https://wodolei.ru/
Так тяжело здесь сидеть теперь – бесполезным и бездеятельным, когда там гораздо хуже, чем здесь, ибо кажется мне, что скоро зло будет побеждено и что мои силы и мысли могли бы пригодиться. Будет объявлена война войне, и она навсегда устранит источники ненависти. Поэтому-то сегодня моя мысль бежит ко всем, кого я люблю и кому хотел бы дать счастье, которое питается уверенностью, что любовь победит и будет хозяином земли. И мне кажется сегодня, что мы живем в такое время, когда ненависть, доведенная до предела, обанкротится и утонет в собственной крови. Можно ли представить себе что-либо более чудовищное, чем эта бойня? Я думаю только о ней, и я хотел бы послать мои новогодние пожелания тем миллионам, которые идут на бойню вопреки своей воле. Безнадежно тоскливо было бы жить сейчас, и здесь и там, на свободе, если бы не эта уверенность, что придет царство правды, любви и счастья. Сегодня я мыслями с вами. Пищу уже лежа ночью, ибо утром я должен отослать это письмо, а днем я написать не мог. Не беспокойся обо мне, Альдона, дорогая, я здоров и надеюсь, что вернусь здоровым и что буду иметь силы жить так, как подсказывает мне моя совесть. Как долго здесь пробуду, не знаю. Здесь ходит много слухов, но они ни на чем не основаны, кроме желания выйти на свободу. Я, впрочем, тоже надеюсь, что в этом, 1915, году выйду уже на свободу. А пока – день за днем – время проходит быстро. Уже почти 5 месяцев прошло, как я уехал из Варшавы.
Твой Феликс
А. Э. Булгак
[Орловская губернская тюрьма] 4 января 1915 г.
Дорогая, милая моя Альдона!
Я получил твое письмо с карточкой моего Ясика и, как всегда, очень был счастлив. Снова милые воспоминания – давние, такие далекие и столь противоположные действительности. И действительность хоть на время как бы отступает в прошлое. А я вот в течение нескольких последних дней хворал немного. Трясла лихорадка, но уже прошла – сегодня вышел из больницы и надеюсь, что не повторится. В общем тяжело у нас в камере, где столько людей и у каждого свое горе. Ужасно трудно так сидеть, не зная, как долго придется ждать И знаешь, только здесь можно понять, какие огромные силы у человека – душевные силы. Я так пишу – а ведь знаю сам, что происходит теперь там, на воле. Я получаю «Правит, вестник» и пишу к Стасю теперь с просьбой, чтобы он подписался еще на два месяца, – эти вести, по крайней мере, связывают с жизнью. Из Варшавы я уже очень давно не получал писем.
Я написал такое грустное письмо, и мне досадно, – может быть, ты слишком близко примешь к сердцу, но ведь ты знаешь меня, знаешь, как я люблю жизнь, и как я смотрю на нее, и что всегда-всегда в сердце моем столько любви, что мне вечно слышна музыка полей, и леса, и неба голубого, и что я умею как бы со стороны смотреть на свою тяжелую ношу. И когда я думаю о тебе, когда пишу, мне радостно на душе, как будто бы ты возле меня и я рассказываю тебе о пережитом. Поэтому, дорогая моя, обо мне не беспокойся.
Целую тебя крепко и горячо, моя любимая.
Твой брат Феликс
С. Г. Мушкату
[Орел, Губернская тюрьма] 16 января 1915 г.
…Я ужасно беспокоился, не получая так долго никаких вестей от Зоси и Ясика; с отъездом моим в Орел все сразу как-то вдруг оборвалось. После долгого выжидания я, наконец, получил письмо ваше, а затем открытку. Пожалуйста, пишите мне все, что только будете знать о Ясике и Зосе. Я знаю, что им не может быть хорошо, ведь кому теперь может быть хорошо, когда ужас стал «насущным хлебом».
Я знаю, что Зося не боится горя и перенесет мужественно все, но мысль о крошке нашей – Ясике – сильно беспокоит меня, и я так хотел бы знать о нем все изо дня в день. Мечты – я знаю. Сестра Альдона прислала мне старые фотографии Ясика, и я опять имею его теперь при себе. Не знаю, известно ли вам, что когда нас перевозили сюда, в Орел, все вещи наши по дороге пропали и вместе с ними и все фотографии. У меня все сравнительно хорошо: имею все, что можно здесь иметь, и здоровье до сих пор не покидало меня. Хотя в общем тяжело: столько людей здесь, сижу теперь вместе с 70-ю другими, тоже из Варшавы. Всякий измучен, с расстроенными нервами на почве бессмысленной тюремной жизни, вдали от своих и в вечной тревоге за них, с постоянным выжиданием, что что-то должно произойти важное, всю нашу жизнь долженствующее изменить. И все это при общем жалком недостаточном питании и всевозможных лишениях. Стараемся осмыслить эту жизнь занятиями и чтением. Разрешено нам иметь карандаши и тетради, и многие учатся писать и математике. Здесь довольно сносная библиотека. Время проходит очень быстро, и надеюсь, что скоро пройдет – и тогда забудется все. Пишите мне, дорогие, о себе и о жизни в Люблине. Как отразилась на жизни у вас война? Я получаю – брат выписывает мне – «Правительственный вестник». Эту газету нам разрешается получать, и, таким образом, я не совсем отрезан от мировых событий.
А. Э. Булгак
[Орел, Губернская тюрьма] 3 февраля 1915 г.
Дорогая, милая моя Альдона!
Я получил твое сердечное письмо от 11/1 1915 г. Не беспокойся обо мне. Правда, я немного болел, но кто теперь не болеет! И лихорадка прошла уже, и о Ясике я уже имею известие. Зося прислала мне письмо, она в Цюрихе, и письмо шло со дня его отправления на почту в Цюрихе всего только 24 дня. Это недолго. Она пишет, что в Закопане Ясик окреп, что только тяжелая дорога из Закопане в Вену утомила его и он простудился, но что теперь уже здоров и своим веселым серебристым смехом может мертвого заставить улыбнуться. И теперь я спокоен – тяжело им там, но кому теперь не тяжело, а они счастливы друг с другом – Ясик. с Зосей. И вещи мои нашлись, не знаю только, в каком они состоянии, получу их через 1–2 недели; все-таки жаль было бы, если б они пропали. Будь поэтому спокойна за меня, милая. Пиши мне открытки с видами Вильно – печатные надписи не мешают вовсе, даже если бы были на китайском языке, – а Вильно я люблю, столько воспоминаний, теперь живешь этим да мечтами о будущем.
Целую тебя крепко, дорогая, и детей.
Твой Феликс
А. Э. Булгак
[Орел, Губернская тюрьма] 15 марта 1915 г.
Дорогая моя Альдона!
Спешу написать тебе письмо, так как есть возможность послать его. Открытку с видом собора, отправленную 19/11, я на' днях получил, большое тебе спасибо. Поблагодари Стася за «Правительственный вестник», на который он для меня подписался до мая. Наверное, я останусь здесь' еще долго, хотя точно ничего не известно.
Мое дело уже находится в Судебной палате, и возможно, что скоро будет суд, в таком случае меня вышлют в Варшаву. Эта неопределенность неприятна, но я уже успел привыкнуть и стать безразличным ко всем этим «удовольствиям». Сегодня не хочется ни о чем думать – такой чудесный солнечный день, солнечный свет заливает нашу камеру, а за окном широкое небо, город, а дальше – поля. Все покрыто белым свежим снегом. А там, из-под окна снизу, звон кандалов – это прогулка каторжников. Через неделю уже праздники. Везде страдания, тяжелый труд и нужда. Единственное светлое – это наши чувства, мечты и уверенность, что грядет лучшее завтра. Посылаю тебе самые сердечные пожелания и объятия. Несмотря ни на что, я уверен, что мы увидимся еще в иных условиях, когда мне больше не нужно будет скрываться и когда работа и муки мои и миллионов других дадут свои плоды…
Я чувствую себя здоровым и сильным, несмотря на все невыносимые условия. Теперь здесь свирепствует брюшной тиф, говорят, что уже умерло много политических заключенных. Точно мы этого не знаем, так как больных сейчас же переводят отсюда в бывшую женскую тюрьму, расположенную рядом, но совсем изолированную от нас. Условия для лечения здесь прямо-таки ужасные. Врача Рыхлинского называют палачом… Никаких лекарств, кроме порошков, больным не дают. Трудно даже увидеть или вызвать фельдшера: больных с высокой температурой оставляют по 5 дней в камере без всякой врачебной помощи. Не удивительно, что здесь так часто умирают наши, особенно из Ченстохова, Лодзи, Домбровского бассейна, те, кто не может получать из дому никакой помощи. Уже умерло шестеро наших, из них пятеро от чахотки… Камера, где я сижу, солнечная, и у нас образовалась сплоченная группа из товарищей, с которыми я живу. Я помогаю другим учиться, и время очень быстро проходит. Обо мне поэтому не беспокойся, дорогая. Мы выписываем себе сало, солонину, немного сыра, селедки – и нам хватает этого. Чувствуем себя хорошо – так мало нужно человеку. Значит, будь спокойна за меня. Я теперь получаю письма и известия из Варшавы, получил также от Зоси две новые фотографии Ясика и письмо, в котором она пишет, что он развивается нормально и такой милый; я радуюсь этому и чувствую себя хорошо. Своих вещей мы еще не получили: железнодорожные власти не хотят их выдать из-за каких-то формальностей, а может быть, потому, что требуют от тюремной администрации уплаты стоимости восьмимесячного их хранения. Поэтому мы опять будем жаловаться, а пока большинство ходит без подметок, так как в тюрьме нет кожи, и говорят, что нет ее и на воле. Почти все кашляют, на прогулку не ходит и половина, у всех вид зеленый и желтый. Жалобы не помогают. Был у нас какой-то высший инспектор, который ответил, что на войне солдаты еще хуже обуты. Дорогая, если меня отправят в другую тюрьму, я постараюсь переслать тебе мои личные письма; может быть, ты сохранишь их для меня, а то в этапе письма очень часто выбрасывают, а я хотел бы некоторые из них сохранить.
P. S. У нас здесь ходят слухи о холере в Варшаве, может быть, ты слышала что-либо об этом? Напиши мне, не называя болезни, так как иначе письмо может не дойти. Многие из нас имеют свои семьи там и страшно беспокоятся. Еще раз целую тебя.
Твой Феликс
С. Г. Мушкату
[Орел, Губернская тюрьма] Март 1915 г.
Я получил два письма от Зоей от 15/1 и 5/11 – последнее с 2 карточками Ясика. Я счастлив, что опять хоть письменно с моими близкими.
Я так редко пишу, ибо тяжелая однообразная жизнь окрашивает слишком в серые тона мое настроение. И когда я думаю о том аде, в котором сейчас вы все живете, мой собственный ад кажется мне таким малым, что не хочется о нем писать, хотя и он сильно донимает, иногда даже слишком сильно.
То, что вы узнали о наших условиях, – это правда. Условия эти прямо-таки невыносимы. В результате этих условий ежедневно кого-нибудь вывозят отсюда… в гробу. Из нашей категории умерло уже в течение 6 последних недель пять человек, все от чахотки. Троим из них давно уже назначили место поселения, но их не вывозили, так как в течение семи месяцев не успели привести в порядок «бумаги». Все они были привезены сюда из Петрокова, помощи из дому у них, конечно, не было никакой, так как семьи их находятся уже за пределами государства, а здешние условия убийственны. В последнее время, вследствие этих условий, многие заболели брюшным и сыпным тифом. Говорят, что ежедневно хоронят двоих-троих и что с 5 февраля (старого стиля) по 4 марта умерло 30 человек. Тех, которые заболевают тифом, вывозят из нашего «заведения» в бывшее женское «заведение», где теперь устроили якобы «больницу» для тифозных. Но пока придут сюда к больному, чтобы определить болезнь, проходят 4–5 дней, и больной лежит вместе с другими в переполненной камере в сильном жару. Теперь трудно добиться здесь даже фельдшера, не говоря уже о враче, видеть которого может только умирающий, и то не от заразной болезни. Это некий г. Рыхлинский, поляк, который передразнивает польскую речь поляков-«пенсионеров», не умеющих говорить по-русски, и который ругает их последними словами. Все называют его палачом и рассказывают о его недавних издевательствах над больными каторжанами в так называемом Орловском централе. Только что я узнал о смерти одного заключенного, который две недели тому назад заболел у нас в камере; после
4 дней болезни, когда от сильного жара он не мог уже ходить, его взяли от нас в свою «больницу». Врач туда совсем не заглядывает, больные оставлены на произвол фельдшера, который к больным относится хуже, чем к собакам. А болен здесь почти каждый, иначе и быть не могло. Пища отвратительная, вечно безвкусная капуста -
5 раз в неделю и нечто вроде горохового супа – два раза; дают также 1–2 ложки каши ежедневно, но без масла, а что может дать такое количество? Единственное питание для тех, кто не имеет помощи из дому, – это полтора фунта черного хлеба (чаще всего с песком) или одни фунт белого. Долго выдержать на такой пище нельзя. Все бледные, зеленые или желтые, анемичные. Белье меняют раз в две недели и дают грязное, вшивое. От паразитов избавиться невозможно, ибо в камерах тесно. Я, например, сижу в камере вместе с 60 другими (пару недель тому назад нас было 71 человек) в камере на 37 человек. А мы, каторжане, еще в привилегированном положении, ибо в таких же камерах пересыльные и военнообязанные сидели по 150 человек. Неудивительно, что среди них раньше всего появился тиф и больше всего уносит жертв. Я сижу сейчас в камере сухой, но большинство камер до того сырые, что капает с потолка и стены – мокрые.
Я живу здесь вместе с несколькими другими в одной коммуне, мы занимаемся вместе, некоторым я помогаю в учебе, и время быстро бежит, так быстро, что трудно поверить, что вот уже 8-й месяц с тех пор, как нас вывезли из Варшавы. Я получаю «Правительственный вестник», и мы знаем все, что можно узнать из телеграмм о теперешней войне. Мы живем в своей тесной компании, так как в камере имеются разные, совершенно чуждые нам люди и наши враги – те, кто попал сюда за предательство, за деньги, за шпионство. Отвратительные это люди. Но и среди остальных есть разные типы. Ничто в такой степени, как эта совместная жизнь, не открывает души человека. Познаешь ее, и тоска по другим условиям, по другой жизни становится еще сильнее, однако она исцеляет и предохраняет от пессимизма и разочарования. И если бы я мог писать о том, чем живу, то не писал бы ни о тифе, ни о капусте, ни о вшах, а о нашей мечте, представляющей сегодня для нас отвлеченную идею, но являющейся на деле нашим насущным хлебом… Когда я думаю о том, что теперь творится – о повсеместном якобы крушении всяких надежд, я прихожу к твердому для себя убеждению, что жизнь зацветет тем скорее и сильнее, чем сильнее сейчас это крушение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Твой Феликс
А. Э. Булгак
[Орловская губернская тюрьма] 4 января 1915 г.
Дорогая, милая моя Альдона!
Я получил твое письмо с карточкой моего Ясика и, как всегда, очень был счастлив. Снова милые воспоминания – давние, такие далекие и столь противоположные действительности. И действительность хоть на время как бы отступает в прошлое. А я вот в течение нескольких последних дней хворал немного. Трясла лихорадка, но уже прошла – сегодня вышел из больницы и надеюсь, что не повторится. В общем тяжело у нас в камере, где столько людей и у каждого свое горе. Ужасно трудно так сидеть, не зная, как долго придется ждать И знаешь, только здесь можно понять, какие огромные силы у человека – душевные силы. Я так пишу – а ведь знаю сам, что происходит теперь там, на воле. Я получаю «Правит, вестник» и пишу к Стасю теперь с просьбой, чтобы он подписался еще на два месяца, – эти вести, по крайней мере, связывают с жизнью. Из Варшавы я уже очень давно не получал писем.
Я написал такое грустное письмо, и мне досадно, – может быть, ты слишком близко примешь к сердцу, но ведь ты знаешь меня, знаешь, как я люблю жизнь, и как я смотрю на нее, и что всегда-всегда в сердце моем столько любви, что мне вечно слышна музыка полей, и леса, и неба голубого, и что я умею как бы со стороны смотреть на свою тяжелую ношу. И когда я думаю о тебе, когда пишу, мне радостно на душе, как будто бы ты возле меня и я рассказываю тебе о пережитом. Поэтому, дорогая моя, обо мне не беспокойся.
Целую тебя крепко и горячо, моя любимая.
Твой брат Феликс
С. Г. Мушкату
[Орел, Губернская тюрьма] 16 января 1915 г.
…Я ужасно беспокоился, не получая так долго никаких вестей от Зоси и Ясика; с отъездом моим в Орел все сразу как-то вдруг оборвалось. После долгого выжидания я, наконец, получил письмо ваше, а затем открытку. Пожалуйста, пишите мне все, что только будете знать о Ясике и Зосе. Я знаю, что им не может быть хорошо, ведь кому теперь может быть хорошо, когда ужас стал «насущным хлебом».
Я знаю, что Зося не боится горя и перенесет мужественно все, но мысль о крошке нашей – Ясике – сильно беспокоит меня, и я так хотел бы знать о нем все изо дня в день. Мечты – я знаю. Сестра Альдона прислала мне старые фотографии Ясика, и я опять имею его теперь при себе. Не знаю, известно ли вам, что когда нас перевозили сюда, в Орел, все вещи наши по дороге пропали и вместе с ними и все фотографии. У меня все сравнительно хорошо: имею все, что можно здесь иметь, и здоровье до сих пор не покидало меня. Хотя в общем тяжело: столько людей здесь, сижу теперь вместе с 70-ю другими, тоже из Варшавы. Всякий измучен, с расстроенными нервами на почве бессмысленной тюремной жизни, вдали от своих и в вечной тревоге за них, с постоянным выжиданием, что что-то должно произойти важное, всю нашу жизнь долженствующее изменить. И все это при общем жалком недостаточном питании и всевозможных лишениях. Стараемся осмыслить эту жизнь занятиями и чтением. Разрешено нам иметь карандаши и тетради, и многие учатся писать и математике. Здесь довольно сносная библиотека. Время проходит очень быстро, и надеюсь, что скоро пройдет – и тогда забудется все. Пишите мне, дорогие, о себе и о жизни в Люблине. Как отразилась на жизни у вас война? Я получаю – брат выписывает мне – «Правительственный вестник». Эту газету нам разрешается получать, и, таким образом, я не совсем отрезан от мировых событий.
А. Э. Булгак
[Орел, Губернская тюрьма] 3 февраля 1915 г.
Дорогая, милая моя Альдона!
Я получил твое сердечное письмо от 11/1 1915 г. Не беспокойся обо мне. Правда, я немного болел, но кто теперь не болеет! И лихорадка прошла уже, и о Ясике я уже имею известие. Зося прислала мне письмо, она в Цюрихе, и письмо шло со дня его отправления на почту в Цюрихе всего только 24 дня. Это недолго. Она пишет, что в Закопане Ясик окреп, что только тяжелая дорога из Закопане в Вену утомила его и он простудился, но что теперь уже здоров и своим веселым серебристым смехом может мертвого заставить улыбнуться. И теперь я спокоен – тяжело им там, но кому теперь не тяжело, а они счастливы друг с другом – Ясик. с Зосей. И вещи мои нашлись, не знаю только, в каком они состоянии, получу их через 1–2 недели; все-таки жаль было бы, если б они пропали. Будь поэтому спокойна за меня, милая. Пиши мне открытки с видами Вильно – печатные надписи не мешают вовсе, даже если бы были на китайском языке, – а Вильно я люблю, столько воспоминаний, теперь живешь этим да мечтами о будущем.
Целую тебя крепко, дорогая, и детей.
Твой Феликс
А. Э. Булгак
[Орел, Губернская тюрьма] 15 марта 1915 г.
Дорогая моя Альдона!
Спешу написать тебе письмо, так как есть возможность послать его. Открытку с видом собора, отправленную 19/11, я на' днях получил, большое тебе спасибо. Поблагодари Стася за «Правительственный вестник», на который он для меня подписался до мая. Наверное, я останусь здесь' еще долго, хотя точно ничего не известно.
Мое дело уже находится в Судебной палате, и возможно, что скоро будет суд, в таком случае меня вышлют в Варшаву. Эта неопределенность неприятна, но я уже успел привыкнуть и стать безразличным ко всем этим «удовольствиям». Сегодня не хочется ни о чем думать – такой чудесный солнечный день, солнечный свет заливает нашу камеру, а за окном широкое небо, город, а дальше – поля. Все покрыто белым свежим снегом. А там, из-под окна снизу, звон кандалов – это прогулка каторжников. Через неделю уже праздники. Везде страдания, тяжелый труд и нужда. Единственное светлое – это наши чувства, мечты и уверенность, что грядет лучшее завтра. Посылаю тебе самые сердечные пожелания и объятия. Несмотря ни на что, я уверен, что мы увидимся еще в иных условиях, когда мне больше не нужно будет скрываться и когда работа и муки мои и миллионов других дадут свои плоды…
Я чувствую себя здоровым и сильным, несмотря на все невыносимые условия. Теперь здесь свирепствует брюшной тиф, говорят, что уже умерло много политических заключенных. Точно мы этого не знаем, так как больных сейчас же переводят отсюда в бывшую женскую тюрьму, расположенную рядом, но совсем изолированную от нас. Условия для лечения здесь прямо-таки ужасные. Врача Рыхлинского называют палачом… Никаких лекарств, кроме порошков, больным не дают. Трудно даже увидеть или вызвать фельдшера: больных с высокой температурой оставляют по 5 дней в камере без всякой врачебной помощи. Не удивительно, что здесь так часто умирают наши, особенно из Ченстохова, Лодзи, Домбровского бассейна, те, кто не может получать из дому никакой помощи. Уже умерло шестеро наших, из них пятеро от чахотки… Камера, где я сижу, солнечная, и у нас образовалась сплоченная группа из товарищей, с которыми я живу. Я помогаю другим учиться, и время очень быстро проходит. Обо мне поэтому не беспокойся, дорогая. Мы выписываем себе сало, солонину, немного сыра, селедки – и нам хватает этого. Чувствуем себя хорошо – так мало нужно человеку. Значит, будь спокойна за меня. Я теперь получаю письма и известия из Варшавы, получил также от Зоси две новые фотографии Ясика и письмо, в котором она пишет, что он развивается нормально и такой милый; я радуюсь этому и чувствую себя хорошо. Своих вещей мы еще не получили: железнодорожные власти не хотят их выдать из-за каких-то формальностей, а может быть, потому, что требуют от тюремной администрации уплаты стоимости восьмимесячного их хранения. Поэтому мы опять будем жаловаться, а пока большинство ходит без подметок, так как в тюрьме нет кожи, и говорят, что нет ее и на воле. Почти все кашляют, на прогулку не ходит и половина, у всех вид зеленый и желтый. Жалобы не помогают. Был у нас какой-то высший инспектор, который ответил, что на войне солдаты еще хуже обуты. Дорогая, если меня отправят в другую тюрьму, я постараюсь переслать тебе мои личные письма; может быть, ты сохранишь их для меня, а то в этапе письма очень часто выбрасывают, а я хотел бы некоторые из них сохранить.
P. S. У нас здесь ходят слухи о холере в Варшаве, может быть, ты слышала что-либо об этом? Напиши мне, не называя болезни, так как иначе письмо может не дойти. Многие из нас имеют свои семьи там и страшно беспокоятся. Еще раз целую тебя.
Твой Феликс
С. Г. Мушкату
[Орел, Губернская тюрьма] Март 1915 г.
Я получил два письма от Зоей от 15/1 и 5/11 – последнее с 2 карточками Ясика. Я счастлив, что опять хоть письменно с моими близкими.
Я так редко пишу, ибо тяжелая однообразная жизнь окрашивает слишком в серые тона мое настроение. И когда я думаю о том аде, в котором сейчас вы все живете, мой собственный ад кажется мне таким малым, что не хочется о нем писать, хотя и он сильно донимает, иногда даже слишком сильно.
То, что вы узнали о наших условиях, – это правда. Условия эти прямо-таки невыносимы. В результате этих условий ежедневно кого-нибудь вывозят отсюда… в гробу. Из нашей категории умерло уже в течение 6 последних недель пять человек, все от чахотки. Троим из них давно уже назначили место поселения, но их не вывозили, так как в течение семи месяцев не успели привести в порядок «бумаги». Все они были привезены сюда из Петрокова, помощи из дому у них, конечно, не было никакой, так как семьи их находятся уже за пределами государства, а здешние условия убийственны. В последнее время, вследствие этих условий, многие заболели брюшным и сыпным тифом. Говорят, что ежедневно хоронят двоих-троих и что с 5 февраля (старого стиля) по 4 марта умерло 30 человек. Тех, которые заболевают тифом, вывозят из нашего «заведения» в бывшее женское «заведение», где теперь устроили якобы «больницу» для тифозных. Но пока придут сюда к больному, чтобы определить болезнь, проходят 4–5 дней, и больной лежит вместе с другими в переполненной камере в сильном жару. Теперь трудно добиться здесь даже фельдшера, не говоря уже о враче, видеть которого может только умирающий, и то не от заразной болезни. Это некий г. Рыхлинский, поляк, который передразнивает польскую речь поляков-«пенсионеров», не умеющих говорить по-русски, и который ругает их последними словами. Все называют его палачом и рассказывают о его недавних издевательствах над больными каторжанами в так называемом Орловском централе. Только что я узнал о смерти одного заключенного, который две недели тому назад заболел у нас в камере; после
4 дней болезни, когда от сильного жара он не мог уже ходить, его взяли от нас в свою «больницу». Врач туда совсем не заглядывает, больные оставлены на произвол фельдшера, который к больным относится хуже, чем к собакам. А болен здесь почти каждый, иначе и быть не могло. Пища отвратительная, вечно безвкусная капуста -
5 раз в неделю и нечто вроде горохового супа – два раза; дают также 1–2 ложки каши ежедневно, но без масла, а что может дать такое количество? Единственное питание для тех, кто не имеет помощи из дому, – это полтора фунта черного хлеба (чаще всего с песком) или одни фунт белого. Долго выдержать на такой пище нельзя. Все бледные, зеленые или желтые, анемичные. Белье меняют раз в две недели и дают грязное, вшивое. От паразитов избавиться невозможно, ибо в камерах тесно. Я, например, сижу в камере вместе с 60 другими (пару недель тому назад нас было 71 человек) в камере на 37 человек. А мы, каторжане, еще в привилегированном положении, ибо в таких же камерах пересыльные и военнообязанные сидели по 150 человек. Неудивительно, что среди них раньше всего появился тиф и больше всего уносит жертв. Я сижу сейчас в камере сухой, но большинство камер до того сырые, что капает с потолка и стены – мокрые.
Я живу здесь вместе с несколькими другими в одной коммуне, мы занимаемся вместе, некоторым я помогаю в учебе, и время быстро бежит, так быстро, что трудно поверить, что вот уже 8-й месяц с тех пор, как нас вывезли из Варшавы. Я получаю «Правительственный вестник», и мы знаем все, что можно узнать из телеграмм о теперешней войне. Мы живем в своей тесной компании, так как в камере имеются разные, совершенно чуждые нам люди и наши враги – те, кто попал сюда за предательство, за деньги, за шпионство. Отвратительные это люди. Но и среди остальных есть разные типы. Ничто в такой степени, как эта совместная жизнь, не открывает души человека. Познаешь ее, и тоска по другим условиям, по другой жизни становится еще сильнее, однако она исцеляет и предохраняет от пессимизма и разочарования. И если бы я мог писать о том, чем живу, то не писал бы ни о тифе, ни о капусте, ни о вшах, а о нашей мечте, представляющей сегодня для нас отвлеченную идею, но являющейся на деле нашим насущным хлебом… Когда я думаю о том, что теперь творится – о повсеместном якобы крушении всяких надежд, я прихожу к твердому для себя убеждению, что жизнь зацветет тем скорее и сильнее, чем сильнее сейчас это крушение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33