Он ворует! А я и виноват!
– Ты лентяй, Витус, – хехекнув, объяснил Будкин. – Идеалист и неумеха. Только языком чесать и горазд.
Он взял со стола бутылку ликера и свернул с горлышка пробку.
– Витус, а чего покрепче у тебя нет? – спросил он.
Служкин сделал страшные глаза, кивнул на Надю, которая в это время отвернулась к плите, и изобразил удар в челюсть.
– Нету у нас водки! – безапелляционно заявила Надя.
Будкин ткнул себя пальцем в грудь, двумя пальцами сделал на столе бегущие ножки и поднял кулак с оттопыренным мизинцем и большим пальцем.
– Будкин, ты кого показал? – сразу спросила Тата.
– Киску, – сладко ответил Будкин.
Служкин тяжело вздохнул и виновато попросил:
– Давай, Надя, достанем нашу бутылку…
– Доставай, – подчеркнуто безразлично ответила Надя. – Ты же пьешь, а не я – чего спрашивать?
– Мы в честь знакомства, Надюша, – поддержал Будкин. – Верно, Таточка?
– Полчаса как познакомились, а уже «Надюша», «Таточка»…
Служкин молча потянулся к шкафу и достал бутылку водки.
– Надя, не злись, сядь, – позвал он.
Сердитая Надя подняла Тату, села на ее место и пристроила дочку на колени.
– У нас денег на пьянку нет, – твердо сказала она, глядя в глаза Служкину, и персонально для Будкина добавила: – И не будет!
Служкин печально погладил бутылку и изрек:
– Доведет доброта, что пойду стучать в ворота…
Переселение на диван
Водку допили, и Будкин ушел. За окнами уже стемнело. Надя мыла посуду, а Служкин сидел за чистым столом и пил чай.
– Тут у крана ишачу, а ты пальцем не шевельнешь, – ворчала Надя. – Живешь от пьянки до пьянки, неизвестно, о чем думаешь…
– Почему не известно? Известно. О тебе с Татой.
– Если бы обо мне думал, то взял бы да помог.
– Давай помогу, – согласился Служкин. – Отходи от раковины.
– Поздно уже, – мстительно ответила Надя. – Сразу надо было.
– Так я же Татку спать укладывал…
– Полтора часа? У меня она за пять минут засыпает.
– Я ей книжку читал – она слушала.
– Баловство все это! – упорствовала Надя. – Изображаешь заботливого папочку, да? Был бы заботливый, так не таскал бы в дом кого попало, деньги бы не пропивал, сам бы как свинья не нажирался! Если бы я на Будкина не цыкнула, он бы и сейчас сидел!
– Ему на работу завтра, вот он и ушел, а цыканья твоего даже не заметил. А если и заметил, так, когда он захочет – ори не ори, будет пить до зари.
– Не понравился мне твой Будкин, – напрямик заявила Надя. – Самодовольный и ограниченный хам.
– Да тебе все не нравятся. Я – шут, Ветка – шлюха, Сашенька – дура, Будкин – хам…
– Как есть, так и есть, – отрезала Надя. – Что я сделаю, если у тебя все друзья с приветом? И где ты их только находишь?
– Я друзей не ищу, они сами находятся, – философски заметил Служкин. – С Будкиным я с третьего класса дружу. Зря ты на него навалилась. Он хороший, только его деньги и девки избаловали.
– Чего в нем найти можно? – Надя презрительно сморщилась.
– Как – чего? Квартира, машина и хрен в поларшина…
– А что – квартира, машина, деньги? – тут же взъелась Надя. – Они всем нужны! Чего в этом такого особенного?
– Вот и я думаю – чего ж в них такого особенного?…
– Если тебе ничего не надо – это твои проблемы! – закричала Надя. – Только про меня с Татой ты подумал?
Служкин предусмотрительно промолчал.
– Каждая женщина имеет право пожить по-человечески – с квартирой, с машиной, с деньгами! И нет в этом ничего зазорного! Уж лучше бы я за какого богатого вышла – хоть пожила бы в свое удовольствие! А с тобой за эти пять лет я чего видела, кроме работы и коляски? Зря я маму послушала – надо было аборт делать! Всю жизнь ты мне изломал! Чего ты мне дал, кроме своих прибауток и поговорочек? Дай мне сперва квартиру, машину и деньги – а потом я посмотрю, нужно это или нет! А хаять-то все горазды, у кого нет ни хрена!…
– Ну, квартира вроде бы есть… – робко пробормотал Служкин.
– Есть? – воскликнула Надя, разворачиваясь лицом к нему. – Эта конура, что ли? Да и она на твоих родителей записана!
– А я что сделаю? – развел руками Служкин.
– Ну сделай что-нибудь! Ты же мужчина!
– Э-э… пойду-ка я, пожалуй, на балкон покурить, – сказал, вставая, Служкин. – А ты успокойся, Надя. Все будет хорошо.
– Иди! Кури! – с отчаяньем крикнула Надя и загромыхала посудой.
Служкин ретировался на балкон и курил там, пока Надя не улеглась в постель. Служкин на цыпочках прокрался в комнату. Тата громко сопела в кроватке, выставив из-под одеяла пухлую ножку. Надя уткнулась лицом в стену, в старый, потертый ковер, пропахший пылью и Пуджиком. Служкин поправил Тате одеяло, тихонько разделся, лег к Наде и осторожно провел рукой по ее боку.
– О господи… – сказала Надя.
– Я соскучился… – извиняясь, прошептал Служкин.
Надя тяжело вздохнула, не оборачиваясь.
– Послушай, – вдруг произнесла она. – Давно хотела тебе предложить. Давай со всем этим закончим. Так будет честнее. Мне этого не надо, и я тебя совсем не хочу.
– А я тебя хочу.
– Лучше найди себе любовницу, только чтобы я не знала.
– Я не хочу искать…
– Тебе нич-чего, – Надя с чувством выделила слово, – нич-чего в жизни не хочется… Ну и мне от тебя ничего не надо.
– Ты ведь говорила, что любишь меня…
– Никогда такой глупости не говорила. И вообще, я устала. Я хочу спать. Иди лучше на диван, там просторнее.
– Ладно, – поднимаясь с кровати, покорно согласился Служкин. – Завтра все образуется. Утро вечера мудренее.
– Не мудренее, – жестко ответила Надя.
Встреча Наполеона с красными партизанами
Кабинет географии был совершенно гол – доска, стол и три ряда парт. Служкин стоял у открытого окна и курил, выпуская дым на улицу. Дверь была заперта на шпингалет. За дверью бушевала перемена.
…К школьному крыльцу Витька выскакивает из тесного куста сирени. Конечно, никто не рассчитывает, что Витька прорвется сквозь палисад, и в запасе у него остается еще секунда. Короткой очередью он срубает американского наемника у входа и через две ступеньки взлетает на крыльцо. Двери – огромные и тугие, их всегда приходится вытягивать, как корни сорняков. За дверями, естественно, притаились десантники, но Витька не дает им и шевельнуться. Свалив с плеча гранатомет, он шарахает прямо в желтые деревянные квадраты. Воющее облако огня уносится в глубь здания, открывая дорогу.
Одним махом Витька оказывается внутри школы. Два выстрела по раздевалкам, и за решетками полчищами ворон взлетают пальто и куртки. Потом еще три выстрела: по директорскому кабинету, по группе продленного дня и по врачихе. Затем Витька очередью подметает коридор и мимо сорванных с петель дверей бежит к лестнице.
Американца на площадке Витька ударяет ногой в живот. Тот кричит и катится вниз по ступенькам. Еще один лестничный марш, и по проходу ему навстречу несутся солдаты. Витька долго строчит из своего верного АКМ, пока последний из наемников, хрипя, не сползает по стене, цепляясь за стенд «Комсомольская жизнь».
Из коридора с воплями «Ура!»… м-м, нет… «Банзай!»… м-м, ну, просто с воплями выскакивают американцы. Двоих Витька отключает прикладом автомата, третьего ногой, четвертого башкой в живот, пятому ребром ладони ломает шею, шестому мечет в грудь саперную лопатку, которая вонзается по самый черенок.
Вылетая за угол, Витька открывает ураганный огонь и бежит вперед. Классы, классы, комсомольский уголок, учительская, лестница…
Витька стал замедляться. Дверь кабинета номер девятнадцать, номер двадцать, двадцать один, двадцать два… Витька затормозил. Двадцать три. Кабинет русского языка и литературы.
Хорошо, что родители уехали в командировку. До школы можно идти без куртки. Так, галстук заправить, вечно он вылезает на пиджак. Волосы пригладить. Дыхание успокоить. Ботинки грязные – вытереть их мешком со сменной обувью. Сам мешок повесить на портфель чистой стороной наружу так, чтобы закрыть надпись «Адидас», сделанную шариковой ручкой на клапане портфеля. Ну, вроде все.
Витька помедлил. Очень он не любил этого – быть виноватым перед Чекушкой. Ну и наплевать. Он осторожно постучал, открыл дверь кабинета, вошел, цепляясь мешком за косяк, и, ни на чем не останавливая взгляда, уныло сказал:
– Ирида Антоновна, извините за опоздание…
Чекушка стояла у доски, держа в руках портрет Гоголя. Она была похожа на башню: огромная, высоченная женщина с розовым лицом, ярко накрашенными губами и крутыми бровями. С плеч у нее свисала желтая сетчатая шаль. На голове лежала тугая коса, свернутая в корону. Чекушка говорила о писателях всегда, словно от восхищения, тихо и медленно, и смотрела при этом вверх. Фамилия у нее была Чекасина.
При появлении Витьки лицо у Чекушки стало таким, будто Витька в сотый раз допустил ошибку в одном и том же слове.
– Ты почему опоздал? – спросила она, опуская портрет.
Витька, вздохнув, уставился в окно.
– Вы не понимаете, как сложно вести урок в таком классе, как ваш! – Чекушка взглядом встряхнула Витьку. – Вы заставляете меня делать столько ненужной работы! Я как педагог, прежде чем начать объяснение нового материала, по пять–десять минут трачу на то, чтобы сконцентрировать ваше внимание, а потом являешься ты, и все мы вынуждены начинать сначала. Ты не мне, не себе – своим товарищам вредишь, я вам уже тысячу раз это говорила. Ладно, не нужны тебе Пушкин, Лермонтов, Гоголь, не нужны они Соколову, Тухметдинову, Лисовскому – их и так в ПТУ возьмут. Но ведь есть и умненькие ребята. И они вам не скажут, но подумают: вот благодаря кому я подготовлен к поступлению в вуз слабее, хуже, чем мои друзья. Короче, Служкин, садись на место, а дневник мне на стол. И запомните все: если опоздал больше чем на пять минут – в кабинет даже не стучитесь.
Витька задом пододвинул по скамейке, как всегда, рассевшегося Пашку Сусекина по кличке Фундамент, поставил на колени портфель и, затаив дыхание, с превеликой осторожностью открыл замок. Чекушка не любила, когда на уроке щелкают замками и шлепают учебниками об стол. Еще она не любила, когда портфели кладут на столешницы, окрашенные родительским комитетом, на которых от этого остаются черные следы. Достав книги и тетради, Витька сунул портфель под ноги. Чекушка не разрешала ставить портфели в проход у парт. Объясняя, она всегда прогуливалась между рядов и могла споткнуться.
– Витус, ты геометрию сделал? – шепотом спросил Фундамент.
– У Петрова скатал, – ответил Витька.
– Дай…
– Служкин, Сусекин! – оборвала их Чекушка.
Хмыкнув, Витька открыл учебник и нашел нужную страницу. Там была фотография «В.В. Маяковский на выставке „20 лет работы“». Здоровенный Маяковский, улыбаясь и скрестив руки на стыдном месте, разговаривал с пионерами на фоне плакатов, где были изображены разные уродливые человечки. Взяв ручку, Витька принялся разрисовывать фотографию: одел Маяковского в камзол и треуголку, а пионеров в папахи, ватники и пулеметные ленты. Внизу Витька подписал: «Встреча Наполеона с красными партизанами».
Такими переработками сюжетов Витька испакостил весь учебник. Даже на чистой белой обложке, где строго синел овал с портретом Горького, Витька приделал к голове недостающее тело, поставил по бокам бурлаков в лямках, а на дальнем плане изобразил барку.
Рисуя, Витька внимательно слушал Чекушку. Ему было интересно. Когда Фундамент отвлекал его, Витька не отвечал и лишь пинал Фундамента ногой под партой. Очень не любя классную руководительницу, Витька тем не менее в душе ее уважал. Почему так получалось, он понимал с трудом. Корни ненависти отыскать было проще. Видно, Витька, как и все, уважал Чекушку за то, что она была центром мира. Если он был свободен, то свободен от Чекушки. Если тяготился – то благодаря ей. Если кто-нибудь был хорошим человеком – то лучше Чекушки. Если плохим – то хуже. Чекушка была точкой отсчета жизни.
У доски маялся Серега Клюкин. Чекушка с каменным лицом сидела за своим столом и не оборачивалась к Сереге. С видом человека, кидающего утопающему соломинку за соломинкой, она задавала ему вопросы. Ответов Клюкин, разумеется, не знал. Он криво улыбался, бодрился, подавал кому-то какие-то знаки, делал угрожающие гримасы и беззвучно плевал Чекушке на голову в корону из кос, прозванную «вороньим гнездом».
– Понятно, садись, – сказала Чекушка Сереге и придвинула его дневник. Клюкин постоял за ее плечом, глядя, как она выводит двойку, забрал дневник и, махая им, отправился на свое место. По пути он шлепнул дневником по голове отличника Сметанина. Чекушка тем временем написала что-то в Витькином дневнике и перебросила его на первую парту Свете Щегловой.
– Служкину, – велела она. – Посмотрим, как остальные выполнили домашнее задание. Рядовые, проверьте тетради.
Витька отпихнул дневник на край парты, демонстративно не интересуясь тем, что там написано. Раскрыв перед собой тетрадь, он откинулся на спинку скамейки и стал рассматривать стенды на стенах. Слева от доски висел стенд «Партия о литературе», справа – «Чтение – это труд и творчество». Затем вдоль ряда: «Сегодня на уроке», «Советуем почитать», «Классный уголок», «Читательский дневник», «В вашу записную книжку». На задней стене – «Поэты родного края» и «Возвращаясь к любимым книгам», а посередине огромный планшет «Литературный клуб „Бригантина“» с эмблемой и девизом. Под потолок уходили портреты классиков вперемежку с их цитатами. Все это было знакомо Витьке почти до замыленности. На базе своего класса Чекушка организовала литературный клуб «Бригантина». Основу его составляла так называемая творческая группа. Пока Витька числился в ней, он ежемесячно менял экспозиции на стендах. А потом в кабинете математики на парте Витька нарисовал первый выпуск настольной газеты «Двоечник», и Чекушка на пионерском собрании выгнала его из «творческой группы». Витька этим очень гордился.
Между тем рядовые уже просмотрели тетради. Рядовых назначала лично Чекушка. Они были обязаны каждый на своем ряду проверить, сделано ли домашнее задание.
– У Горшкова и Сусекина нету, – сказала Света Щеглова.
– У Тухметдинова и Лисовского, – сказала Лена Анфимова.
1 2 3 4 5 6 7