Теперь он от нас на расстоянии восьмидневного пути, а тогда, месяц тому назад, он был рукой подать. Вы делаете то, что мне стыдно перед войсками, которые я принужден вести вперед. В чем же ваши убеждения? В чем ваша вера? Вы — веры вашего больного господина Отступника, вы — веры вашего бледного маркиза Монферрата! А я-то принимал вас за мужей!.. Фи! Вы просто крысы!
Это было ужасно слышать. Сен-Поль прикусил губы и не ответил ни слова.
— Государь! — запальчиво проговорил епископ. — Никогда еще никто не упрекал меня в недостатке мужества. Когда вы, государь, пришли с войной в мою родную землю, еще при жизни короля — вашего отца. я встретил вас в стальной броне. Сами посудите: если я не побоялся сразиться с вашей милостью, стану ли я бояться султана? Мое благочестивое желание — облобызать святой Гроб и коснуться святого Креста, но только до, а не по моей смерти.
— Пес! — зашипел король Ричард.
— Государь! — дерзнул опять возразить Бонэ. — Господин наш, король Филипп, поставил нас над своими ратниками как бы опекуном своих детей, мы не смеем безрассудно подвергать опасности такое множество людей.
— Безрассудно?! — загремел на него король, побагровев до корней волос.
— Беру слово назад, государь! — поспешил сказать епископ. — Тем не менее, таково зрелое мнение всех нас вообще: нам следует идти на зимовку к берегу, а не внутрь нагорной страны. По крайней мере, мы требуем своего права выбирать, что полезнее для блага тех, кого мы охраняем.
Будь Ричард таким, как два года тому назад, он убил бы тут же и второго графа Сен-Поля, и юноша заметил, как его смерть мелькнула на мгновенье в глазах короля. Мне кажется, если разъяренный человек сдержится, это делает ему честь. Как бы то ни было, Ричард сделал то, чего до сих пор никогда не делал: он старался убедить герцога Бургундского.
— Выслушайте меня, герцог Бургундский! — начал он, наклоняясь к нему через кресло и понижая голос. — Вы не француз, а, стало быть, больше похожи на мужа. У нас были разногласия: я осуждал вас, вы — меня. Но никогда мне не случалось видеть, чтобы вы отставали от других, когда предстояла работа мечом или смелая цель для души. Ну, а изо всех таких целей здесь — самая высшая, к которой может человек стремиться. За теми вон холмами лежит Град Господень, наше последнее искупление! И никто из нас, думается мне, не смел и помыслить увидеть его без особой помощи свыше, а тем более прикоснуться к нему. Говорю тебе, герцог Бургундский: во мне есть что-то особенное, не мое, что приведет вас к нему, на пользу, честь и славу вам! Доверьтесь мне! Ведь до сих пор я довольно разумно вел вас вперед. Не я ли рассеял нехристей при Арзуфе? Не тебе же, Бургундец, обязан я этим. Не я ли благополучно привел войска в Яффу? Неужели же я понапрасну привел вас, и себя также, так близко к цели? Если в свое время я был глуп, теперь я уж не разыграю дурака! Я говорю, что знаю. С такой ратью я могу спасти святой Град, но без лучшей ее части я не могу сделать ровно ничего! Что ж вы на это скажете, сударь мой? Неужели вы допустите, чтобы Бовэ повел своих французов на позор, а вы и ваши бургундцы играли со мной в благородство? Цель наша велика, награда за нее верная, здесь и на небе. Что скажете вы на это, герцог Бургундский?
Голос его дрогнул, все присутствующие, затаив дыхание, глаз не сводили с тяжеловесного, угрюмого, угреватого человека, стоявшего напротив. А он… Верный своей природе, он смотрел на епископа Бовэ. Бовэ же смотрел на свой перстень.
— Что же вы скажете, сударь мой, на это? — спросил его опять король Ричард.
Герцог был смущен: он моргал глазами, поглядывая на Сен-Поля. А Сен-Поль поглядывал на верх шатра.
— Будьте любезны, смотрите на меня! — сказал ему Ричард.
Тот повиновался, подавляя свою ненависть.
— Клянусь Богом, Ричард, вы должны мне сорок фунтов!.. — воскликнул герцог Бургундский.
Король Ричард принялся хохотать до того, что сил у него больше не хватало.
— Что ж, это может быть, очень может быть! — пробормотал он, едва переводя дух между приливами смеха. — О, куча глины! О, получеловек, чистейший бегемот! Тебе заплатят и пошлют тебя нести службу. Епископ, будь так любезен, заплати по счету этому господину! Я удовлетворю тебя, Бургундец, относительно денег, но чтоб мне пусто было, если я возьму тебя с собой в Иерусалим! Государи мои! — воскликнул он, вдруг меняя свой голос и взгляд. — Я провожу вас на корабли. Раз я недостаточно силен, чтоб идти на Иерусалим, я пойду на Аскалон. Но вы?.. Клянусь Богом живым, вы вернетесь во Францию!
Он всех их отпустил и на другой день снялся с лагеря.
Но накануне утром, на заре, после того как целую ночь он провел, подперев голову руками, Ричард поехал с Гастоном и де Баром на холм Веселая Горка (Montjoy), как назвали ее богомольны; с него, по направлению к югу, они впервые могли видеть Иерусалим, который лежал меж холмов, как горлинка в гнезде. Месяц светил холодно и уже низко опустился, а солнце еще не взошло. Но небо и земля были полны света без теней; каждый холмик, каждый черный утес, словно выточенные резцом, резко выделялись в нем. Король Ричард ехал и молчал, скрывая лицо свое под большим капюшоном. Никто не дерзал с ним заговорить, оставаясь на почтительном расстоянии. Так проехали они несколько холмов, спускаясь в глубокие лощины и подымаясь из них, как вдруг Гастон пришпорил коня и тронул своего господина за руку. Ричард вздрогнул, но не обернулся.
— Дорогой мой повелитель! — проговорил Гастон. — Вот Веселая Горка.
Словно из чаши, перед ними поднимался темный холм, а позади него виднелись как бы потоки белого света, которые, казалось, вырывались из пего.
— Свет воссиял над Иерусалимом! — промолвил Га-сгон.
Глядя на всю эту славу, Ричард обнажил голову. Прямо на свету, на Веселой Горке стоял одинокий человек, глядя прямо на солнце. Те, которые смотрели на него, были еще в тени.
Как только они достигли подошвы влажного холма, король Ричард сказал:
— Гастон и де Бар! Вы останьтесь здесь: я поеду один.
Гастон колебался:
— Этот холм занят людьми, государь. Берегитесь засады! Враги близко.
Он намекал на Сен-Поля.
— У меня один только враг, которого я боюсь, — возразил король. — Он едет на моем коне. Делайте, как я вам говорю.
Они повиновались. Он поехал прочь, провожаемый их смущенными взорами. Медленно, с трудом поднимался он по тропинке, протоптанной в торфе ногами многочисленных богомольцев. Медленно, на глазах у своих, яркая утренняя заря заливала светом все его тело, начиная с головы.
Но вот и конь, и всадник залиты светом — и Ричард поднимает с плеча свой тяжелый щит и закрывает им лицо. Оба его спутника внизу схватили друг друга за руки. А он остановился, не смея коснуться того, к чему стремился. Одинокий страж на вершине холма обернулся, подошел к нему и заговорил:
— К чему великий король прячет свое лицо? К чему он по собственной воле скрывает от себя ясный свет Господень? Или он уж дошел до края своих владений, достиг пределов своей власти? Так я, значит, сильней моего повелителя: ведь я вижу, как блестят башни на солнце, вижу и Масличную Гору, и Голгофу, и святой храм Господень, вижу церковь Гроба Господня и укрепления, и большие ворота Иерусалима. Смотри, господин мой король! Смотри на то, чем тебе так хочется овладеть! Фульк Анжуйский был королем Иерусалима, неужели Ричард не будет им? Что этому может помешать? Чего ему недостает? Ведь короли могут желать всего, что ни увидят, и брать все, что захотят, хотя бы все другие ходили нагими и проклинали их!..
Из-за щита своего отозвался король Ричард:
— Ты ли это, Герден, враг мой?
— Да, это я! — отвечал тот. — Ты видишь, значит я смелей тебя, если могу безнаказанно смотреть на место, где наш Господь терпел мучения, как простой смертный. Мои муки, кажется, делают меня сродни Богу.
— Никогда не взгляну на Иерусалим, хоть и пожертвовал всем на свете ради этого! — сказал Ричард. — О, теперь я знаю, что не было соизволения Божия на то, чтобы мне взять его, хоть Он и предопределил мне вступить в эту землю. Он, должно быть, считал меня иным, чем я оказался. Нет, не стану: ведь если посмотрю, я непременно поведу своих людей на приступ, а их перережут, разгромят, так как нас чересчур мало. Ни за что не хочу смотреть на то, чего спасти не в силах!
Жиль протянул сквозь зубы:
— Разбойник! А видел же ты жену мою, но спасти ее теперь не можешь. Ричард усмехнулся.
— Благослови ее Господь! Она мне верная жена, и верно уж спасется. А все-таки вот что я тебе скажу, Герден: если б она не была моей женой, ей следовало бы быть твоей. Мало того — это еще может случиться.
— Ты говоришь зря о таких вещах, которые никому из людей не дано знать.
— О! Но я-то знаю! — возразил Ричард. — Оставь меня: я хочу помолиться!
Жиль ушел прочь и уселся на краю холма, продолжая смотреть на Иерусалим.
Если Ричард и молился, то лишь в глубине души: губы у него не шевелились. Но я думаю, что в эту минуту полного поражения сердце его окаменело. Бурливо встречал он радости свои, спокойно принимал победы, а горести глубоко замыкал в себе. Такие Натуры, думается мне, не обращают внимания ни на кого. Бог ли карал его, или люди — ему было все равно. Жиль расслышал только одно:
— Что я сделал, то сделал. Избави нас от лукавого! Он не прощался со своими надеждами, не просил напутствия на свой новый путь. Повернувшись спиной к святым местам, он опустил свой щит и начал спускаться с холма в холодную тень долины.
Если он сам изменился, если душа его была убита, безнадежна, то таков же был и его обратный путь. В тот же день он снялся с лагеря и повернул обратно к морю, к Аскалону. Наступила бурная погода, его застигли ливни, он вязнул в трясине, дрожал в лихорадке. Он терял дорогу, своих людей и любовь этих людей. Нашла лагерная зараза и разрасталась, как грибы. Люди гнили заживо до мозга костей. Они умирали с пронзительными криками и, крича, проклинали его имя. Один из них, пуатуец Рольф, которого он знал хорошо, повернулся к стене своим почерневшим лицом, когда Ричард пришел его проведать.
— Рольф, неужели и ты, братец, отворачиваешься от меня? — спросил его король.
— Да, государь мой! — отвечал Рольф. — Ведь из-за этих-то твоих подвигов жена моя и дети околеют с голоду, или она сделается развратницей.
— Жив Бог! — проговорил Ричард. — Не допущу этого.
— А я не могу допустить, чтобы Бог был жив, если Он оставляет тебя в живых, король Ричард.
Ричард отошел прочь.
Время тянулось. Дождь безжалостно лил без конца. Реки на пути разлились; там, где был брод, бушевали потоки; на всех путях встречались преграды. Что ни шаг, герцог Бургундский и Сен-Поль старались восстановлять людей против короля.
В Аскалоне оказались одни развалины, но Ричард с мрачной покорностью принялся отстраивать город. Это заняло у него всю зиму, так как французы, вероятно, считали, что сделали свое дело, сели на корабли и поплыли обратно в Акру. Там они услышали то, что дошло несравненно медленнее до короля Ричарда: то были странные вести о маркизе Монферрате, страшные вести о Жанне Сен-Поль.
Глава VI
ГЛАВА ПОД ЗАГЛАВИЕМ «КЛИТЕМНЕСТРА»
В Акре, когда наступил сентябрь, солнце словно наполнило воздух знойными мечами. Город задыхался в зловониях от собственных нечистот. Ночи были еще хуже, чем дни. Мухам была обильная пожива: люди так часто умирали, что их не поспевали хоронить. На глазах у матерей дети хирели, да и они сами чувствовали, что силы их уходят. Люди, одни за другими, падали в обморок и больше уж не оживали; то мать вдруг ощупывала на своей груди мертвого ребенка, то ребенок принимался рюмить, почуяв похолодевшую мать.
В ту пору Жанна билась в постели, пробуждаясь с часу на час. Ее мучила мысль, что она будет делать, когда иссякнут источники молока, питающего маленького Фулька, этого прожору царской крови, когда он станет томиться, напрасно теребя ее грудь. Вдруг она слышит, как женщины, сидевшие при ней с опахалами, начали шептаться, думая, что она спит (Жанна уже понимала их язык).
— Джафар-ибн-Мульх пробрался тайком в город, — сказала одна, лениво вертя опахалом.
— Значит, одним разбойником у нас больше, — прибавила другая.
— Молчи, ты, завистница! — возразила первая. — Он один из моих любовников и говорит мне все; что я знать пожелаю. Он пришел с Ливана — я это уж узнала, да и еще кое-что…
— Что-нибудь дурное принес он о своем господине? — спросила вторая девушка из ленизеньких по имени Мизра. Первую звали Фанум.
Фанум отвечала:
— Очень дурные вести о Мелеке (так прозвали здесь короля Ричарда); но таково желание маркиза..
— Ого! — воскликнула Мизра. — Нужно сказать этой соне: она ведь луна Мелека!
— Ты — дура, коли принимаешь меня за дуру! — отозвалась Фанум. — Ну чего ради стану я хвататься за рога бешеной коровы, чтобы она проткнула мне бедра. Пусть себе франки убивают друг друга — нам от этого только польза! Все-то они собаки!
— Послушай, Фанум! — остановила ее Мизра. — Мелек — не собака. Нет, он даже больше, чем человек. Он тот самый желтокудрый царь Запада на белом коне, о котором разные пророки говорили, что он пойдет против султана. Я это знаю.
— Ну, значит, ему и смерть суждена худшая, нежели всякому человеку, — заметила Фанум. — Маркиз поедет с Джафаром на Ливан, чтобы повидать Старца из Муссы, которому тот служит. Мелек должен умереть, оттого что маркиз ненавидит его больше всех живых и мертвых.
— О, Царь Царствующих! — проговорила Мизра, всхлипнув. — И ты будешь спокойно стоять, хоть тебе и жалко его, и будешь смотреть, как маркиз убивает Мелека?
Но Фанум отвечала:
— Конечно, ведь каждый из людей нашего господина может убить маркиза; но чтоб убить Мелека, нужно коварство Старца. Пусть волк убьет сонного льва, сейчас явится пастух и убьет обожравшегося волка. Вот это — дело!
— Что ж, может быть, — согласилась Мизра. — Но мне жалко вот эту его любимицу. Нет ни одной дщери Али, которая была бы так добра, как она. Мелек — мудрец и умеет любить женщин.
— Пусть так, — успокоительно сказала Фанум. — А Старец из Муссы умней его. Он явится сюда и возьмет ее, и мы чудесно заживем в Ливане!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46