ХОЛОДНЫЕ БЕРЕГА
Роман.
Часть первая.
Печальные Острова.

Глава первая, в которой я делаю выводы и пытаюсь в них поверить.
Плеть в руках надсмотрщика казалась живой. Она то спала, прикорнув на
мускулистых, поросших курчавым рыжим волосом руках, то лениво
потягивалась, едва не касаясь плеч каторжников, то, рассвирепев,
начинала бросаться из стороны в сторону, посверкивая крошечным медным
наконечником.
И лицо надсмотрщика, всегда скучное и безучастное, будто говорило --
это не я, не я, без обид, ребята! Она, она -- что хочет, то и творит...
-- Ну, разбойнички, душегубцы... бунтовать будем?
Нестройный хор голосов ответил что нет, никак не собираемся.
Надсмотрщик выдавил улыбку:
-- Хорошо, радуете старика...
Для надсмотрщика он и впрямь был стар -- лет сорок, пожалуй. Редко до
таких лет доживают на его работе -- кого придушат цепью, кого затопчут
ногами, а кто и сам уйдет, подкопив деньжат, от греха подальше. Лучше уж
маршировать в строю, или бродить по ночным улицам в худой кирасе
стражника, чем иметь дело с десятком-другим готовых на все негодяев.
Но этот, с укоренившимся прозвищем Шутник, был слишком осторожен,
чтобы попасть в руки отчаявшегося, и достаточно умен, чтобы не злить без
нужды весь этап. Велик ли труд -- разобраться, кто виноват, прежде чем
пустить в ход плеть, или прикрикнуть на кашевара -- чтобы из
недоворованных остатков провианта сумел сготовить что-то съедобное?
А нет... не каждый это понимает. Вот и вспыхивают в трюмах кораблей
такие безумные бунты, после которых растерянные офицеры и следов не
находят от свирепых, здоровенных бугаев. И остается одно -- вешать
каждого третьего, хоть и это угомонит каторжников лишь на время.
-- А ты, Ильмар? Еще не разобрался с замками?
Тяжелая рука опустилась мне на плечо. Ох, здоров Шутник! Не хотел бы
я его рассердить -- даже без цепей.
-- Что ты, Шутник. Не по зубам они мне.
Надсмотрщик, нависший над моей койкой -- почетной, носовой, с одним
только соседом, -- осклабился.
-- Это верно, Ильмар... верно. Только у тебя за зубами еще и язык
есть. А? Может, есть у тебя Слово, а на то Слово -- связка ключей
прицеплена?
На миг его глаза стали жесткими, буравящими. Опасными.
-- Будь у меня Слово, Шутник, -- тихо сказал я, -- не болтался бы
вторую неделю в этой вони.
Шутник размышлял. Потолок в трюме был низкий -- чего уж тут, зачем
для каторжников стараться, и он невольно горбился, чтобы не задеть
болтающийся прямо над головой фонарь.
-- Тоже верно, Ильмар. Значит, судьба твоя -- дерьмо нюхать.
Он наконец отошел, и я перевел дух.
Дерьмо -- не беда. И не такое терпели. Другое дело -- рудничную вонь
нюхать, вот от нее можно и вовсе дышать разучиться.
Надсмотрщик вышел, повозился с засовом, и забухал сапогами по трапу.
Трюм сразу ожил. Шутник не из тех, кто делает вид, что уходит, а потом
подслушивает под дверью.
-- Куда колоду дел, Плешивый? -- заорал Локи, карманник, залетевший
на каторгу по какой-то злой усмешке судьбы. По всем законам полагалась
ему разве что хорошая плеть, да может, еще отсечение пальца. А вот нет
-- не приглянулся судье, или вспомнил тот подружку, которой на базаре
карманы обчистили -- и все. Плыви к Печальным Островам, надейся, что
молодость поможет протянуть три отмеренных года. Впрочем Локи не унывал
-- такие никогда не унывают. Свое прозвище в честь древнего северного
бога проказ он получил не зря...
-- А ты поищи, ты же у нас мастер, -- хмуро отозвался Плешивый,
мелкий чиновник, угодивший к нам за казнокрадство. Все ясно, сегодня не
его масть...
В дальнем углу Волли-сладкоголосый затянул прерванную появлением
надсмотрщика песню. Длинный язык довел его до каторги, но выводов он из
того не сделал. Что говорить, третий раз сажают, а Волли честно
вкалывает полгода -- больше за крамолу не дают, и принимается за старое.
-- Сборщик сказал -- новый налог,
Что ж, заплачу, я отвечал...
Голос у него был и впрямь хорош, и дерзости хватало, но вот больше
ничего за душой певец не имел. Наверное, ему рукоплескали в селах и
кварталах ремесленников... впрочем, он иной славы и не искал. Я лениво
слушал про то, какой именно продукт герой песенки собрал в большую
корзину, за что этот продукт выдал, и как оплошал тупой сборщик налогов,
вывалив содержимое корзины в общий воз с податями.
Пел бы лучше чужие песни, дурак... Про любовь, про лунную дорожку на
воде, про потаенное Слово. Жил бы безбедно, и людей бы радовал.
-- Новую! -- завопил Локи. Ему сегодня везло. Может виной был фарт, а
может ловкие пальцы. Интересно, на что играют -- на пайку, на дежурство,
на интерес?
-- Хватит, -- глядя в покачивающийся деревянный потолок, сказал я.
Потолок поскрипывал -- кто-то ходил по палубе. -- Наигрались. Спать
пора.
-- Ильмар, да ладно тебе... -- неуверенно начал Локи.
-- Хватит, я сказал!
Командовать двумя десятками балбесов мне особенно не улыбалось. Но
пришлось этим заняться -- иначе власть в трюме держал бы Славко-дубина,
самый натуральный душегуб, пойманный прямо у свежего трупа. Сто кило
мускулов и костей, и чуть-чуть мозгов под крепким лбом. Я от души
надеялся, что в рудниках его случайно придавит груженной вагонеткой. Сам
бы поспособствовал, вот только нет у меня желания под землю лезть.
Значит -- завтра придется изворачиваться. Ловчить, убегать, таиться.
Доказать, что не зря слыву самым ловким вором во всей Державе. Из шахты
не очень-то убежишь -- вся надежда на короткий путь из порта в горы.
Надо выспаться...
Я встал и затушил фитиль в фонаре. Запахло горелым маслом. В темноте
сразу стал слышен плеск волн за бортом, будто слух обострился.
Поскрипывали койки, кое-кто торопливо бубнил положенные вечерние молитвы
Искупителю, Волли вполголоса допевал песню -- не умел он останавливаться
посередине, я даже и окликать его не стал.
-- А вот у меня однажды была девка... -- Славко затянул обычную
вечернюю историю. На каторге о женщинах лучше не говорить -- к концу
второй недели народ распаляется, и начинаются непотребства. Но Славко я
не перебивал -- все его истории были такие тупые и тошнотворные, что
действовали лучше лекарского брома, который положено было добавлять в
наше пойло. Распалялся от них только сам Славко, причем так лихо, что на
второй день я посоветовал Шутнику поменять народ на койках. Теперь рядом
со Славко-дубиной лежал молчаливый здоровенный верзила из какой-то, еще
древними богами забытой, руссийской деревеньки. Как попал в Державу, где
научился разговору, за что на каторгу угодил -- не знаю. Парень он был
неплохой, а мускулами -- еще покрепче Славко. Кажется, дома кузнецом
был. Одна беда -- очень уж инертный, погруженный в свои мысли. За
себя-то постоит, а вот народ в порядке не удержит. Мальчишку, который
поначалу оказался рядом с душегубом, я от греха подальше поместил на
койку над своей -- хоть и есть у старшего по этапу право жить с
комфортом, но так оно спокойнее будет. И кажется, в тот миг и посмотрела
на меня Сестра-Покровительница с заоблачных высот... верно я сделал, ох
как верно.
-- А на третий день, когда поставили ее свинарник чистить, я и
подошел, вроде как невзначай... -- захлебываясь, бубнил Славко. --
Юбки-то она задрала выше колен, чтоб не извозить, а я как подкрадусь...
-- Как про женщин говоришь! -- с тоской и глухой яростью воскликнул
верзила-кузнец. Это у него было больное место, видно в диком краю до сих
верховодили бабы -- и душегубу приходилось постоянно выкручиваться.
-- Как? -- с наивной звериной хитростью спросил Славко. -- Хорошо
говорю! Красивая была баба!
-- Женщина!
-- Ну, женщина... Юбки, говорю, задрала...
-- Нельзя так говорить!
-- Почему ж нельзя? -- искренне поразился Славко. -- Ноги у нее
красивые были. Морда...
-- Лицо!
-- Лицо, лицо... Лица -- никакого, а ноги -- да! Можно ведь говорить
-- что женщина красивая?
-- Можно, -- поразмыслив сказал кузнец. -- Это -- хорошие слова.
-- А что мор... лицо у нее красивое?
-- Можно...
-- А что ноги красивые?
-- Тоже можно... -- растерянно признал кузнец.
-- Так я и говорю, ноги у нее -- во! Я сзади-то подкрался, да и
шлепнул... любя. Она как растянулась, для вида сердится, а сама мор...
лицо протирает, и улыбается!
Захихикал Плешивый, видно для городского чиновника первобытный
идиотизм Славко был очень забавен. Чувства юмора он не терял, не без
оснований надеясь пересидеть два отмеренных года на непыльной работке
счетовода. Проблем с ним оказалось куда меньше, чем ожидал, и потому я
Плешивого немножко оберегал от опасностей.
Кто-то из каторжников, в очередной раз обманутый в лучших ожиданиях,
смачно плюнул. Спросил:
-- Что у тебя, Славко, все истории про то, как баба в грязь падает...
или еще куда похуже?
-- Да нравится мне, когда ба... женщина к матушке-земле поближе, --
чистосердечно признался душегуб. -- Самое оно...
-- Ладно, всем спать! -- я счел за благо вмешаться. Кузнец мог все же
воспринять слова душегуба оскорблением для женского пола и придушить
дурака прямо в койке. Дело-то, конечно, хорошее, но не корабле же!
Шутник так бедолагу отделает -- кровью харкать будет...
-- Не прав ты, Ильмар, ой не прав! -- хитренько, как ему казалось,
произнес Славко. -- Ребятам байку послушать интересно, а ты командуешь.
Но поддержки он не нашел. Никого уже его байки не развлекали. Ха...
под старшего копать пытается. Не с его умишком...
-- Заткни пасть! -- гаркнул я, и кузнец охотно добавил:
-- А то я заткну! Неправильно ты говоришь, сердцем чую!
Душегуб мгновенно заткнулся, и наступила благодатная тишина. Скрипели
койки, порой прогибалась под чьими-то шагами палуба, стучали в борта
волны. Суденышко маленькое, для быстрого тюремного клипера полного этапа
не набрали. Потому и плыли так долго.
Я лежал, кутаясь в куртку, иногда машинально разминая пальцы --
словно собирался немного поколдовать над замком. Тьма была кромешная --
огонек паршивого фитиля давно дотлел, а иллюминаторов нам не положено.
Спать бы и спать... вот только нельзя.
Или мне начала по ночам мерещиться всякая чушь, или...
Вот!
Нет, не показалось!
Я услышал, как надо мной едва-едва слышно звякнул металл. И пусть
другие посчитают, что это гремит бронзовая цепь -- уж я-то знаю, какие
звуки издает замок, когда в нем пытаются ковыряться куском стали.
Весь расслабившись, я лежал, и мысленно шептал благодарения
Сестре-Покровительнице. Не оставила в беде глупого братца, не загнала
под землю на семь нескончаемых лет! Сестра, как вернусь на Солнечный
берег -- приду в храм, упаду в ноги, ступни мраморные целовать буду,
пять монет на алтарь положу -- хоть и знаю, ни к чему ей деньги, все в
карман священника попадет. Спасибо, Сестра, послала удачу мне,
неумелому!
Ай да мальчишка!
Пронес, пронес на корабль с этапом железо!
И где только прятал -- досмотрщик ведь был умелый, в такие места
заглядывал, что и вспомнить противно. А все равно -- пронес!
Целую неделю я трюм проверял, нет ли подарочка от прежнего этапа, нет
ли случайного гвоздя в досках, за всеми приглядывал -- только на пацана
внимания не обращал. Не знал, в ком моя удача!
Да и кто бы знал?
Мальчишка как мальчишка, едва вошел в возраст, чтобы по эдикту "Об
искоренении младенческого злодейства" на каторгу загреметь. То ли
карманы кому-то важному обчистил, то ли в дом залез -- молчаливый
оказался паренек, сам ничего не рассказывал, а расспросы я первым делом
пресек -- не положено!
Может проглотил железяку загодя? Нет, не мог, первые три дня я глаз
не спускал с параши, все следил, не роется ли кто в своем дерьме.
Значит и впрямь -- Сестра удачу послала.
Кто-то вскрикнул сквозь сон, может шахту представил, может свои же
делишки вспомнил, и звяканье надо мной стихло. Ничего, дружок, ничего.
Теперь дождусь.
...И все-таки -- как он пронес с собой железо?
Порода -- вот что меня должно было насторожить. Чувствовалась в
мальчишке порода, лицо тонкое, черты правильные, взгляд упрямый,
твердый. Такие по базарам не промышляют. Чей-то незаконный сынок,
наверное. Кто-то его на каторгу отправил, а кто-то и помог. Дал на
карман Шутнику, тот и забыл про уставы, пронес отмычку, вложил мальчишке
в руку.
Только так, а не иначе.
Тишина давно уже устоялась, а пацан все таился. Наконец -- скрипнуло
железо. И в тот же миг я соскочил с койки, беззвучно, цепь рукой
зажимая, чтоб не гремела.
Но мальчишка услышал. Дернулся, но поздно -- схватил я его за руку,
лежащую на замке, прижал, прошептал вполголоса:
-- Тихо, дурак!
Он замер.
А мои пальцы разжали ладонь, проверили -- ничего.
Я осторожно выпустил цепь, и уже двумя руками провел по узкой койке,
все надеясь, что пальцы почувствуют холод металла.
Ничего!
Я ощупал замок, обыскал нары -- и под мальчишкой пошарил рукой, и
вокруг, потом его самого ощупал -- спал он, как все, в одежде, и мог,
чем черт не шутит, спрятать отмычку в карман или за пазуху.
Пусто.
-- Что вы делаете! -- тихо возмутился мальчишка. И вот это он сделал
зря. Если бы за собой не чувствовал вины, и заподозрил плохое, то стал
бы сейчас кричать. Раз таится...
-- Уберите лапы! Я кричать буду!
Поздно, поздно. Сообразил, что неправильно себя ведет, но поздно... Я
стоял, держа мальчика за руки и лихорадочно соображая. Он пока не
дергался, ждал.
И вот когда я почти уж уверился, что перетрусивший пацан сглотнул
отмычку, и ничего теперь не поделать -- не вспарывать же ему живот, как
волку из сказки, и не сажать на парашу -- утром к островам подойдем,
ничего он уже не высидит... -- тут-то Сестра-Покровительница вновь на
меня посмотрела. Головой покачала, глядя как я, недотепа, в руках ответ
держу, а ничего не понимаю, вздохнула, да и послала просветление.
1 2 3 4 5 6 7 8