https://wodolei.ru/catalog/dushevie_kabini/140x140/
И должен признаться, что Валецкий протестовал лишь от своего собственного имени.
Остальные с напряженным любопытством прислушивались к ответу Боровича, который выводил их из трудного положения. Все почувствовали, что Марцин, сваливая всю вину на Валецкого, рассеивает подозрение в бунте, а главное, уменьшает и степень вины самого виновника. Поэтому, когда инспектор стал задавать вопросы всем по отдельности, они ответили почти слово в слово то же, что сказал Борович. Валецкий, говорили они, вспылил без оснований, так как учитель не читал ничего страшного. Он говорил то же самое, что написано в учебнике, только иллюстрировал это соответственными примерами. Во всем классе нашелся один только «помидоровец», некий Рутецкий, который на вопрос, сговаривался ли он с Валецким, вопреки ожиданиям учителей и товарищей, сказал:
– Да.
Его поставили рядом с Валецким, а после того как следствие было закончено, вывели из класса. Когда преподавательский штаб вышел за дверь, все вскочили с мест, сбились в группки и принялись шумно обсуждать случившееся.
– Если это не последнее свинство, – сказал низким басом самый старший в классе второгодник, за свой могучий нос прозванный «Перцеедом», – так пусть мне сейчас Гольдбаум даст по уху…
– Интересно, что мы еще могли сделать? – спросил Борович, чувствуя, что намекают на него. – Почему же вы, коллега, совершили то же «свинство»?
– Почему? Смешно… Почему? Будто я знаю – почему? А только «Фигу» вышвырнут на улицу…
– Не думаю, а впрочем, ничего не поделаешь! – вспылил Марцин. – Если ему охота защищать «помидоров», так это не причина, чтобы из-за него нас всех вышибали. Что касается меня, то я решительно утверждаю, что Кострюлев был совершенно прав. В исторической науке целью является истина, истина и еще раз истина. Нужно иметь собственное мнение. Или оно у тебя есть, и в таком случае нельзя защищать польско-иезуитских убийц незаконных детей, или, если ты рупор попов…
– Разумеется! – поддакнули ему со всех сторон.
Между тем из находившейся рядом учительской слышался шум, сквозь который все время пробивался резкий голос Валецкого. По коридору то и дело пробегали классные надзиратели. Инспектор не явился на урок логики, который как раз должен был состояться в седьмом классе. Примерно через час после того, как увели Валецкого, гимназисты увидели сквозь застекленную дверь шляпу и физиономию его матери, рысью бегущей по коридору в сопровождении господина Мешочкина. Лицо ее было смертельно бледно, глаза вытаращены, а ноздри вздрагивали совсем как у сына.
– Повторяю, это свинство, умноженное на подлость, – снова пробормотал «Перцеед», подкручивая кверху усики и расчесывая гребешком вихор.
Говор за стеной все усиливался, то переходил в беспорядочный галдеж, спор, дикую свару, то вдруг совсем утихал. В какой-то момент послышался крик Валецкого, судорожный, отчаянный… Гимназисты бросились к дверям, повскакали на лавки, приподнялись на цыпочки и сквозь верхние стекла выглянули в коридор. Они увидели в дверях Валецкого, окруженного тремя сторожами и паном Пазуром, которые тащили его. «Фига» метался и рвался из рук, как пойманная в капкан лисица. Неподалеку от учительской стояла его мать. Лицо ее ничего не выражало, только губы минутами как-то странно оттопыривались и левое веко дрожало. Когда «Фигу» вытащили в дверь комнаты, называемой «запасной», Валецкая быстро направилась к выходу. Она шла У самой стены и что-то бормотала про себя… Вскоре пришел в класс Рутецкий, приговоренный к длительному заключению в карцер, и сообщил, что «Фиге», с согласия матери, заменили исключение с «волчьим билетом» – поркой…
В половине следующего урока, который вел всегда спокойный математик, дверь приоткрылась, и господин Маевский впустил в класс Валецкого. Лицо несчастного бунтовщика было так налито кровью, что казалось почти черным. Нижняя губа была оттопырена, как у матери, верхняя закушена белыми зубами, глаза запали и прятались под страдальчески нахмуренными бровями. Он шел на свое место медленно, как бы ощупью. Перед тем как сесть, он бросил быстрый взгляд на Боровича. Марцин задрожал. Страшный это был взгляд.
XV
В начале третьей четверти, вернувшись с рождественских каникул, ученики седьмого класса застали нового товарища. Это был Бернард Зыгер, исключенный из седьмого класса какой-то варшавской гимназии. Никто из клериковчан не располагал точными сведениями, почему, собственно, Зыгер был изгнан из Варшавы и принят в Клерикове. Ходили неопределенные слухи, что это «птичка». И лишь позднее один из восьмиклассников, которому случилось побывать на праздниках в Варшаве, пролил свет на это дело, рассказав, что таинственный пришелец был исключен за «неблагонадежность». В клериковскую гимназию, согласно тем же сведениям, ему удалось поступить с особого разрешения попечителя округа, который будто бы дал это разрешение в результате заступничества какой-то влиятельной особы.
В новой гимназии Зыгер был тотчас окружен особыми заботами. Жил он у господина Кострюлева, один, и вне стен школы не имел права встречаться с товарищами. В гимназии о нем тоже пеклись с усердием, не оставлявшим желать лучшего. Ежедневно кто-либо из уполномоченных лиц – господин Маевский, инспектор, директор, Мешочкин – обыскивал его ранец, все читали ему еще более строгие нотации, чем другим, отвечать же уроки вызывали беспрестанно. Бернарду Зыгеру было лет восемнадцать-девятнадцать, он был среднего роста, коренаст, слегка рябоват. Черты лица имел выразительные, нос большой, глаза неопределенного водянистого цвета. Глаза эти смотрели спокойно, но как-то по-особому внимательно. Зыгер никогда не обнаруживал страха или злости, когда его беспокоили, когда ему повелительным тоном что-нибудь «строго воспрещали». Лицо его сохраняло постоянное выражение, которое можно было скорей всего назвать учтивой насмешкой.
Лучшие головы седьмого класса уже после нескольких уроков заметили, что Зыгер «соображает». Он решал математические примеры не то чтобы с налета, но проворно, переводил «Disputationes Tusculanae» Цицерона медленно, но самостоятельно, писал сочинения по литературе и логике на четыре – словом, это был хороший ученик.
Из короткого разговора перед богослужением в один из табельных дней, когда занятые малышами надзиратели не мешали беседовать, боклисты узнали, что новенький не только читал Бокля и Дрепера, но и такие сочинения, о которых в Клерикове и слыхом не слыхали. Зыгер жил одиноко. Прямо из гимназии он шел домой. На прогулку, на каток, за мелкими покупками – только в сопровождении цербера Кострюлева. Аборигены седьмого класса наблюдали его пристально, с любопытством и не без примеси неприязни и зависти. Уже одно то, что Зыгер прибыл из Варшавы, сердило всех, кто ничего не знал за пределами Клерикова. Его учтивую любезность принимали за высокомерие и аристократизм, ироническое молчание на переменах, когда ученые слависты выкладывали друг перед другом свои познания, – за невежество в области общественных наук.
Некоторые трудности были у Зыгера с посещением уроков польского языка. Сперва власти воспретили ему доступ на уроки преподавателя Штеттера и лишь по истечении месяца дали свое позволение.
В этот день урок «местного» языка был последним, то есть пришелся между двумя и тремя часами дня. Штеттер по обыкновению вошел в класс с выражением неприязни на лице, сел и тотчас назвал чью-то фамилию, попросив перевести с польского на русский стихотворение Чайковского под названием «Паук».
Тот, кого постигла эта скучная участь, желая увильнуть, принялся болтать (конечно по-русски):
– Господин учитель, у нас новый ученик.
– Новый товарищ, гимназист из Варшавы… – дурашливо подхватили другие.
– Новый ученик? – с удивлением спросил Штеттер. – Где, какой ученик?
Зыгер встал с места и поклонился учителю.
– А… – пробормотал Штеттер. – Ваша фамилия?
– Зыгер, – сказал новый ученик.
Учитель принялся искать эту фамилию в алфавитном списке на букву «3» и не нашел.
– Вы говорите… Зыгер?
– Да. В бумагах и метрике было написано: Sieger, как писали свою фамилию мой отец и дед, поэтому ее, вероятно, записали на «С», Но меня зовут Бернард Зыгер, зет, игрек.
Учитель взглянул на ученика, и в его грустных глазах мелькнул веселый огонек.
– Пусть будет Зыгер… – сказал он. – Вы хотите посещать уроки польского языка?
– Разумеется! – по-русски ответил Зыгер. – Ведь это наш родной язык…
Штеттер скользнул быстрым взглядом по застекленным дверям, по лицу ученика, по классному журналу и шевельнул губами, словно произнося какое-то слово, которого, однако, никто не расслышал. Мгновение спустя он сказал:
– Ну… читайте!
Зыгер взял книжку, составленную профессором Вежбовским, и стал читать указанный ему отрывок. Его товарищи, видя, что представление окончено и начинается обычная «отечественная скука», принялись готовить уроки, открыто читать посторонние вещи или просто устраивались соснуть под шумок. Более воспитанные, привыкнув соблюдать приличия, устремили глаза на страницу с «Пауком», другие рассматривали стены, окрашенные в синеватый цвет, широкие коричневые бордюры, желтый столик кафедры, черную доску, стекла, затуманенные паром… Между тем Зыгер прочел и перевел на русский язык несколько строф стихотворения, затем стал разбирать предложения с логической и синтаксической точки зрения. Все обратили внимание, что он делал это чрезвычайно тщательно и что разбор он производил по-польски. Штеттер, облокотившись на стул, поднял опущенную голову и, барабаня пальцами по столу, исподлобья рассматривал Зыгера. Польские названия подлежащего, сказуемого, дополнения, существительного, местоимения, числительного, отглагольного существительного – все звучало здесь так странно, так как-то потешно, что ученики, слыша это впервые, со смехом поглядывали то на учителя, то на ученика, внимательно и сосредоточенно занимавшегося своим делом. Закончив разбор всего стихотворения, Зыгер положил книжку на парту. Учитель открыл свою личную записную книжечку, классный журнал, взялся за перо и, вертя его в пальцах, о чем-то глубоко задумался.
– Довольно… – сказал он, наконец. – Я должен вам поставить отметку. Но какую? Что я вам поставлю? У меня нет… отметки, господин Зыгер…
Говоря это, он вновь и вновь смотрел на нового ученика, словно не в силах оторваться от его лица. Зыгер стоял за партой, меряя Штеттера спокойным, внимательным взглядом.
– Скажите мне, – сказал учитель, – что вы читали, в каком направлении?
– Читал… да так, самые разные вещи.
– А по польской литературе?
– Это мы изучали систематически, по периодам.
– Так, так… – говорил Штеттер, как-то забавно смахивая рукой песок со страницы классного журнала, – ну, и что же это за периоды?
– Произведения Золотого века мы читали довольно бегло, зато романтиков очень подробно.
– Кто это… мы? – спросил учитель гораздо тише и глядя на дверь.
– Это там, в Варшаве… мы… сами…
– Что же вы читали, например, из Мицкевича?
– Да, пожалуй, что… Правда, некоторых вещей мы никакими способами не могли достать…
– Об этом я не спрашиваю, не желаю знать! Какое же произведение вам понравилось больше всего?
– Как сказать? Третья часть «Дзядов»… «Импровизация»… «Пан Тадеуш», «Книги пилигримства польского»…
Штеттер умолк. Мгновение спустя он еще спросил:
– Ну, а что вы знаете о Мицкевиче?
Ученик ясно, внятно и очень подробно рассказал на русском языке о молодости поэта, о «Союзе променистых», филоматах и филаретах, об аресте, заточении и ссылке. Потом он совершенно неожиданно переехал из Вильна в Варшаву и, повернувшись уже не к преподавателю, а к классу, принялся на превосходном, прямо-таки изысканном русском языке, с похвальным отсутствием «полонизмов» красноречиво излагать нападение подхорунжих на Бельведер в ночь на 29 ноября.
Ошеломленный учитель, стремясь поскорей прервать это изложение, спросил:
– Быть может, вы знаете что-нибудь наизусть?
– Да, кое-что знаю.
– Прочтите.
Зыгер закрыл книгу, минутку подумал и тотчас заговорил негромким, но звучащим как благородный металл голосом:
Нам велели не стрелять. Чтоб виднее было…
Услышав эти слова, Штеттер вскочил на ноги и замахал руками, но Зыгер не умолк. Словно отброшенный его взглядом, учитель сел на свой стул, подпер голову руками и не сводил глаз со стекол в верхней части двери. В классе стояла тишина. Все глаза устремились на юношу, читавшего вслух «польские стихи». Он читал ровно, спокойно, с чувством меры, но вместе с тем с какой-то внутренней силой, которая таилась в самих словах и иногда, при паузах и ударениях, вырывалась наружу. Странные, неслыханные слова приковывали внимание, могучая картина боя разворачивалась перед глазами слушателей – и вдруг оратор повысил голос:
Когда, штык твой увидав, турок еле дышит,
А посольство Франции стопы твои лижет, –
Лишь Варшава на тебя смотрит непреклонно
И грозит стащить с твоей головы корону.
Учитель зашикал и затряс головой. Тогда из-за парты вылез «Фига». Валецкий подкрался к дверям, приподнялся на цыпочки и, внимательно следя за коридором, махнул рукой Зыгеру, чтобы тот продолжал. Это было уже не чтение произведения великого поэта, а обвинение, произносимое польским школьником и заключенное в события битвы. Это было его собственное творение, его прямая речь. Каждая картина давно проигранной борьбы, вырываясь из уст оратора, звучала жаждой участия в этом обреченном деле. Детские и юношеские чувства, тысячекратно оскорбленные, неслись теперь к слушателям, воплощенные в слова поэта, взрывались среди них, как гранаты, свистели, как пули, окутывали души наподобие взметенных боем клубов дыма. Одни слушали выпрямившись, другие встали и приблизились к оратору. Борович сидел, сгорбившись, подперев кулаком подбородок и вперив горящие глаза в Зыгера. Его мучило странное чувство – будто все это он уже когда-то слышал, будто где-то даже видел собственными глазами, но не знал, что будет дальше, – и слушал, слушал с отвращением и злостью, но и с дрожью странной боли в груди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Остальные с напряженным любопытством прислушивались к ответу Боровича, который выводил их из трудного положения. Все почувствовали, что Марцин, сваливая всю вину на Валецкого, рассеивает подозрение в бунте, а главное, уменьшает и степень вины самого виновника. Поэтому, когда инспектор стал задавать вопросы всем по отдельности, они ответили почти слово в слово то же, что сказал Борович. Валецкий, говорили они, вспылил без оснований, так как учитель не читал ничего страшного. Он говорил то же самое, что написано в учебнике, только иллюстрировал это соответственными примерами. Во всем классе нашелся один только «помидоровец», некий Рутецкий, который на вопрос, сговаривался ли он с Валецким, вопреки ожиданиям учителей и товарищей, сказал:
– Да.
Его поставили рядом с Валецким, а после того как следствие было закончено, вывели из класса. Когда преподавательский штаб вышел за дверь, все вскочили с мест, сбились в группки и принялись шумно обсуждать случившееся.
– Если это не последнее свинство, – сказал низким басом самый старший в классе второгодник, за свой могучий нос прозванный «Перцеедом», – так пусть мне сейчас Гольдбаум даст по уху…
– Интересно, что мы еще могли сделать? – спросил Борович, чувствуя, что намекают на него. – Почему же вы, коллега, совершили то же «свинство»?
– Почему? Смешно… Почему? Будто я знаю – почему? А только «Фигу» вышвырнут на улицу…
– Не думаю, а впрочем, ничего не поделаешь! – вспылил Марцин. – Если ему охота защищать «помидоров», так это не причина, чтобы из-за него нас всех вышибали. Что касается меня, то я решительно утверждаю, что Кострюлев был совершенно прав. В исторической науке целью является истина, истина и еще раз истина. Нужно иметь собственное мнение. Или оно у тебя есть, и в таком случае нельзя защищать польско-иезуитских убийц незаконных детей, или, если ты рупор попов…
– Разумеется! – поддакнули ему со всех сторон.
Между тем из находившейся рядом учительской слышался шум, сквозь который все время пробивался резкий голос Валецкого. По коридору то и дело пробегали классные надзиратели. Инспектор не явился на урок логики, который как раз должен был состояться в седьмом классе. Примерно через час после того, как увели Валецкого, гимназисты увидели сквозь застекленную дверь шляпу и физиономию его матери, рысью бегущей по коридору в сопровождении господина Мешочкина. Лицо ее было смертельно бледно, глаза вытаращены, а ноздри вздрагивали совсем как у сына.
– Повторяю, это свинство, умноженное на подлость, – снова пробормотал «Перцеед», подкручивая кверху усики и расчесывая гребешком вихор.
Говор за стеной все усиливался, то переходил в беспорядочный галдеж, спор, дикую свару, то вдруг совсем утихал. В какой-то момент послышался крик Валецкого, судорожный, отчаянный… Гимназисты бросились к дверям, повскакали на лавки, приподнялись на цыпочки и сквозь верхние стекла выглянули в коридор. Они увидели в дверях Валецкого, окруженного тремя сторожами и паном Пазуром, которые тащили его. «Фига» метался и рвался из рук, как пойманная в капкан лисица. Неподалеку от учительской стояла его мать. Лицо ее ничего не выражало, только губы минутами как-то странно оттопыривались и левое веко дрожало. Когда «Фигу» вытащили в дверь комнаты, называемой «запасной», Валецкая быстро направилась к выходу. Она шла У самой стены и что-то бормотала про себя… Вскоре пришел в класс Рутецкий, приговоренный к длительному заключению в карцер, и сообщил, что «Фиге», с согласия матери, заменили исключение с «волчьим билетом» – поркой…
В половине следующего урока, который вел всегда спокойный математик, дверь приоткрылась, и господин Маевский впустил в класс Валецкого. Лицо несчастного бунтовщика было так налито кровью, что казалось почти черным. Нижняя губа была оттопырена, как у матери, верхняя закушена белыми зубами, глаза запали и прятались под страдальчески нахмуренными бровями. Он шел на свое место медленно, как бы ощупью. Перед тем как сесть, он бросил быстрый взгляд на Боровича. Марцин задрожал. Страшный это был взгляд.
XV
В начале третьей четверти, вернувшись с рождественских каникул, ученики седьмого класса застали нового товарища. Это был Бернард Зыгер, исключенный из седьмого класса какой-то варшавской гимназии. Никто из клериковчан не располагал точными сведениями, почему, собственно, Зыгер был изгнан из Варшавы и принят в Клерикове. Ходили неопределенные слухи, что это «птичка». И лишь позднее один из восьмиклассников, которому случилось побывать на праздниках в Варшаве, пролил свет на это дело, рассказав, что таинственный пришелец был исключен за «неблагонадежность». В клериковскую гимназию, согласно тем же сведениям, ему удалось поступить с особого разрешения попечителя округа, который будто бы дал это разрешение в результате заступничества какой-то влиятельной особы.
В новой гимназии Зыгер был тотчас окружен особыми заботами. Жил он у господина Кострюлева, один, и вне стен школы не имел права встречаться с товарищами. В гимназии о нем тоже пеклись с усердием, не оставлявшим желать лучшего. Ежедневно кто-либо из уполномоченных лиц – господин Маевский, инспектор, директор, Мешочкин – обыскивал его ранец, все читали ему еще более строгие нотации, чем другим, отвечать же уроки вызывали беспрестанно. Бернарду Зыгеру было лет восемнадцать-девятнадцать, он был среднего роста, коренаст, слегка рябоват. Черты лица имел выразительные, нос большой, глаза неопределенного водянистого цвета. Глаза эти смотрели спокойно, но как-то по-особому внимательно. Зыгер никогда не обнаруживал страха или злости, когда его беспокоили, когда ему повелительным тоном что-нибудь «строго воспрещали». Лицо его сохраняло постоянное выражение, которое можно было скорей всего назвать учтивой насмешкой.
Лучшие головы седьмого класса уже после нескольких уроков заметили, что Зыгер «соображает». Он решал математические примеры не то чтобы с налета, но проворно, переводил «Disputationes Tusculanae» Цицерона медленно, но самостоятельно, писал сочинения по литературе и логике на четыре – словом, это был хороший ученик.
Из короткого разговора перед богослужением в один из табельных дней, когда занятые малышами надзиратели не мешали беседовать, боклисты узнали, что новенький не только читал Бокля и Дрепера, но и такие сочинения, о которых в Клерикове и слыхом не слыхали. Зыгер жил одиноко. Прямо из гимназии он шел домой. На прогулку, на каток, за мелкими покупками – только в сопровождении цербера Кострюлева. Аборигены седьмого класса наблюдали его пристально, с любопытством и не без примеси неприязни и зависти. Уже одно то, что Зыгер прибыл из Варшавы, сердило всех, кто ничего не знал за пределами Клерикова. Его учтивую любезность принимали за высокомерие и аристократизм, ироническое молчание на переменах, когда ученые слависты выкладывали друг перед другом свои познания, – за невежество в области общественных наук.
Некоторые трудности были у Зыгера с посещением уроков польского языка. Сперва власти воспретили ему доступ на уроки преподавателя Штеттера и лишь по истечении месяца дали свое позволение.
В этот день урок «местного» языка был последним, то есть пришелся между двумя и тремя часами дня. Штеттер по обыкновению вошел в класс с выражением неприязни на лице, сел и тотчас назвал чью-то фамилию, попросив перевести с польского на русский стихотворение Чайковского под названием «Паук».
Тот, кого постигла эта скучная участь, желая увильнуть, принялся болтать (конечно по-русски):
– Господин учитель, у нас новый ученик.
– Новый товарищ, гимназист из Варшавы… – дурашливо подхватили другие.
– Новый ученик? – с удивлением спросил Штеттер. – Где, какой ученик?
Зыгер встал с места и поклонился учителю.
– А… – пробормотал Штеттер. – Ваша фамилия?
– Зыгер, – сказал новый ученик.
Учитель принялся искать эту фамилию в алфавитном списке на букву «3» и не нашел.
– Вы говорите… Зыгер?
– Да. В бумагах и метрике было написано: Sieger, как писали свою фамилию мой отец и дед, поэтому ее, вероятно, записали на «С», Но меня зовут Бернард Зыгер, зет, игрек.
Учитель взглянул на ученика, и в его грустных глазах мелькнул веселый огонек.
– Пусть будет Зыгер… – сказал он. – Вы хотите посещать уроки польского языка?
– Разумеется! – по-русски ответил Зыгер. – Ведь это наш родной язык…
Штеттер скользнул быстрым взглядом по застекленным дверям, по лицу ученика, по классному журналу и шевельнул губами, словно произнося какое-то слово, которого, однако, никто не расслышал. Мгновение спустя он сказал:
– Ну… читайте!
Зыгер взял книжку, составленную профессором Вежбовским, и стал читать указанный ему отрывок. Его товарищи, видя, что представление окончено и начинается обычная «отечественная скука», принялись готовить уроки, открыто читать посторонние вещи или просто устраивались соснуть под шумок. Более воспитанные, привыкнув соблюдать приличия, устремили глаза на страницу с «Пауком», другие рассматривали стены, окрашенные в синеватый цвет, широкие коричневые бордюры, желтый столик кафедры, черную доску, стекла, затуманенные паром… Между тем Зыгер прочел и перевел на русский язык несколько строф стихотворения, затем стал разбирать предложения с логической и синтаксической точки зрения. Все обратили внимание, что он делал это чрезвычайно тщательно и что разбор он производил по-польски. Штеттер, облокотившись на стул, поднял опущенную голову и, барабаня пальцами по столу, исподлобья рассматривал Зыгера. Польские названия подлежащего, сказуемого, дополнения, существительного, местоимения, числительного, отглагольного существительного – все звучало здесь так странно, так как-то потешно, что ученики, слыша это впервые, со смехом поглядывали то на учителя, то на ученика, внимательно и сосредоточенно занимавшегося своим делом. Закончив разбор всего стихотворения, Зыгер положил книжку на парту. Учитель открыл свою личную записную книжечку, классный журнал, взялся за перо и, вертя его в пальцах, о чем-то глубоко задумался.
– Довольно… – сказал он, наконец. – Я должен вам поставить отметку. Но какую? Что я вам поставлю? У меня нет… отметки, господин Зыгер…
Говоря это, он вновь и вновь смотрел на нового ученика, словно не в силах оторваться от его лица. Зыгер стоял за партой, меряя Штеттера спокойным, внимательным взглядом.
– Скажите мне, – сказал учитель, – что вы читали, в каком направлении?
– Читал… да так, самые разные вещи.
– А по польской литературе?
– Это мы изучали систематически, по периодам.
– Так, так… – говорил Штеттер, как-то забавно смахивая рукой песок со страницы классного журнала, – ну, и что же это за периоды?
– Произведения Золотого века мы читали довольно бегло, зато романтиков очень подробно.
– Кто это… мы? – спросил учитель гораздо тише и глядя на дверь.
– Это там, в Варшаве… мы… сами…
– Что же вы читали, например, из Мицкевича?
– Да, пожалуй, что… Правда, некоторых вещей мы никакими способами не могли достать…
– Об этом я не спрашиваю, не желаю знать! Какое же произведение вам понравилось больше всего?
– Как сказать? Третья часть «Дзядов»… «Импровизация»… «Пан Тадеуш», «Книги пилигримства польского»…
Штеттер умолк. Мгновение спустя он еще спросил:
– Ну, а что вы знаете о Мицкевиче?
Ученик ясно, внятно и очень подробно рассказал на русском языке о молодости поэта, о «Союзе променистых», филоматах и филаретах, об аресте, заточении и ссылке. Потом он совершенно неожиданно переехал из Вильна в Варшаву и, повернувшись уже не к преподавателю, а к классу, принялся на превосходном, прямо-таки изысканном русском языке, с похвальным отсутствием «полонизмов» красноречиво излагать нападение подхорунжих на Бельведер в ночь на 29 ноября.
Ошеломленный учитель, стремясь поскорей прервать это изложение, спросил:
– Быть может, вы знаете что-нибудь наизусть?
– Да, кое-что знаю.
– Прочтите.
Зыгер закрыл книгу, минутку подумал и тотчас заговорил негромким, но звучащим как благородный металл голосом:
Нам велели не стрелять. Чтоб виднее было…
Услышав эти слова, Штеттер вскочил на ноги и замахал руками, но Зыгер не умолк. Словно отброшенный его взглядом, учитель сел на свой стул, подпер голову руками и не сводил глаз со стекол в верхней части двери. В классе стояла тишина. Все глаза устремились на юношу, читавшего вслух «польские стихи». Он читал ровно, спокойно, с чувством меры, но вместе с тем с какой-то внутренней силой, которая таилась в самих словах и иногда, при паузах и ударениях, вырывалась наружу. Странные, неслыханные слова приковывали внимание, могучая картина боя разворачивалась перед глазами слушателей – и вдруг оратор повысил голос:
Когда, штык твой увидав, турок еле дышит,
А посольство Франции стопы твои лижет, –
Лишь Варшава на тебя смотрит непреклонно
И грозит стащить с твоей головы корону.
Учитель зашикал и затряс головой. Тогда из-за парты вылез «Фига». Валецкий подкрался к дверям, приподнялся на цыпочки и, внимательно следя за коридором, махнул рукой Зыгеру, чтобы тот продолжал. Это было уже не чтение произведения великого поэта, а обвинение, произносимое польским школьником и заключенное в события битвы. Это было его собственное творение, его прямая речь. Каждая картина давно проигранной борьбы, вырываясь из уст оратора, звучала жаждой участия в этом обреченном деле. Детские и юношеские чувства, тысячекратно оскорбленные, неслись теперь к слушателям, воплощенные в слова поэта, взрывались среди них, как гранаты, свистели, как пули, окутывали души наподобие взметенных боем клубов дыма. Одни слушали выпрямившись, другие встали и приблизились к оратору. Борович сидел, сгорбившись, подперев кулаком подбородок и вперив горящие глаза в Зыгера. Его мучило странное чувство – будто все это он уже когда-то слышал, будто где-то даже видел собственными глазами, но не знал, что будет дальше, – и слушал, слушал с отвращением и злостью, но и с дрожью странной боли в груди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31