Его низвергли те, которых он хотел захлопнуть в западню; его самого затравил тот самый барсук, которого он надеялся выгнать из берлоги. Старик погнался за тем, от чего он сам не мог бы никогда уйти, — за смертью, и лишился того, что плохо хранил, — своего собственного дыхания. Чтобы покончить со всем этим витийством, скажу просто, что он схватил лихорадку, 'а лихорадка, развиваясь в теле, уже подточенном злобой и дурной жизнью, медленно грызла ему кости, испепеляла, скрючивала его.
Уже в когтях у подкрадывающейся болезни, он соединил свои войска с войсками Маршала и пошел освобождать город Ле-Манс, где преспокойно расположился себе король французский. Как только до Филиппа дошли слухи о его приближении, он предал город огню, и Генрих пришел только взглянуть, как освещалось красными языками небо, а над полымем стояло облако дыма, более мрачное, чем даже отчаяние, охватившее его. Говорят, с ним сделалась страшная истерика, когда он увидел эту ужасную картину. Он не допустил свою рать приблизиться к пылавшему городу, а сам слег в постель, повернулся лицом к стене палатки и отказывался как от святого Причастия, так и от пищи. А тут подоспели вести и, вдобавок, самые дурные. Французы уже в Шатодэне; воины графини Бретонской угрожают с севера герцогству Анжуйскому; вся Турень с Сомюром и целая цепь пограничных замков подчинились его сыну Ричарду. Все это старик слушал, не вставая с постели не открывая глаз.
Прошла целая неделя таких страданий. Тогда подступили к его ложу двое из его вельмож, а именно Маршал и епископ Гюг Дургэмский. Они сказали ему:
— Государь! Вот прибыли от Франции послы с переговорами о мире. Как тут быть?
— А как хотите! — вымолвил король. — Дайте мне только спать!
Он говорил, как сонный, но полагают, что он только не хотел дать заметить свое бодрствование.
Состоялось наскоро совещание между Джеффри, его побочным сыном, Маршалом, епископом — с одной стороны и французскими послами — с другой. Для самого короля Джеффри просил только одного — дозволить перевезти больного в замок Шинон, чтобы не умереть ему на большой дороге, как старой гончей. Это было дозволено. Но больной не обращал внимания, что бы с ним ни делали: он проспал всю дорогу до самого Шинона.
К нему принесли пергаменты, припечатанные его собственной большой печатью. А он, совершенно разбитый, прикладывал к ним руку, не изрыгнув ни одного проклятия за разграбление его королевства. Но вот, когда лица, принесшие эти бумаги, уже удалились из комнаты, осторожно ступая на цыпочках, он вдруг вскочил с постели.
— Гюг! — пробурчал он. — Епископ Гюг! Поди-ка ты сюда.
Епископ поспешил вернуться и подойти к королю: они оба, каждый по-своему, любили друг друга. Владыка подошел и опустился на колени у кровати.
— Читай мне подписи на этих проклятых штуках! — проговорил король,
Гюг порадовался, думая, что королю полегчало, но в то же время он боялся, как бы потом не сделалось ему хуже.
— О, дорогой государь мой! — начал он. Но старый король прервал его, стуча ногами под одеялом:
— Читай, говорят тебе!
И епископ Гюг принялся читать подписи все по порядку с самого начала. Больной слушал, не переставая трясти головой: очень уж донимала его лихорадка.
— Филипп-Август, король франков, — произносит епископ.
— Собачья кличка! — бормочет сквозь зубы старый король.
— Санхес, король Наваррский, король католиков, — говорит Гюг.
— Старый сыч! — бормочет король Генрих. Такой же второй воспел он всех одинаково — и достославного герцога Бургундского, и Генриха, графа Шампанского, и прочих представителей французской стороны. На том и покончил бы епископ, если б король не потребовал, чтобы ему читали непременно все.
— Нет, Гюг! — говорил он, и зубы его стучали в лихорадке, как в жесточайший холод. — Ну, читай же имя моего возлюбленного сына! Вот ты и увидишь, какие у меня в доме творятся приятные развлечения!
Епископ прочел вслух имя Ричарда, графа Пуату, а король прорычал свое любимое словечко:
— От чрева матери — изменник!
— А после Ричарда кто еще идет? — спросил он.
— О, Владычица Небесная! Неужели вам все еще мало, государь? — спросил епископ боязливо.
Но старый король сел прямо и подпер голову рукой.
— Читай! — сказал он еще раз.
— Не могу читать! — застонал Гюг.
— Болван! — проговорил король. — Подай сюда пергамент!
Он нагнулся и мутными глазами, которые уже едва повиновались ему, с ужасными усилиями начал разбирать имена наверху листа. И он нашел то, чего больше всего боялся — имя Джона, графа де Мартена.
Страшно задрожал старик и давай тыкать в стену, словно видел на ней того самого, чье имя навело на него такой ужас.
— Иисусе Христе!.. Я же сам сделал его графом, королем и вот Иудой! Ну, Божинька! Как Ты мне удружил, так и я удружу Тебе! Ты отнял у меня всех моих сыновей, так пусть же дьяволу достанется моя душа! Тебе не получить ее!..
В горле у него послышалась предсмертная хрипота, Гюг подбежал ему помочь. Король все еще сидел прямо, вытянувшись, и мутными глазами глядел в стену, тщетно пытаясь облечь в слова свою нечестивую гордыню. Слова не повиновались ему, челюсть отвисла на могучую старческую грудь. Ему принесли святые Дары, но его нутро отвергло эту святую пищу, слишком чистую для него. Гюг и остальные присутствующие наконец усмирили его, сами обливаясь потом. Его помазали миром, наскоро прочли над ним несколько молитв, приходилось отчаянно спешить, когда начались предсмертные судороги.
Была уж почти полночь, когда умер Генрих, король английский. И в этот час (с ужасом говорили в народе) ветер так бушевал, так рвался вокруг башен Шинона, словно весь ад кромешный гнался за обещанной ему душой. Впрочем, сказать правду, Генрих никогда не держал своего слова; и нет никакого повода предполагать, что он на этот раз изменил своему правилу.
Мило прибавляет:
"Так умер этот великий, могущественный, грозный король, проклиная детей своих, проклятых в нем, как и он в них. В сущности, он сам был более рабом, чем холопы, эти gleboe ascriptitit , которыми он управлял в своей стране издали: он был раб своих худших свойств. Он постоянно воевал с Господом Богом и с избранниками Божьими. Что поделаешь с блаженным Фомой? Пусть он сам держит за себя ответ в Судный день. Я не отрицаю никаких его качеств: он был прямодушен, откровенен и смел, как лев. Но его заели собственные пороки. Мир его праху! Он был великий король, но, умирая, оставил супругу, заточенную в темнице, двоих сыновей, поднявших оружие против него, и, вдобавок, множество побочных детей",
Не успел Генрих испустить дух, как его подданные налетели на него, словно мухи, и разграбили замок Шинон. Они ободрали постель, на которой лежал покойник со злой усмешкой на губах, как будто смерть сделала его циником; с тела его сорвали кольца, золотое ожерелье и Распятие, висевшее на шее. Такое злодейство подвергало виновных смертной казни, но она была нипочем в те времена. Да и не было при короле никого, кто мог бы крикнуть: «Уважайте память вашего покойного владыки, нашего отца!»
Маршал Уильям уехал в Руан со страху, чтоб не встретиться с графом Ричардом. Джеффри уж был на полдороге в Анжер, где хранились сокровища. Епископ Дургемский (не без основания) поспешил в Пуатье, чтобы первому приветствовать нового короля. Только и осталось верных людей в этой берлоге, что две бедные девушки, с которыми, перед смертью, путался старый греховодник. Видя, что он лежит голый на постели, одна из них, по имени Николета из Гарфлера, дотронулась до плеча другой, которую звали Кентской Секирой, и сказала:
— Нашего господина до того обобрали, что не оставили на нем даже рубахи, чтоб его положить в гроб. Что же нам теперь делать?
Секира отвечала:
— Если нас застанут здесь, подле него, нас наверно повесят. А ведь старик любил меня.
— И меня также любил. Бог свидетель! — подхватила Николета.
Они молча посмотрели одна на другую.
— Н-ну? — спросила Николета.
— Чего ты хочешь от меня? — промолвила Секира.
Они поцеловались, зная, что тут дело касается каторги, и пошли вместе к его трупу. Нежно омыли они его и помазали ароматными маслами, сложили ему руки, закрыли ему его страшные, неподвижные глаза, наконец надели на него коротенькую рубаху, которая была не с мужчины, а с мальчика. Потом явился канцлер Стефен Туронский, вызванный впопыхах с веселой пирушки, а с ним еще один или два гостя. Они водворили хоть немного порядок.
Канцлеру было прекрасно известно, что король Генрих желал, чтоб его похоронили в церкви женского монастыря в Фонтевро. Когда-то кто-то предсказал ему, что он будет лежать посреди женщин в покрывале, сам под покрывалом. Ему очень понравилось такое предсказание, хоть частенько случалось, что он подсмеивался над ним. Но никто не решался перевезти тело покойного без разрешения нового короля, кто бы он ни был. И в самом деле, мог ли кто знать наверно, когда именно анжуец заявит свои права на английскую корону? Поэтому посланы были гонцы и к графу Ричарду в Пуатье и к графу Джону, про которого думали, что он находится в Париже. Между тем, этот последний был в это время в Type вместе с французским королем и первый получил эту весть.
Она настигла его, так сказать, на лету. Ален, каноник города Тура, предстал перед ним, преклонил колена и сказал, в чем дело.
— Господи, Иисусе Христе! Что мы будем делать? — воскликнул Джон, вдруг сделавшись белее полотна.
Оба принялись толковать о том да о сем, что можно или чего нельзя было сделать, как вдруг ворвались к ним король Филипп, Сен-Поль, де Бар и багроволицый герцог Бургундский. Король Филипп подбежал к Джону и похлопал его по спине:
— Король Джон! Король Джон английский! — кричал молодой человек, вещая, словно летучая ведьма. Затем герцог Бургундский заревел своим басом:
— Богом клянусь, я за вас, за вас, приятель!
— Государь, заступись за меня — и я твой слуга! — вторил де Бар.
Граф Джон оглянулся вокруг и всплеснул руками.
— Ах, господа! Что мне теперь делать? Он размяк совершенно: страх и желание совсем разводянили его сердце.
Все они подняли гвалт, заговорили разом, — все, кроме самого предмета спора. Он только кусал ногти, посматривая в окно. К ним, крадучись, подошла Элоиза французская, бледная, как смерть, в своем сером монашеском одеянии. Уже не знаю, как она сюда попала: знаю только, что все перед ней расступились. Так она добралась до кресла Джона и рукой коснулась его плеча.
— Ну, что же дальше? Говори, изменник! — хриплым голосом промолвила она. — За кого примешься теперь? Ты изменил сестре и своему отцу, теперь очередь за твоим королем и братом?
Джон задрожал.
— Нет, Элоиза! Нет! — шепотом ответил он. — Поди, ложись! Нам и в голову этого не приходит.
Но она все стояла перед ним с кислой улыбкой на лице, изможденном от горя и состарившимся не по летам.
Сен-Поль топнул ногой.
— Кому мы можем довериться в Анжу? — спросил он де Бара.
Де Бар передернул плечами. Герцог Бургундский пробурчал что-то такое, очень похожее на «Проклятое бабье!». А король Филипп приказал сестре идти и ложиться спать.
Молодцы выпроводили ее вон из комнаты, но не без тяжелой сцены, и принялись снова всячески изворачиваться, наседая на бедного принца так, чтобы его руками жар загребать. Утром, часов около восьми, на дворе послышался конский топот, от которого графа Джона всего передернуло. Часовые возвестили прибытие глашатая.
Тот явился. Шатаясь от усталости, обливаясь потом, он остановился, не обнажая головы перед высокими особами.
— Говорите, сударь! — произнес король Филипп.
— Шапку долой в присутствии короля Франции, собака! — крикнул юный Сен-Поль.
Но глашатай остался стоять в шапке.
— Я вещаю от лица Англии всем англичанам. Таково веление моего господина, Ричарда, короля английского, герцога Нормандского, графа Анжуйского: просить брата нашего, пресветлого графа де Мортена, со всевозможной поспешностью прибыть к нам в Фонтевро, дабы присутствовать на погребении короля, отца нашего. Пусть и все те, кто обязан ему повиновением, немедля явятся туда.
Тихий ропот пробежал по всему собранию. Он шел, разрастаясь, покуда наконец герцог Бургундский не прогремел:
— Вот Англия… Рубить его.
Но глашатай стоял, как вкопанный; никто не брался за меч. Джон отпустил его, сказав ему на прощанье несколько успокоительных слов, но от друзей своих ему было не так легко отделаться. Впрочем, они и сами не могли ничего от него добиться. Если бы еще был с ними маркиз Монферратский, они, пожалуй, могли бы взвинтить его до крайней решимости. Но у Монферрата была прямая дорога впереди: кто бы ни вызвался помочь ему добраться до Иерусалимского престола, ему было все равно: того он и готов признать королем Англии, тому готов был служить!
Но Филипп не хотел подвергаться опасности, а герцог Бургундский выжидал, что скажет Филипп. Что же касается Сен-Поля, то он представлял из себя два-три меча да неиссякаемый источник зависти. А в глубине, позади всех, стояла неукротимая Элоиза с укором в своих ввалившихся глазах. В конце концов, граф Джон, немного погодя, выехал в Фонтевро со всей пышностью, какую только можно было немедленно устроить. Туда же, само собой разумеется, отправилась и мадам Элоиза.
"Я находился при моем господине, — повествует аббат Мило в своей книге, — когда ему принесли весть о смерти отца. Он только что вернулся домой из поездки на юг, где целые дни напролет занимался соколиной охотой в лугах и наслаждался отдыхом в непринужденном кругу своих присных с Жанной на коленях. Бертран де Борн тоже был там и распевал какую-то смелую песенку. Были тут еще кроткий виконт де Безьер, мадам Элиса Монфор, которая сидела на подушке и играла рукой дамы Жанны, Гастон Беарнец и, кажется, еще мадам Тибор де Везеле. Вдруг неожиданно вошел привратник и в дверях пал на одно колено — церемония, которой терпеть не мог граф Пуату. Ричард нахмурился.
— Ну, Госельм, полно! Встань на обе ноги, дружище, если хочешь мне угодить.
— Ваше королевское величество, — начал Госельм, но остановился,
Господин мой воззрился на него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46