Они идут, держа Ива с двух сторон за руки. И одновременно его отпускают. Оба физически ощутили, как через тело ребенка прошел ток, – он ударил, словно электрический разряд, спаял их, как если бы они коснулись оголенного провода.– Дети, должно быть, хотят пить, – говорит Ксавье.– Нет, наверняка нет, – отвечает Мари.Услышав их разговор, Симона канючит:– Нет, хочу, мама, правда, хочу!– Видите, я был прав.Их приютила терраса кафе, обвитая диким виноградом, листья его близкая осень раскрасила под красный мрамор.Ксавье говорит. Он страшится молчания: тогда его мысли устремляются навстречу мыслям Мари. Вот почему она придирается к детям, к их поведению – без причины отчитывает то Симону, которая с наслаждением тянет воду через соломинку, то Жан-Жака, перекручивающего ворот рубашки.Ксавье рассказывает о своей матери, о том, какая пустота образовалась в его жизни после ее кончины, о лицее в Тулоне, о годах ученья в Эксе.Эти воспоминания, в которых вроде бы для Мари места нет, поскольку, пока он учился, они друг друга не знали, должны постепенно разогнать чары, навеянные музыкой ветра и напевами моря.Слушая его воспоминания – Мари то воплощенная сила, то слабость. Ксавье для нее уже не тот незнакомец, который так долго ей был безразличен, однако и не мужчина, способный вызвать в ней трепет одним прикосновением.Собственные воспоминания Мари – начальная школа, прогулки с Жизель, первые годы замужества – переплетаются с воспоминаниями Ксавье. До чего же они несхожи! Молодость Ксавье, еще продленная годами ученья, так и сверкает в каждой его фразе. Я вовсе не старше его, но у меня все лучшее позади. Мое прошлое связано с Жан-Жаком, Симоной, Ивом. И с Луи, бедным моим Луи, на котором тяжелый труд, беспокойства и огорчения оставили свои отметины. Так устроена жизнь. Двенадцать лет назад она представлялась очень простой. Люди встречаются. Влюбляются. Женятся. Заводят детей. Все спокойно, без особенных радостей, без больших горестей, но как это оказалось тяжело. Ксавье еще многого ждет от будущего. Он едва начал жить. А я прошла слишком долгий путь, слишком много надежд не оправдалось.
Ксавье рассказывает, как приехал в Мартиг, как начал преподавать. Он умолкает, подойдя к тем дням, о которых, не упоминая Мари, говорить уже невозможно. Что сказать? Что делать? Есть, конечно, выход: взять должность – уже он хлопотал о ней несколько месяцев назад, и в порядке помощи слаборазвитым странам уехать преподавать в Африку. Он мечтал о приключениях, необыкновенных приключениях, во Франции, вероятно, немыслимых, но разве они оба, вместе с этой неприступной женщиной, не находятся у порога рискованнейшего из приключений? Бежать, бежать…Машина катит к Мартигу. И на сей раз Ив снова сидит между Ксавье и Мари.Ксавье выходит на углу своей улицы. Мари тотчас отъезжает – ни он, ни она не оглядываются.Как скучно проверять ученические сочинения! Вечно одни и те же ошибки, одни и те же расплывчатые мысли. Ксавье ставит пластинку на проигрыватель.Переодеться, накинуть халат, вымыть Ива под душем, пробрать Симону и Жан-Жака, не желающих умываться, приготовить ужин – привычные дела выполняются машинально. Мари роется в пластинках. Ничего интересного. Ей бы хотелось вновь услышать ту музыку, которую она слышала тогда у Ксавье.
Фургончик едет навстречу другим машинам, которые, возвращаясь с пляжей в Марсель, петляют по извилистой дороге впритирку одна к другой.За рулем сидит напарник Луи. Он ругается и чертыхается всякий раз, когда какая-нибудь машина пытается на несколько метров обогнать других, выезжает из ряда и вынуждает его прижаться к кювету.– Нет, черт бы их драл, день-деньской они жарили на солнце свою требуху, а вечером в них будто бес вселился. Глянь-ка на этого… Ну и псих… Эй, Луи, ты спишь?– Нет, не сплю.Луи вздрагивает. Он задремал – его сморила непреодолимая усталость. А теперь он очнулся от полусна, населенного искаженными образами Мари и заброшенной статуи. Он преследовал их на бескрайних пляжах по белым и вязким, как штукатурка, пескам.– Луи, тебе, наверное, не по себе, а?– Нет, все в порядке, клянусь.– Еще одному не терпится в морг!Напарник Луи честит водителя машины, вынудившей его при повороте отскочить в сторону.– Черт те что, а не жизнь, – добавляет он. – А ты как считаешь?– Согласен с тобой, – поддакивает Луи. – Не живем, а вроде за первую премию бьемся.– Это еще почему?– Вкалываем всю неделю как чумные, а в субботу и в воскресенье левачим. Эти хоть живут в свое удовольствие.– Я свое наверстаю. Вот достроим наш барак, начну экономить. Пойду в отпуск – и махну вместе с женой в Италию. Три недельки на травке, рыбалка, охота – чем не богач?– И правильно сделаешь!– А что тебе-то мешает последовать моему примеру?– Все. Жена, дети – им надо в школу, ребята из бригады – не могу же я их подвести. И потом все то, за что я еще не расплатился, да и…Луи даже с каким-то удовольствием нагромождает одно препятствие на другое. И продолжает про себя низать новые.– Я не отдыхал больше двух лет.– Смотри, как бы тебе не окочуриться.– Да нет, пока силенок хватает.Это неправда. Он знает, что говорит неправду, но ему нужно лгать товарищу, лгать самому себе, чтобы отогнать панический страх, ни с того ни с сего овладевающий им, когда они подъезжают к Меду, пропитанному запахом нефтеочистительных заводов.Никогда еще в жизни не чувствовал он себя таким усталым, как сегодня вечером, таким отрешенным, таким замученным – его неотступно терзает вновь обострившаяся боль в пояснице и навязчивая идея, что он уже не годен ни для работы, ни для любви.Даже остановка в бистро и стакан горячительного не взбодрили его, как бывало.Он через силу взбирается на второй этаж, открывает дверь и видит привычную картину – Мари с детьми заканчивают ужин.– Ужин еще не остыл, – говорит Мари. – Сейчас подам тебе.– Не надо. Пойду спать. Я сыт по горло.Он проходит мимо Мари и детей. Никому до него нет дела. Приди Мари к нему в спальню, у него даже не было бы желания ее обнять. Передо мной вырастает стена, высокая белая стена. Я не могу ни перелезть через нее, ни перепрыгнуть. Как это ни глупо, но я с самого утра – а может, и целую неделю – натыкаюсь на нее; она всегда тут, передо мной.Началось все на шоссе. Я так резко затормозил, словно боялся, что мотороллер в нее врежется. Стена отступила.И теперь она все время передо мной – то гладкая бетонная, оштукатуренная стена, то стеклянная.Она мешает видеть людей, искажает их облик, отделяя их от меня как туманом, сквозь который с трудом пробиваются слова.В погребе, оборудованном под столовку – там в обеденный перерыв собираются строители, – голоса сливаются и звучат неразборчиво. Рабочие толкуют о выходных, а что это такое? Короткая передышка, заполненная пустяковыми развлечениями; первое место среди них занимают машины и телепередачи. В воскресенье, как нарочно, показывают не фильмы, а какую-то бодягу. Несколько сдельщиков вернулись из очередного отпуска.
– …У родителей жены в Италии. Мы провели там две недели.– Мартигский парусничек еще себя покажет.– Я лично очень уважаю Роже Кудерка.– Он делает в среднем девяносто, хотя это и не последняя модель.– А почему бы тебе не принять участие в восьмидесятичасовых гонках из Манса?– В Испании жизнь дешевая, это верно, но сколько просаживаешь в трактирах!– Я поставил на шестую, десятую и восьмую. А выиграли шестая, десятая и четырнадцатая, будь они неладны.Луи смотрит на них, как сквозь стену, смотрит и не видит. Слушает и не слышит. Только отдельные звуки – иногда из них вдруг складываются два-три слова, – перемежаемые позвякиванием ложек о котелки, бульканьем наливаемого в стаканы вина; самое разнообразное произношение, все французские говоры, итальянский и испанский, пересыпанные французскими словами или диалектизмами, арабский, доносящийся из угла, где собрались алжирцы – их на стройке такое множество, что они образовали свою общину, – все эти языки сталкиваются, перемешиваются. Молодежь окружила Алонсо – он смачно проезжается насчет некоторых товарищей, только что приехавших из Испании, где они провели отпуск. После выходного он стал бодрее и голосистей.Стена раздвигается – Луи видит дом в Витроле, – Алонсо так ярко его описывал – диваны, подушки, затянутые гардины, приглушающие свет абажуры, – и вот жена Алонсо мало-помалу начинает казаться чем-то вроде богини любви, величайшей куртизанки, приманки публичного дома, владычицы желаний.Настоящие стены Луи штукатурит широкими взмахами мастерка, с которого стекает раствор; воображаемые окружают его, как тюремная ограда. Растущий страх, усталость, видения, наслаивающиеся одно на другое, – статуя, Мари, жена Алонсо, – заточены тут же, с ним вместе. И когда Луи выглядывает из окна, он тоже видит не шоссе, где машины похожи на жесткокрылых насекомых, а стены, стены, целые ряды бетонных барьеров, вырастающих один за другим у него на глазах.От рассказа Рене, который, захлебываясь от удовольствия, описывает последнюю победу, одержанную им в воскресенье в дансинге Соссе-ле-Пен, Луи еще сильнее ощущает свое заточение.Чтобы сбежать из него, он цепляется за воспоминания. Но при мысли о субботней и воскресной работе он чувствует себя замурованным в стены строящейся виллы в Жиньяке, да и дома не лучше – там он тоже как стеной отделен от Мари и детей, глядящих вечернюю телепередачу. Он переходит из тюрьмы в тюрьму. А самая страшная – та, что у него внутри.Прошла неделя после того злосчастного вечера, а ведь он мог бы стать праздником. Луи даже страшно и думать приблизиться к Мари. Он тогда заставил себя улыбнуться, но что это была за улыбка – гримаса, и только. Мари к нему переменилась. Детям он, можно сказать, чужой. Он одинок.Все рушится, одно цепляется за другое, все связано – его состояние и этот учитель, об отношениях которого с женой он боится узнать правду. Стены теснее смыкаются вокруг. Надо их отодвинуть. Выбраться наружу. Спастись.
– Мадам Гонзалес?– Это я, мосье.Луи с удивлением смотрит на толстуху, открывшую ему дверь.– Мадам Алонсо Гонзалес?– Ну да, мосье.Настоящая туша. На пухлые щеки ниспадают седеющие пряди; лицо расплывается в улыбке.– Вы жена каменщика Алонсо, который работает на стройке в Роньяке?– Да, мосье.– Это вы?– Я.Прозвучал гудок, и Луи, удостоверившись, что Алонсо, как обычно, пошел в бар, оседлал мотороллер и поехал в Витроль. Там, расспросив прохожих, он без труда нашел домик Алонсо; дверь ему открыла эта степенная женщина.– Вы работаете вместе с Алонсо?– Да, мадам.– С ним ничего не случилось?– Вы прекрасно знаете, что нет.– Да заходите, заходите.– Извините, но у меня нет времени.– Зачем спешить? Вы знаете, что Алонсо явится домой не раньше половины девятого – девяти. Да заходите же.– Уверяю вас…– Я вас не съем.Улыбка на ее лице стала еще шире.– Вы пришли не случайно.Она берет Луи за руку, подталкивает к столовой, довольно прилично обставленной.– Садитесь… Вы не откажитесь от пастиса?Луи чувствует, что стена, высокая стена, белая и гладкая, смыкается за ним.– Может быть, вам ее заказать?– Нет, спасибо, я бы хотела купить ее сейчас. Извините.В магазинах грампластинок в Мартиге все ее поиски ни к чему не привели. И вот Мари решила после обеда съездить в Марсель – быть может, там удастся купить пластинку, которую она слушала тогда у учителя: сегодня утром ей вдруг захотелось услышать эту музыку вновь…И заодно она бы навестила Жизель – они столько времени не виделись.
Подавая угощенье, жена Алонсо подходит к нему вплотную. Луи пугает эта масса плоти.Ну и воображение у Алонсо! Поистине не меньших размеров, чем эта женщина. Неплохо было бы разобраться, что она собой представляет на самом деле! И Луи невольно улыбается при мысли, до чего смехотворны иные выражения – «женщина легкого поведения», например. Как вывернуться из этой нелепой ситуации, он понятия не имеет.А она садится напротив за стол, накрытый нейлоновой скатертью.– Вы не пьете? – осведомляется он.– Нет. Алонсо делает это и за меня. Впрочем, за ваше здоровье, мосье… Мосье как?– Луи.– Мосье Луи. Так вы пришли меня повидать. Очень мило с вашей стороны.Луи молчит, чувствуя себя все более неловко. Безрассудная мысль, заставившая его приехать сюда, мысль – а вдруг? – растаяла, как снег на солнце.– Вы разочарованы?– Нет.– Значит, вам нравятся толстухи?– Мне пора домой.Луи залпом выпивает пастис.– Не поперхнитесь. Как вы сказали?.. Ах да, «мне пора домой». Ваша жена начнет беспокоиться – ведь вы женаты?– Женат, – мямлит Луи.– Обычно они помоложе.– Кто?– Те, кого привлекает жена Алонсо.Он увязает все глубже. Ему хотелось бы очутиться далеко-далеко от домика в Витроле, столь же спокойного, как и эта женщина, которая явно издевается над ним.– Чаще всего сюда приезжают новички.– Новички?– Ну, да, новички и в строительном деле, и во всех остальных делах тоже.– Это в каких?– В тех самых, мосье Луи, в тех самых, что и вас привели сюда.И опять стены стискивают Луи, точно западня: только на этот раз он полез в нее добровольно.– Наслушаются они, как Алонсо жалуется на мои измены и ненасытность, выпьют как следует – и сюда. Но ведь то молодые ребята, а вы вроде бы человек серьезный.– Я человек серьезный.– Ладно. Тех я еще понимаю, а вот вас…– Я пришел…– Случайно, да? Я жена Алонсо.– Знаю.– В таком случае, пошутили – и хватит.
Подобно большинству старинных городов, Марсель не создан для такого оживленного уличного движения. Развинченность южан лишь увеличивает сутолоку.Мари нравится эта кутерьма: треск моторов, скрип тормозов, храп мотоциклов, громкие возгласы и крикливые разговоры. Ей удалось припарковать машину недалеко от выезда на автостраду, за зеленой зоной, и она добирается до старого порта на троллейбусе.Центр Марселя – это Канебьер и несколько примыкающих к нему улиц. Остальное – беспорядочное нагромождение домов либо вдоль бесконечно растянутых новых улиц, либо на холмах, что напирают на город с тыла и подковой охватывают гавань.Когда Мари ходит по улицам Марселя, она всегда испытывает чувство раскованности и, что еще более странно, душевного покоя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19