тоже… Нет, я не болен.– Тебе уже говорили, что ты болен? Кто?– Товарищи на работе, Рене, например.– Почему ты мне ничего не сказал? Ты меня больше не любишь?Вопрос вырвался у нее сам собой; вот так же она спрашивает Ива или Симону, когда они вдруг раскапризничаются. Привычно, нежно пробивается она к нему.– Ну что ты пристала, Мари?Быть может, наступил момент разрубить образовавшийся узел, разорвать паутину, которая его опутала. Никогда еще так не болела спина. Никогда еще так не наваливалась усталость. Голова трещит. Перед глазами все кружится, а музыка, хотя и чуть слышная, оглушает.– Садись, Луи.– Наверное, я переутомился, – говорит он и валится на диван. – Это я из-за дневного света выгляжу таким осунувшимся и бледным. Ты тоже бледная.Мари встает. Зеркало над буфетом отражает ее загорелое, пышущее здоровьем лицо. Да еще это приглушенное журчание музыки – она звучит как упрек, – и ей вспоминаются блеск моря, веселые игры на пляже, яркое солнце, радости ленивого лета.Мари выключает проигрыватель, кладет пластинку в конверт и ставит на полку – все эти дни она держала ее под рукой, чтобы слушать снова и снова. Теперь ей будет не в чем себя винить.Луи больше не кажется ей скучным, чужим человеком; и это уже не тот невнимательный муж, от которого невозможно дождаться ласки. Это ее давний спутник, приятель, кавалер на танцах, тот самый возлюбленный, с которым она когда-то начинала жизнь. Создатель этого семейного очага, едва не разлетевшегося в прах. И вот он болен! Ужасно.Не ее ли это вина – ведь она не поняла, не увидела, как он день за днем убивает себя, чтобы дать счастье ей и детям.Он сидит неподвижно, уставясь в пол.– Что случилось, Луи, что происходит? Почему ты мне ничего не рассказывал?Она поднимает ему голову. Ее пугает это изможденное лицо, глаза, избегающие ее глаз, обострившиеся черты.– Мари! Мари! Мне крышка!Плотину прорвало – плотину гордости и ложного самолюбия. Доверие утверждается на пока еще зыбкой почве. Сначала он говорит сбивчиво, с трудом преодолевая себя, но потом, когда связь, давно утраченная, налаживается вновь, он уже легче разматывает тугой клубок своих страхов, тревог, беспомощных поисков.– Бедный мой Луи!По мере того как ей открывается слабость мужа, Мари чувствует себя все сильнее. Теперь она должна быть сильнее его. Мари забывает, что она обиженная жена, и испытывает к нему лишь материнскую жалость.Неумелый, но донельзя откровенный рассказ еще больше укрепляет Мари в ее решимости. У меня стало одним ребенком больше, и этот – самый слабый и беззащитный изо всех. Я должна взять его за руку, заново научить ходить, одну за другой вынуть все занозы, застрявшие в его теле, вернуть вкус к дому, любовь детей, покой… Это будет нелегко. Потребуется мужество. Надо будет набраться терпения и научиться выносить его таким, как он есть, – придирчивым, отупевшим от усталости.
– Луи, ты переработался.– Я уже это слыхал от других. Других! Мне больно это слышать. Другие видели то, чего не видела я. Они сказали то, чего не сказала я. Я считала себя непонятой, тогда как непонятым был он. Мне следовало понять его и, пока не поздно, удержать от падения.
– Тебе нужно передохнуть, Луи. Ну хотя бы перестать работать сдельно.– Ты прекрасно знаешь, что это невозможно.– Я тоже могу пойти на работу.– Я не хочу. И никогда не хотел. Кто будет заниматься детьми, Ивом?– За ним присмотрит мама.– Нет. Я еще не помер. Немного выдохся – это верно, да и все эти истории вышибли меня из колеи. Но я пока еще не сдался.– А нельзя ли что-нибудь придумать, Луи?– Что?– Почем я знаю. Чтобы прокормить семью, работать приходится все больше и больше. Куда это годится?– Конечно. Хозяева нас обдирают, и ничего тут не поделаешь.– А что если бы вы все сговорились и действовали заодно?– И ты в это веришь? Не строй иллюзий. Каждый бьется за себя, а на соседа ему плевать.– Если хочешь, мы еще вернемся к этому разговору, да и остальное от нас не уйдет. А пока тебе надо подлечиться – это сейчас главное.– Говорю тебе, я не болен!– …и отдохнуть. В этом году ты не брал отпуска.– В прошлом тоже.– Мы тебя не видим дома, даже по воскресеньям. А ведь ты нужен детям… и мне тоже.Мари преодолела последнюю преграду – победила в себе женщину, бунтовавшую из-за разочарования в муже, отказалась от своих мечтаний на пляжах Куронна и Жаи и стала тем, чем хотела быть, – матерью. Отныне ей будет легко все принимать и отдавать.– Ты всем нам нужен, Луи.– Не знаю, Мари, я ничего больше не знаю.Он улыбается чуть заметной грустной улыбкой.– Мари, как я боялся, как я боялся. Ведь я уже было совсем тебя потерял.– Не смей так говорить… Это я не хочу терять тебя. Мы вместе сходим к врачу.– Говорю тебе, я не болен.– Знаю, знаю, но доктор тебе что-нибудь даст для поднятия духа, вернет тебе силы… И потом, Луи, у нас должно оставаться время и на жизньОна ласково гладит волосы Луи. И ей кажется, что она отгоняет от него тревоги, мучения, боль. Ничего пока не наладилось, все испытания впереди, но она верит в свои силы.С годами волосы Луи потускнели, но они такие же мягкие, тонкие и шелковистые, как у Жан-Жака.
Paris 1965

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19