Может быть, единственное подходящее восклицание было бы: «Воуч!»
Противники бились с полудня до заката, оба верхом, с мечами в руках, и до того порубили друг друга, что потеряли всякое человеческое подобие. Им не оставалось больше ничего, как только упасть в обморок бок о бок на сухие листья. Наутро, с трудом продирая глаза, Гастон заметил, что его враг дал тягу.
— Не беда! Обожду, покуда он вернется: тогда опять накинусь на него.
Он ждал его невообразимо долго — право, целый месяц. В течение этого месяца он наслаждался, наблюдая, как робко подходила северная весна, резко отличаясь от внезапного прилива тепла на юге. Он собирал ягоды, измерял стебли густого кустарника, следил, как постепенно гиацинты устилали своим голубым ковром лесные полянки. Все это совершенно поглощало, пленяло его до тех пор, пока он не узнал случайно, что благородный рыцарь де Герден венчается с Жанной де Сен-Поль в Вербное Воскресенье в церкви святого Сульпиция в Жизоре.
— Прости Господи! — подумал он, и его словно кольнуло в сердце. — Дай Бог поспеть!
И помчался Беарнец на юг быстрее ветра.
Глава VIII
КАК УДЕРЖАЛИ РИЧАРДА, ЧТОБ ОН НЕ ЗАДУШИЛ ОТЦА
Задолго перед тем, как нежно-розовый румянец на миндальном дереве возвестил приближение земли-невесты, на всех дорогах Галлии уже слышался топот конных ратников и звон стальных остриев, ударявшихся друг о друга.
Эта новая война раздробила Галлию: Аквитания стояла за Ричарда, который, хотя и подчинил себе все это великое герцогство и управлял им с помощью железной дубинки, все-таки сумел добиться того, что его там уважали. Так например, граф Прованский прислал ему свой отряд, граф Тулузский и дофин Овернский оба привели с собой по отряду. Из Перигора, от Бертрана графа Русильона, из Беарна и (не без особого основания) от умного короля Наваррского шли и ехали копейщики и пращники, лучники и рыцари со своими эсквайрами и знаменосцами. Герцог Бургундский и граф Шампанский подошли с востока в подкрепление к войскам короля Филиппа на западе; графиня Бретонская рассылала факелы, этих вестников войны.
Все концы Галлии поднялись на рыжего старика-анжуйца, что засел в самых недрах ее, а теперь все еще оставался в Англии и тайком посылал весточку за весточкой к своему сыну Джону. Этот Джон, сидя один в Париже, и не думал вооружать копейщиков: своих собственных у него не было, да и не смел он высказаться открыто. Вынужденный братом, он принял его сторону и в первый раз от роду приложил руку к пергаменту. «Богу известно, — думал он, — что и этой тяготы с меня довольно!» Вот он и сидел себе в Париже, изворачиваясь и меняя свою личину, как ему было удобно, смотря по тому, откуда ветер дунет. Никто о нем не справлялся, а всех менее его брат Ричард, которому, собственно, нужды не было до того, что он делает со своей особой, лишь бы была его подпись.
Таков уж был нрав у Ричарда: доведет он человека до крайности — и затем позабудет про его существование. Если ему напомнят, бывало, про забытого, он пожмет плечами и скажет: «Да ведь он дурак!» Ответ неудовлетворительный: Ричард как будто не разбирал, или не желал разбирать, что есть два рода дураков. Загнанный на самую вершину, один оказывается дураком, потому что там и остается, другой — потому что пытается оттуда спуститься. Принц Джон, далеко не дурак, принадлежал ко второму роду дураков. В свое время мы поясним, как он пытался спуститься и куда идти. Нам с вами, прежде всего, надо отправиться на запад на место военных действий.
На войне граф Ричард вступил в свои прирожденные права: он был превосходнейший, наилучший из полководцев того времени. Что улавливал он взглядом, то схватывал тотчас же умом, как железной подъемной машиной. Его глаз был глаз истого воина; он понимал все по одним намекам и придавал жизнь всему бессловесному. Как легко нам с вами предвидеть тот или другой ход на шахматной доске! Вот также легко было для него видеть по всему безграничному пространству Франции движущиеся толпы людей. Вот они ползут вперед змеевидной колонной; вот они веерообразно раскинулись от одной до другой купы дерев, там они уютно расположились лагерем под холмом, а тут устилают береговые кручи жертвами крылатой смерти: там и сям им то мешают, то помогают каменные залежи у подошвы ледников. ..
Ничего-то не упустит Ричард из виду. Он возьмет в расчет время и погоду, оценит места обороны. Он выберет брод по одному взгляду на окрестности. Он назначает время и место для встречи конницы с пехотой, предупреждает известия разведчиков. Он не только заботится о крепости собственной боевой опоры, но и старается подорвать опору неприятеля. И, понятно, все это он делает без географических карт и вразрез с обычными приемами своих соседей.
Так Ричард перехитрил аквитанских баронов, хотя сам был еще чуть не мальчишкой, а укрепления на холмах обратил в западню для их же обитателей. Он обладал чудесным даром ночных передвижений и нанесения удара за ударом с такой быстротой, что вы не успели очнуться от первого, как вам наносился второй со всего размаху. Он мог быть до смерти терпелив, этот неутомимый охотник, преследующий добычу украдкой, шаг за шагом. Он мог быть, смотря по обстоятельствам, безжалостным, как бурное море, или до невероятия великодушным. Для людей, которых он вел за собой, это был отец родной: таким всякий знал его и любил. Но, как правитель, он был слишком самостоятелен и одинок, чтобы внушить любовь к себе. На войне Ричард был другом последнего конюха. Лично он бросался вперед до неразумия, когда сшибались войска, зато это был такой вечно жизнерадостный, проворный молодчина, что было бы святотатством представить себе раны на таком прекрасном теле. Да никто и не думал о них: казалось, Ричард играет с опасностью, как котенок с сухими листьями.
«Я видел (пишет где-то аббат Мило) как Ричард подвигался к куче рыцарей неприятеля. Он распевал, подбрасывал и ловил на лету свой огромный меч Валяй, потом вдруг совершенно неожиданно вскипел, словно в его жилах задрожали силы жизни, вытянул голову вперед, подобрал поводья своего коня и бросился в самую чащу врагов, как тигр в стадо быков. Не было видно ничего, кроме мелькающей стали. И Ричард вынырнет откуда угодно — весь красный, но без царапинки, и непременно в самом отдаленном конце сечи».
Для этого человека ярость войны не представляла ничего неестественного: и раз начав борьбу, он уже не останавливал своей руки. В начале февраля он закончил свои планы, в конце — уже взял Сомюр, отрезал сообщение Анжера с Туром и всю долину Луары обратил в изрытый слой пепла. В первых числах марта он уже засел перед Туром со всеми своими осадными орудиями — петрариями, мангонелями, башнями — и ежедневно громил стены крепости с намерением покорить ее прежде, чем война будет в самом разгаре. Город Сен-Мартен был осужден на ту же участь: никакая помощь из Анжу не могла спасти его, так как ни одна душа не могла пробраться в эту сторону.
Тем временем отец-король высадился в Гонфлёре, собрал своих нормандцев в Руане и осторожно прокладывал себе путь через это герцогство, выслеживая французов с левого своего крыла, а бретонцев — с правого. Французов он так и не нашел: они были далеко к югу от него и продирались через Орлеан, чтобы соединиться с Ричардом в Ле-Мансе. Но отряд графини Бретонской, под начальством Гюга Динана, предавал разграблению Авранш, когда старик-король услышал недобрые вести из Турени. Эта провинция, вместе с Меном, была, что называется, зеницей его ока, а между тем, он не решался бросить на произвол судьбы Авранш и уйти. Все, что он мог сделать, это — послать Маршала Уильяма с небольшим отрядом в Анжу, между тем как он сам потянулся на запад, чтобы дать сражение Гюгу Динану и спасти Авранш, если только это будет возможно. Таким образом вышло, что король французский проскользнул между королем английским и Ле-Мансом. К тому времени Ричард успел овладеть Туром и сам был уже на пути к Ле-Мансу, чуя в воздухе Уильяма. Это было в начале апреля. Тогда-то он поставил на карту все свои приобретения из-за гордого девичьего личика и, впридачу, чуть не лишился жизни.
Ему надо было перебраться через Ону, повыше Стрелки. Мирно течет эта речка в виде ленивого полусонного ручейка, пробираясь между тростников к Луаре, чтобы прибавить ей воды. По обе стороны тянутся заливные луга на три четверти мили. Низкие известковые холмы с бахромными вершинами сторожат дремлющую долину. Подкравшись на заре с восточной стороны, Ричард вошел в соприкосновение с неприятелем — Маршалом Уильямом и его войском, состоявшим из англичан и нормандцев: по мосту перешли Ону у Стрелки и теперь подвигались вверх по долине, чтобы спасти Ле-Манс.
Смело преградив им путь, Ричард, как струёй воды, затопил своими стрелками всю равнину, а сам, в то время как они остановили неприятеля и смяли его передовой отряд, словно гром, нагрянул со своими рыцарями по склонам холмов, напал сбоку на Маршала, смял Б комок и смахнул в реку самую сердцевину его полков. Так Маршал проиграл сражение: внутри его рати образовалась клинообразная расщелина. Но вдруг перед и тыл его войска сомкнулись, и они держались стойко. Ричард очутился в опасности.
Виконт Безьер, который вел задний отряд, вовлек неприятеля в бой и тихонько прижимал его назад к Оне. Ричард колесом повернул свой отряд, чтобы броситься на врага с тыла. Лошадь под ним споткнулась неудачно и шлепнулась на скользкую землю. Послышались крики: «Эге! Граф Ричард упал!» Одни бросились спасать его, другие напирали на павшего. Вдруг подскакивает к нему Маршал Уильям на белом коне.
— Клянусь смертью Бога! — завопил этот доблестный воин и высоко взмахнул копьем.
— Божья воля, Маршал! — тихо сказал Ричард, которого придавил его барахтавшийся конь. — Рази любого из нас!
— Предаю тебя дьяволу, господин мой Ричард! — крикнул тот и воткнул свое копье в грудь коня.
Предсмертное движение несчастного животного освободило Ричарда. Он вскочил и, даже пеший, поравнялся со щитом всадника.
— Теперь твой черед! Берегись! — вскричал он. Но Маршал покачал головой и помчался за своими убегавшими войсками.
То был день торжества графа Пуату. Ле-Мансу суждено было погибнуть. Он действительно сдался, но не сейчас: Ричард не был свидетелем его падения.
На следующий день Гастон Беарнец присоединился к своему повелителю.
— Поспеши, господин мой, поспеши! — воскликнул он, едва его завидел.
Ричард смотрел на него удивленно, словно никогда не слыхивал таких выражений.
— Какие вести из Нормандии, Гастон?
— Там все сплошь — англичане, весь тот край ими кишмя кишит. Они удерживают за собой Авранш и двигаются теперь к югу.
— Опоздали! — заметил Ричард. — Скажи, что велел передать мне Чудный Пояс?
— Венчаная, нет ли, она все равно твоя. Но ее держат в башне, взаперти, до Вербного Воскресенья. Тогда ее выведут оттуда и повенчают с этим черным нормандским боровом или, вернее с тем, что от него осталось. Положим, осталось немного, но, говорят, для этой цели еще хватит.
— Клянусь хребтом Бога! — воскликнул Ричард, рассматривая свои ногти.
— Лучше клянись Его сердцем, граф мой милый! — возразил Гастон. — Ведь в твоих руках пламенное сердце. Хе-хе! То ли не красавица? Всем станом перегнулась она из окна: и что за стан обвивает ее пояс! Махровые розы! Дианы и Нимфы! Полногрудые наперсницы старца Пана ! Очи — изумрудные огни! Власы — что золото литое! Кратко, отрывисто вылетают из ее точеных уст слова, словно губки презирают такое грубое дело! Ричард! Вот ее слова: «Передай господину моему и повелителю, что, живая или мертвая, я принадлежу ему. Я постараюсь оказать ему услугу. Венчаная, нет ли, — не все ли мне равно? Я по-прежнему его Жанна». Так говорила она. А я-то, что я могу еще сказать?.. Ну, ладно: зато мой меч говорил за меня, когда я рубил эту мясную тушу.
Беарнец пощипывал свою козлиную бородку и поглядывал, нет ли где на кончике раздвоенных волосков. А Ричард сидел тихонько.
— Знаешь ли, Гастон, кого ты видел? — дрогнувшим голосом спросил он вдруг.
— Прекрасно знаю, — отозвался тот. — Я видел, как бледный цветок, расцветая, тянется к солнцу.
— Ты видел графиню Пуату, Гастон! — промолвил Ричард и принялся читать молитву…
Такими-то вот средствами и удержался Ричард временно от своего стремления пристать к отцу с ножом к горлу. Если б не Жанна, они сцепились бы, наверно, в Ле-Мансе, при данных же условиях не руке Ричарда суждено было спалить город, который видел короля Генриха еще грудным младенцем. Прежде чем наступила ночь, Ричард сделал распоряжения насчет довольно опасного шага. Он отделил себе в провожатые виконта Безьера, Бертрана, графа Русильона и Гастона Беарнца вовсе не потому, чтобы это были прекрасные люди, а для того, чтобы прекраснейшие остались заменять его. Таковы были, бесспорно, дофин Овернский, виконт Лиможский и граф Ангулемский, которых он, каждого в свое время, узнал и оценил как врагов.
— Государи мои! — сказал он всем троим. — Я собираюсь уехать на время. От вас же требую лишь немного внимания, некоторую долю терпения и точного послушания. Необходимо, чтоб вы были у ворот Ле-Манса через три дня. Воспользуйтесь же ими, государи мои, поддерживайте свои сообщения и ждите, пока подойдет французский король. Не давайте сражений, не посылайте вызова: оставьте голод делать за вас ваше дело. Я знаю, где находится теперь король английский, и опять соединюсь с вами прежде, чем он подоспеет.
Он говорил еще и еще, чтобы все было для них яснее, но я опускаю эти подробности. Таким молодцам было бы трудно наделать ошибок. Впрочем, правду сказать, он был в таком настроении, что ему было безразлично, как бы они не поступили. Он был свободен! Он ехал искать приключений, но зато видел ясно свой путь прямо перед собой: этот путь тянулся длинной полосой света, который струился от высоко поднятого факела Жанны.
Прежде чем занялась заря, его три спутника и он сам, вооруженный с головы до ног, в чешуйчатой броне, с гладким щитом и нормандским топориком в два лезвия, тронулись в путь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46