Тесно растущие бальзамические тополя (тополь трехгранный) толщиной до шести футов пропускали лишь отдельные, отвесно падающие солнечные лучи, и у земли царил пещерный сумрак. Лесные ибисы, цапли и выпи стояли как часовые на островах из выбеленного солнцем плавника, а с верхушек деревьев о нашем приближении громко возвещали белоголовые орланы и скопы.
Когда, наконец, обогнув острый мыс, мы вошли в длинный, как вытянутый палец, залив, я с радостью увидел бесконечное торфяное болото и топи; здесь медвежата смогут наесться, вырыв всяких насекомых, личинок, лягушек, луковиц, нежных побегов базилика, корней скунсовой капусты и скользких желтых улиток. Ближайшее защищенное место для лагеря оказалось в полумиле в глубине залива, но пробиться к нему было нелегко — ветер мог бросить тяжело груженное каноэ на прибрежные камни. Поздние губастики, водосбор, астры и кастилея создавали обманчивое впечатление весны.
Пока я разбивал стоянку и пристраивал продукты так, чтобы до них не добрались медведи, они все более широкими кругами отходили от лагеря, осваивая новую территорию. Я уже собрался было прогуляться с ними по болоту, как вдруг Расти испустил такой пронзительный устрашающий вопль, что его, наверное, слышно было и за четверть мили отсюда. Чтобы я легче нашел его, он продолжал вопить что-то вроде «Мо! Мо!». Подойдя ближе, я увидел, что вся троица вскарабкалась на самую верхушку молодой ели, которая опасно раскачивалась под их тяжестью. Большой мишка-трехлетка пытался дотянуться до них передними лапами, взобравшись вслед за ними по ели, насколько позволяло тонкое дерево. Медвежата увидели меня раньше, чем обидчик, и их отчаянные вопли сразу стихли, так что медведь обернулся посмотреть, что происходит. Увидев меня, он сразу же соскользнул с дерева. Я дал ему возможность уйти без какого-либо ущерба для его достоинства. Для любого медведя потерять лицо — это настоящее бедствие. Отступление без борьбы означает утрату иерархического статуса в своем сообществе — таков незыблемый этикет леса, определяющий, кто дает по мозгам, а кто получает.
Трехлетка не собирался допустить чужаков на свою территорию без борьбы. Когда по моему зову Расти, Дасти и Скреч спустились с дерева и, скорчившись, испуганно прижались к моим коленям и зашипели, — он угрожающе зарычал. Подняв с земли палку длиной фута в четыре, я не отступил ни на дюйм, когда медведь встал в боевую стойку. Честно говоря, я пожалел, что не принял предложения Ред-Ферна взять ружье. Я не хотел, чтобы медведь понял, какое он произвел впечатление. Глядя прямо ему в глаза, я медленно поднял палку и издал индейский клич, которому меня научил отец. Это обратило молодого медведя в бегство. Когда его настигла палка, ударив по жирному круглому заду, он завопил, будто его убивают. Я следил за ним, когда он кругами продвигался к нашей стоянке, опасаясь, как бы он не натворил чего-нибудь в отместку.
Когда мы гуськом спускались на болотистую равнину, я заметил, какая нетвердая тут почва под ногами, Я думал, что она пружинит благодаря торфу и толстому ковру мха сфагнума. Скреч не плелся позади, как до пожара, а вприпрыжку бежал впереди, как бы радуясь, что под ногами пружинит. Дасти шла почти сразу за ним, но резвилась меньше. Расти все еще занимался серьезным делом — он переворачивал камни и палки в поисках сочных личинок и хрустящих жуков. Едва Дасти и Скреч вступили на наносную песчаную отмель со множеством отпечатков гусиных и утиных лап, как сразу же увязли. Зыбучий песок, вот уж чего я никак не ожидал!
Мне было не дотянуться до барахтающихся и неудержимо погружающихся медвежат, и я стал кидать им палки и охапки мха, и, оперевшись на них, они сумели удержать головы и передние лапы на поверхности вонючей и жидкой как кисель грязи, но ни один из медвежат не продвинулся ко мне. Наконец мне удалось перекинуть через предательский песок длинную полусгнившую жердь, и медвежата вцепились в нее. Расти пополз было им на помощь, но я оттащил его назад за хвост. Было ясно, что Дасти и Скреч выбились из сил, им уже не вытянуть туловища из жадной трясины. И я вдруг понял, почему они так беспомощны. К поверхности зыбучего песка подымались большие пузыри, они лопались и медленно одурманивали медвежат болотным газом, ядом смертельным и более опасным, чем сама бездна. На одном краю песчаной отмели росла молоденькая пихта шести дюймов в диаметре. Рассчитав, что медвежата продержатся еще минут десять, я прикинул, сколько времени мне понадобится, чтобы сбегать в лагерь за топором, и решил рискнуть. Когда я вернулся, Расти сидел у дерева, задрав морду, и выл так, как будто наступил конец света. Повалив деревце поперек трясины, я прополз по стволу, вытащил одуревших медвежат, которых стало рвать, и перенес их на мох подальше от места происшествия. Когда они пришли в себя, мы все искупались, что всем нам было крайне необходимо.
Мои медвежата всегда бурно выражали свою благодарность — этакое врожденное благородство. Всякий раз, когда я выручал их в критической, по их мнению, ситуации, они обнимались, лизались, издавали какие-то гортанные звуки. После таких спасательных операций я мог рассчитывать на их образцовое поведение в течение целых двадцати четырех часов.
Полуостров Грин-Эрроу на озере Бабин протянулся на двенадцать миль. Напротив оконечности мыса, там, где расходились северо-западный и северо-восточный рукава озера, ютилась полузаброшенная индейская деревушка Олд-Форт. Те, кто еще жил там, зимой занимались трапперством, а летом рыбачили. Жили они в жалких лачугах, одевались плохо, питались скудно, но какие это были красивые, веселые, умные люди! Их жизнь не осложнена была изобретениями двадцатого века и язвами желудка. Навстречу мне на берег вышли с полдюжины детишек, три скво и четыре беззубых старика, но когда из лодки с рычанием высунулись медвежьи морды с торчащими ушами, все встречавшие убежали к лесу. Мне удалось заманить мужчин в гости, но женщины и дети попрятались за деревьями, украдкой наблюдая за мной.
Приятно было оказаться здесь, в северо-восточном рукаве озера, потому что оно было здесь уже, гористые окрестности более живописны, а на берегу среди выветренных гранитных скал имелись широкие площадки, на которые легко было вытянуть каноэ. И днем и ночью воздух был напоен ароматом пихты, из зрелых шишек которой в это время года вытекал сладкий сок. По краям болота и берегам ручья сияли огромные лимонные лилии, которые щедро источали свой экзотический аромат, напоминающий о лимонных садах Калифорнии. Особенно приятно было вдыхать здешний воздух на рассвете.
Вдоль всего пути со скалистых откосов над изгибами выветренного берега глазели бараны Далля и белые козы, поворачивая тяжелые головы вслед нашему каноэ, медленно рассекавшему темно-лиловую воду. В заросших тростником бухточках лоси пожирали мягкие корни подорожника и водяных лилий. Самки вапити и других оленей с детенышами и самки карибу лакомились молодыми побегами ольхи и ивы, а их мужья смотрели вниз с высоких гребней, где рос только «мохнатый» тис. Временами какой-нибудь медведь окликал издали моих медвежат. Когда лосось, плывущий за кормой, хватался за блестящую медью оковку весла, я с трудом сохранял равновесие.
Из каждой ивовой рощицы, с каждой поросшей мхом трясины неслись птичьи песни, означавшие, что место занято. Далекие часовые — олени и лоси — трубными звуками предупреждали свои гаремы о нашем приближении.
Сами эти северные леса были живым символом нетронутого пространства, извечного одиночества и благотворного покоя. Трубные призывы лосей-самцов и едва слышное воркование горных крапивников, которые поют только вдвоем или не поют вовсе, сливались в полной гармонии с шумом огромного как континент леса. Дроздята в своей коробке под сиденьем каждые два часа напоминали, что их пора кормить; а черные мордочки медвежат с черными кожаными носами с готовностью оборачивались ко мне, стоило мне позвать их по именам. Несмотря на то, что природа так жестко изгнала нас из нашего славного дома у Наггет-Крика, несмотря на неизвестность, которая ждала нас в районе Такла, на душе у меня каждый раз теплело при мысли, что хотя бы на короткий миг я нужен этим семерым обитателям канадских лесов.
На озере у меня хватало времени поразмыслить о Клите Мелвиле, Ред-Ферне и А-Тас-Ка-Нее. При всей их несхожести, всем троим были присущи какая-то особая сила и спокойствие. Они никогда не поднимали голоса, не суетились и не выходили из себя. Это были крепкие парни севера, которые бросили вызов беспредельной его жестокости и победили в схватке; но эти же парни принимали роды с нежностью повивальной бабки. В памяти у меня все всплывал крохотный эпизод, которому я в свое время не придал значения. Когда Клит Мелвил и Ред-Ферн приплыли в мой лагерь из Топли-Лендинга, Клит прыгнул на берег и, подняв мощной рукой нос, втащил тяжелый катер на берег. Этой же рукой он подобрал древесного муравья и протянул любопытному рогатому жаворонку, который подбежал поглазеть, кто приехал.
В самый северный залив озера Бабин впадала шумная речушка, такая мелкая и быстрая, что невозможно было пройти на каноэ. По правому берегу дно речки было не такое каменистое, как по левому, и я потащил каноэ вдоль него, продев канат в кольцо на носу лодки. Во время этого перехода у меня было много мороки с медвежатами, потому что они поминутно то влезали в каноэ, то соскакивали с него, каждый раз обрушивая на груз шквал воды и грязи. Надо сказать, однако, что на открытой воде они не выпрыгнули из каноэ ни разу за все время нашего плавания.
Озеро Моррисон, к которому почти невозможно добраться по воде, лежит на дне глубокого извилистого каньона, оно протянулось на четырнадцать миль. Мне ужасно захотелось остаться на этом далеком прекрасном озере, среди первозданной природы южных отрогов гор Оминека, которые называются Бейт-Рейндж. Мало того, что озеро привлекало редкостной красотой, на его берегах водилось великое множество разных животных. Наверное, кое-кто из них переплыл озеро Бабин во время пожара, но ни в их поведении, ни в выражении глаз ничто не выдавало пережитого ими ужаса.
Медвежат волновало постоянное соседство всей этой четвероногой жизни. Как-то вблизи нашей стоянки одна игривая выдра стала нападать на колонию бобров у осиновой запруды, только потому что они не выказывали никакого желания защищаться. Раз за разом медвежата гоняли эту выдру из конца в конец запруды, стараясь ее поймать, потому что она их раздражала. Кончилось это тем, что, проиграв выдре в беге, плавании и умении маневрировать, вся троица приплелась домой побежденная, измученная до предела и доведенная до крайнего раздражения. Впервые в своей жизни эти медведи испытали полное поражение, чувство, с которым очень трудно смириться.
Разбивая в ту ночь лагерь в верхнем конце озера Моррисон, где в него впадают реки, вытекающие из озер Хол и Талоу, я вспомнил одно из предостережений Ред-Ферна: «В наших лесах опасно путешествовать только в компании молодняка». Как индеец он хорошо знал, что медвежата легко становятся добычей гризли, пумы, волков, росомах, орлов, рысей и даже койотов и куниц. Охотясь попарно или группой, эти изголодавшиеся хищники могут напасть и на человека с медвежатами — если они однажды уже испробовали сочной молодой медвежатины. Это предостережение пришло мне на ум, потому что возле нашего лагеря кружила стая из семи волков. В тот вечер я услал медвежат на пихту, а сам разжег костер футах в шести от дерева. Я подозревал, что, стоит мне улечься, как медвежата спустятся и залезут ко мне в спальный мешок. Я даже подумал было провести ночь с ними на дереве и так и сделал бы, но тут меня осенило. Я решил подставить Расти как приманку для волков, чтобы перехитрить их по старому канадскому способу. Когда я взял Расти на колени и устроился у пылающего костра, Дасти и Скреч начали жалобно подвывать и скулить, просясь вниз. Я коварно рассчитывал, что их вой подогреет аппетиты волков. При свете луны я наблюдал, как четыре устрашающие тени подкрадываются к костру.
«Дерево!» — скомандовал я Расти и подсадил его. Он послушно полез наверх, а волки так и рванулись вперед, стараясь схватить его, пока он был в пределах досягаемости. Не давая волкам опомниться, я четыре раза зачерпнул совком угли и подпалил шкуру всем четверым, только тогда они отступили. Раздался визг, полный боли и удивления, — и на том дело кончилось. Мне слышно было, как волки барахтались в воде, чтобы облегчить свои страдания. Вся стая ушла вниз, в долину, где не так опасно охотиться.
Незадолго до рассвета нас с медвежатами разбудили дроздята, которые заверещали в своей коробке, подвешенной между спальным мешком и костром. Я никогда не знал, кто приползет по земле, прилетит по воздуху или прокрадется по ветвям в наш лагерь, но кто бы ни был нарушитель, как бы тихо он ни приближался, дрозды всегда поднимали тревогу. С рассвета до сумерек медвежата были исправными сторожами, не хуже собаки, но когда мы ложились спать, они снимали с себя всю ответственность за нашу безопасность и возлагали ее на меня. Я же передоверял сторожевую службу дроздам. Однако этим же утром, выглянув из спального мешка на крик дроздят, мы с ужасом увидели, что их коробку грызет ласка. Еще минута — и прости-прощай мои птички. «Пиль!» — этому сигналу медвежата обучились, ловя леммингов в лугах у Наггет-Крика. Все трое пулей вылетели из мешка и прогнали хищника.
Старую индейскую тропу в северном конце озера Талоу я нашел без труда. Самое тяжелое заключалось в том, чтобы перенести почти три четверти тонны через четырехмильный кряж между озерами Талоу и Фрайди. Моя комбинация рюкзаков была вариантом легкого снаряжения фирмы Нельсон, знаменитого еще со времен пионеров, когда дальние волоки были правилом, а не исключением. Поскольку мне предстояло одолеть сто двадцать восемь миль и сделать это я мог за шестнадцать переходов, то есть самое малое за четыре дня, а шестьдесят четыре мили из этих ста двадцати восьми я должен был таскать тюки по восемьдесят фунтов каждый, то я решил в день нашего прибытия в верхний конец озера Талоу сделать два пробных перехода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28