Большую часть полузаброшенной тропы пришлось расчищать от бурелома, папоротника, кошачьего когтя и других растений; пришлось повозиться также с промоинами и ухабами. В результате на первый переход до озера Фрайди, с инструментами в руках, у меня ушло пять часов, но труд, затраченный на расчистку тропы, облегчил мне последующие переходы. Когда, уже в полночь, мы вернулись из второго перехода, медвежата устали и раскапризничались. Они паслись на протяжении всех шестнадцати миль и все же, не получив привычного им копченого лосося, ворчали и огрызались, устраиваясь на ночь.
Не знаю, как это получилось, но в спальном мешке Расти всегда вытягивался у меня за спиной, монополизируя таким образом всю эту часть мешка. Скреч сворачивался клубком, прижимаясь к моему животу, и, когда ему становилось жарко, менялся местами с Дасти, особенно если я во сне переворачивался. Всякий раз при этом Расти поднимал морду, чтобы лизнуть меня в нос, как бы прося прощения за то, что он тоже перевернется, чтобы я опять мог греть ему спину, а он — снова спать на моей руке, как на подушке.
Все три медвежонка наперебой требовали к себе внимания. Они любили немного повозиться в постели перед сном или утром, особенно если им хотелось, чтобы я почесал им грудь и живот. Они научились по вечерам стоять в очереди, как бы соблюдая некий ритуал, пока я искал у них клещей, древесных вшей, блох, пиявок и прочих паразитов. Им очень нравилось прикосновение человеческой руки, с ней у них связывалось представление о еде, безопасности, любви и лишь иногда — о знаниях. Мы редко сидели вокруг огня каждый сам по себе, чаще мы усаживались на бревне или прислонялись к валуну сгрудившись, как будто боялись какого-то общего врага.
С самого раннего детства я, как последняя тряпка, не мог отказать ни одному живому существу, и поэтому они ходили как к себе домой в мою палатку или спальный мешок. Кто только не разделял со мной ложе — четвероногие и двуногие, безногие и пернатые, мохнатые и покрытые чешуей. Самый лучший способ узнать любое животное и найти с ним общий язык — это выспаться с ним в одной постели!
Сказать по совести, в эти четыре с половиной дня утомительных переходов с тяжелым грузом не проходило и часу, чтобы я не спросил себя, правильно ли я поступаю и к чему приведет наш переезд на это дальнее озеро. Расфасованные продукты — сахар, муку, кофе, соль — нужно было беречь от сырости, развешивать на ветвях деревьев, чтобы их не разорили звери. И все же, несмотря на все предосторожности, я вскоре обнаружил, что белки, лесные хомяки и древесные муравьи исхитряются взбираться по веревкам вверх-вниз и хозяйничают в моих свертках и картонках. Как-то я подоспел в последнюю минуту и спугнул лося, который раскачивал рогами нижний из подвешенных грузов. Коробки с консервами, от которых из-за соседства других припасов все-таки пахло едой, становились легкой добычей медведей, росомах и койотов, они вспарывали коробки, а содержимое раскидывали по лесу.
И все же беспредельная красота каждого дня в этих звенящих песнями вечных лесах и бесконечные шалости медвежат, которые резвились и паслись по обочинам тропы, щедро искупали все трудности дальнего пути, заставляя забыть о боли, соленом поте, сомнениях и всплывающих порой дурных предчувствиях.
Прежде чем двинуться через пороги между озерами Фрайди и Накинилерак, я срубил пихтовый хлыст в три дюйма толщиной на рулевое весло, чтобы тормозить с его помощью на быстринах. Стоя во весь рост на корме каноэ и налегая всей тяжестью на волочившуюся по дну жердь, я наловчился очень здорово тормозить. Этот старый индейский прием сработал очень хорошо при движении по первой речке. Уровень воды в Отет-Крике за озером Накинилерак был необычайно низким, потому что в этом году выпадало мало снега и дождей. Обнаженные камни выступали из воды таким сложным узором, что продвигаться на каноэ было почти невозможно. Берега здесь круто обрывались в воду, и тащить каноэ волоком я не мог.
Дюйм за дюймом продвигался я по шумному пенистому течению, как вдруг мой тормоз, молоденькая девятифутовая пихта, сломался почти посередине. Так как я упирался в нее спиной, то полетел кувырком в буруны, а каноэ понесло вниз по потоку. Натолкнувшись на первую преграду — песчаную отмель, — лодка развернулась бортом и, оказавшись во впадине между двумя волнами, накренилась навстречу потоку, наполнилась водой и затонула. При этом я видел, что медвежата выпрыгнули и поплыли к берегу, но я был уверен, что беспомощные птенцы погибли. Дошлепав до каноэ, я выловил промокшую коробку из-под сиденья. Самой нежной музыкой показался мне сиплый писк птенцов, доносящийся из размокшей коробки.
Постепенно я перетаскал весь груз на узкую полоску берега, а потом вытащил туда и каноэ. Самые необходимые и легко портящиеся продукты — сахар, мука, крупы, соль — были упакованы в непромокаемые промасленные шелковые мешки, но от консервных банок отклеились этикетки и поплыли по воде, что сулило нам много неожиданностей в зимнем меню. Спальный мешок был упакован в клеенку и остался совершенно сухим. Однако вся моя зимняя одежда, увязанная в вещевой мешок, намокла и стала такой тяжелой, что я не мог вынести весь мешок разом. К тому времени, когда последнее снаряжение и сама лодка были вытащены на берег в маленькой бухточке между двух валунов с небольшой дом каждый, уже стемнело и речи быть не могло о том, чтобы продолжать путь.
Посинев от холода и не в силах двигаться от усталости, я повторял старую присказку: «На севере одного мужества мало». Я сидел, привалясь к скале, дрожа всем телом, как вдруг заметил, что медвежат нет. Мокрые, дрожащие дроздята сидели на своем развалившемся убежище и верещали что-то. Я решил, что они оплакивают свою квартиру, но ошибся. Сунув сопротивляющихся птиц в их промокший дом и прикрыв парусиной, я хотел было встать и идти искать медвежат, как взгляд мой уперся в чью-то длинную, черную ногу, высотой с тотемный столб. За первой я увидел еще три столь же массивные ноги и между ними с полтонны черного брюха. Громила возвышался прямо надо мной, и я до сих пор помню, как дергалось у него ухо, будто он не мог решить, что делать. Футах в семидесяти над его рогами я разглядел на трех разных ветках любопытные и робко ухмыляющиеся мордашки Расти, Дасти и Скреча.
Совершенно обессилев и почти не в состоянии здраво рассуждать и двигаться, я просто прислонился снова к скале около птенцов и ждал, что надумает лось. Я не способен был ни на умственное, ни на какое другое состязание с этим сувереном северных лесов. Его внезапное появление, как и сломавшаяся жердь, показывали, что в северных лесах непредвиденное всегда случается вдруг. Со спокойствием йога лось принялся уничтожать мой зимний запас картофеля, а когда прикончил его — зашлепал вверх по реке, ничем не выказав, что заметил мое присутствие. В тот миг я подумал: «Хоть бы лягнул копытом, было бы не так обидно».
Придав хотя бы видимость порядка моим грузам, разметанным кораблекрушением, и разложив те из них, что промокли, для просушки, я наконец-то смог подумать о приготовлении пищи для птиц и медвежат. Весь вечер, сидя у костра, я сшивал по швам коробку, которая расклеилась во время вынужденного купанья. Меня очень успокоило и порадовало то, что медвежата не нарушили запрета трогать дроздов и что они сами, не дожидаясь приказа, в момент опасности забрались на дерево.
Следующие десять миль речка Отет-Крик была быстрой, узкой и глубокой — мечта всякого каноиста. За три часа я прошел все озеро Нэтоуайт, имеющее очертания буквы L, и при выходе из него снова попал в речку Отет-Крик, которая здесь была вдвое шире, чем в верховьях, благодаря тому, что в нее впадали речки из бассейна озера Талтапин. Миль через десять по выходе из озера Нэтоуайт Отет-Крик, который теперь уже вполне можно было назвать рекой, влился в широкий залив северо-западного рукава озера Такла. На правом берегу реки, на пригорке, ровно посередине между рекой и сверкающим белизной берегом озера, стояла хижина, крытая дранкой, и при взгляде на дом я почему-то представил себе зрелый гороховый стручок, поднявшийся над густым кустарником.

Пестрые знакомства

После того как я провел два сезона в относительной роскоши жилища Ред-Ферна, эта хижина, хоть и очень просторная, сильно разочаровала меня кухней-времянкой. Здесь много лет никто не жил, и снаружи все заросло кустарником, диким виноградом и сорняками. Внутри поселились хомяки, летучие мыши, змеи, целое полчище разных жуков; в доме не было ни мебели, ни удобств. В шатком буфете гудел пчелиный рой. Зато можно было утверждать, что дом снабжен водой — когда дождь заливал крышу. Пол покоробился и был загажен хомяками; на потолочных балках — внутренней стороне крыши — висели вниз головой и пялились на нас летучие мыши. В одном углу под стропилами с шипением раскачивалось, хлопая круглыми глазами, семейство сов. Дверь на ржавых петлях покосилась. Но все оконные стекла были целы, и очаг, хотя в нем было полно паутины, старых листьев и прочего мусора, вроде можно было топить.
В какие-нибудь десять минут медвежата сожрали улей вместе с пчелами, медом и сотами и подобрали все, что пресмыкалось и ползало, кроме змей, которых они выгнали вместе с совами и летучими мышами. Они методично разрывали жилища хомяков и с хрустом поедали их злополучных обитателей. Вот тогда-то, во время этой шумной расправы, я понял, как медвежата подросли и какими сильными они становятся.
В первой комнате, шириной двенадцать и длиной двадцать футов, был длинный сложенный из камней очаг у южной стены. По обе его стороны было проделано по маленькому окну. Две большие застекленные двери в северной стене освещали комнату, из них открывался прекрасный вид на озеро Такла. Кухня, так же как и в доме у Наггет-Крика, находилась в пристройке, примыкавшей к западной стенке дома. Завершало всю систему освещения и вентиляции одно окошечко, в котором стекло поднималось и опускалось, из него можно было, встав на цыпочки, увидеть лес позади дома. Хотя на кухне, естественно, не было водопровода, там стояли раковина и заржавленная чугунная плита. Кому-то из давних жильцов надоело бесконечно таскать воду из ручья, и он проложил трубу из далекого водоема, так, чтобы вода шла самотеком к дому. Как ни странно, из этой трубы все еще тонкой струйкой текла вода.
Вообще, это было основательное строение и поставлено на идеальном месте. Разгрузив каноэ, я не откладывая ни на минуту принялся за колоссальный труд по расчистке и ремонту дома. К счастью, в дровяном сарае позади домика я нашел инструменты, гвозди, запасные петли, кровельную дранку и немного теса. Единственным местом, где не было никакой живности, оказался склад во дворе, маленькая, защищенная от непогоды каморка, поставленная на четыре крепко вбитые бревна высотой двенадцать футов. Сверху на три фута каждый столб был обит оцинкованным железом, так что зверям было туда не взобраться. Этот склад строился много лет назад, чтобы хранить охотничью добычу А-Тас-Ка-Нея и его зимние припасы. К двери склада можно было добраться только по стремянке. Когда я сложил там все свои запасы, я решил, что из склада выйдет хорошее временное жилище для дроздят. Чтобы приучить себя убирать стремянку всякий раз, как я заходил в склад, я прикрепил между пятой и шестой ступеньками лестницы дощечку с надписью «Убери меня!», она неминуемо попадалась мне на глаза, как только я ступал на землю. Северные хищники удивительно ловко умеют лазать по лесенкам. С утра до вечера я возился в доме, сколачивая мебель, чистил двор от сорняков, пилил, колол и складывал дрова на зиму, ловил и коптил форель, нерку и окуня. Каждое утро я знакомил медвежат с территорией, на которой им предстояло кормиться. Я даже выкроил время, чтобы расширить навес у входа в дом и заменить доски на крыльце, где мы сидели в ранних сумерках и наблюдали, как меняется освещение ослепительно синего озера Такла, разделяющегося здесь на два рукава. Закатное солнце золотило протянувшиеся длинной бесконечной грядой пики гор Оминека, которые возвышались на востоке вплоть до Скалистых гор, и это каждый день было источником отдыха и наслаждения.
Мои птенцы приобрели каждый, я бы сказал, свою индивидуальность, и настроение их легко читалось в том, как лежит их лохматое хвостовое оперение. После линьки они как-то сразу сменили свой цыплячий пух на полный летний наряд. Еще пуховичками они невзлюбили свою темную тюремную башню. На меня неожиданно свалилась неотложная задача приучить их к самостоятельности. Им нужно было узнать страх и научиться жить в лесу, полном врагов. На южной стене хижины я приладил для них деревянный ящик с полочкой, где они могли бы укрыться от хищников. Дроздята быстро поняли, что прыжок и взмах крыльями спасает их от трех любопытных медвежат, которым я доверял все, кроме птиц. Неделю дроздята ночевали на каминной полке, но потом перебрались в ящик на дворе.
Загнав медвежат на дерево, я посадил птенцов на сосну, где чуть отставала кора. Они стали смотреть, как я переворачиваю чешуйки и показываю, где прячутся жуки-точильщики, личинки и яйца улиток. После нескольких таких уроков они сами стали переворачивать кусочки коры в лесу и ссориться из-за находок. Когда я посадил их на поваленное дерево и оторвал кусочки мха, они накинулись на разбегающихся муравьев и уховерток. Я понял, что инстинкт, самая великая природная сила, является моим союзником, только тогда, когда дроздята стали обдирать мох на всех поваленных деревьях, стоило мне их туда посадить. Однако для того, чтобы научить их выкапывать червей и улиток во влажной кромке речного берега, потребовалось гораздо больше времени. Они смотрели, как веточка переворачивает кусок коры, и понимали, что нужно ворошить мох клювом. Но, чтобы научиться копать обеими лапками, нужно было терпение, которого не хватало ни у меня, ни у них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28