ЖОРЖ. Вы ошибаетесь. Правда, он был жестокий, непостоянный, легкомысленный, порой действовал бессознательно… Но… но я любил его, вопреки всем недостаткам. Он был красивее меня. Возможно, не умнее — я имею в виду тот ум, что требуется в школе или на экзаменах, — но эмоциональнее и уж наверняка более блестящий… (Глухим голосом.) Более обольстительный… А знаете, он тоже меня любил, по-своему, конечно. Питал ко мне, во всяком случае подростком, нежность и признательность, а это меня, понятно, трогало. Потому-то мне так тяжело было узнать… (Склоняет голову, будто на нем лежит вина.) Я его возненавидел, да, возненавидел… А потом, и очень скоро… уже не мог на него сердиться…
ГАСТОН. Но за что?
ЖОРЖ (поднимает голову, глядит в глаза Гастону). Это ты, Жак?
ГАСТОН пожимает плечами.
Сколько я ни твердил себе, что он мальчишка, что в глубине души он слабый, как все неистовые… Сколько я ни твердил, что летним вечером так нелегко устоять перед такими прекрасными свежими устами, особенно если уезжаешь на фронт… Твердил, что я был далеко, что она тоже была почти ребенок…
ГАСТОН. Я не совсем вас понимаю. Он отбил у вас любовницу?
Пауза.
Жену? Вашу жену?
ЖОРЖ утвердительно кивает.
(Глухо.) Подлец!
ЖОРЖ (губы его чуть трогает грустная улыбка). Возможно, это были вы!
ГАСТОН (помолчав, дрогнувшим голосом). Вас зовут Жорж?
ЖОРЖ. Да.
ГАСТОН (глядит на него, потом берет его руку с неловкой нежностью). Жорж…
Г-ЖА РЕНО (появляется в холле). Ты здесь, Жак?
ЖОРЖ (ему стыдно своего волнения, выступивших на глазах слез). Простите, я пойду. (Быстро уходит в противоположную дверь.)
Г-ЖА РЕНО (входит в комнату). Жак…
ГАСТОН. Да?..
Г-ЖА РЕНО. Угадай, кто явился?.. Ах, какая наглость!
ГАСТОН (устало). Ко мне еще не вернулась память… так что угадывать…
Г-ЖА РЕНО. Тетя Луиза, дорогой! Да-да, тетя Луиза!
ГАСТОН. Тетя Луиза? А в чем же тут наглость?..
Г-ЖА РЕНО. Уж поверь мне… После того, что произошло! Если она попытается прорваться к тебе, будь добр — откажись ее видеть. Как же она тогда себя вела!.. Впрочем, ты всегда терпеть ее не мог. Но особенно ты ненавидел, дорогой мой, среди всей нашей родни кузена Жюля, питал к нему настоящую ненависть, что, впрочем, вполне оправданно.
ГАСТОН (по-прежнему стоит не шевелясь). Оказывается, я питаю настоящую ненависть, которая мне даже неведома…
Г-ЖА РЕНО. К кузену Жюлю? Но знаешь, что с тобой устроил этот негодяй? Выдал тебя на выпускном экзамене, донес, что при тебе таблица логарифмов… Нет-нет, необходимо рассказать тебе все эти истории, а то, чего доброго, ты способен улыбаться таким людям, ведь ты ничего не помнишь!.. И Жерар Дюбюк, он тоже наверняка к нам явится и будет рассыпаться перед тобой в любезностях… А ведь чтобы поступить на службу в Компанию, он оклеветал тебя перед дирекцией только потому, что у тебя было больше шансов туда попасть благодаря дядиной протекции. Лишь позже мы узнали, что это он все испортил. О, хочу надеяться, что ты просто захлопнешь перед ним дверь, как, впрочем, и еще перед кое-кем… Я потом скажу, перед кем именно… перед всеми, кто тебя гнусно предал.
ГАСТОН. Прошлое человека, оказывается, полно приятных сюрпризов!..
Г-ЖА РЕНО. Зато придется поцеловать дорогую мадам Букон, хотя после того, как ее разбил паралич, это не совсем аппетитная процедура. Она присутствовала при твоем появлении на свет.
ГАСТОН. Это еще не достаточно уважительная причина.
Г-ЖА РЕНО. И, кроме того, она выходила тебя, когда ты болел воспалением легких, и я тоже в это время лежала больная. Она спасла тебе жизнь, дружок!
ГАСТОН. Правда, ведь существует еще и благодарность. О ней-то я и забыл. (Пауза.) Обязательства, ненависть, оскорбления… Думал ли я, что именно это и есть воспоминания? (Замолкает, потом задумчиво.) Верно, я забыл еще угрызения совести. Теперь мое прошлое полностью укомплектовано. (Криво улыбается, подходит к г-же Рено.) Но видите, до чего я требовательный. Я предпочел бы какой-нибудь иной образчик с парочкой радостей. И еще, если возможно, один-другой восторженный порыв, что ли… Можете вы мне предложить что-нибудь в этом роде?
Г-ЖА РЕНО. Я тебя не понимаю, милый.
ГАСТОН. А ведь это так просто. Мне хотелось бы, чтобы вы назвали хотя бы одну мою былую радость. Ненависть, укоры совести ничего мне, в сущности, не открыли. Дайте мне радости, радости вашего сына, и я посмотрю, как они отзовутся во мне!
Г-ЖА РЕНО. О, это нетрудно. Радостей у тебя было достаточно… Тебя так забаловали!
ГАСТОН. Мне хотелось бы одну…
Г-ЖА РЕНО. Пожалуйста. Ужасно трудно вспоминать так все разом, не знаешь, что и выбрать…
ГАСТОН. Назовите первое, что придет на ум.
Г-ЖА РЕНО. Так вот, когда тебе было двенадцать…
ГАСТОН (прерывает ее). Нет, радость взрослого мужчины! Те слишком далеки.
Г-ЖА РЕНО (смущенно). Твои взрослые радости… Ты со мной не особенно ими делился. Оно и понятно, взрослый мальчик!.. Ты постоянно уходил из дому. Как все юноши… В те времена вам удержу не было… Ты бывал в барах, на бегах… Ты делил радости с приятелями, а не со мной.
ГАСТОН. Значит, вы никогда не видели меня радующимся в вашем присутствии?
Г-ЖА РЕНО. Ну как же, конечно, видела! Возьми, например, тот день, когда раздавали награды, как сейчас помню…
ГАСТОН (перебивая ее). Нет-нет, не награды! А после. Промежуток времени от той минуты, когда я распрощался со школьными учебниками, и до той, как мне дали в руки винтовку… Те несколько месяцев, которые неведомо для меня были всей моей взрослой жизнью.
Г-ЖА РЕНО. Подожди-ка, сейчас вспомню. Знаешь, ты столько выезжал… Так играл во взрослого…
ГАСТОН. Но ведь как бы восемнадцатилетний мальчик ни играл во взрослого мужчину, на самом-то деле он еще ребенок! Неужели же ни разу не прорвало в ванной трубу, так что никто не мог остановить воду, неужели кухарка ни разу не исковеркала какое-нибудь слово, неужели нам ни разу не попался в трамвае кондуктор с уморительной физиономией?.. И я не смеялся в вашем присутствии… Не радовался какому-нибудь подарку, лучу солнца… Я не требую от вас особых, необузданных радостей… просто маленькую простую радость. Уж не был ли я мрачным неврастеником?
Г-ЖА РЕНО (вдруг смутившись). Я вот что тебе скажу, Жак, миленький… Мне хотелось объяснить это позднее, не спеша… В то время мы были с тобой не в особенно хороших отношениях… О, простое ребячество! Не сомневаюсь, что задним числом тебе все это покажется куда серьезнее, чем было на самом деле. Короче, именно в этот промежуток времени — между коллежем и фронтом — мы с тобой вообще не разговаривали.
ГАСТОН. А-а!
Г-ЖА РЕНО. Да. Из-за пустяков, поверь!
ГАСТОН. И… наша ссора длилась долго?..
Г-ЖА РЕНО. Почти год.
ГАСТОН. А, черт! Ну и выдержка же у нас с вами была! А кто начал первым?
Г-ЖА РЕНО (после еле заметного колебания). Пожалуй, что я… Но ты был всему причиной. Ты упрямился глупейшим образом.
ГАСТОН. В чем же выражалось упрямство юноши, если вы вынуждены были не разговаривать целый год с родным сыном?
Г-ЖА РЕНО. Ты не желал ничего сделать, чтобы покончить с этим положением. Ничего!
ГАСТОН. Но когда я уезжал на фронт, мы все-таки помирились? Ведь не отпустили же вы меня из дома не поцеловав?
Г-ЖА РЕНО (помолчав, решительно). Отпустила. (Замолкает, потом быстро.) И это твоя вина, в тот день я тоже тебя ждала у себя в комнате. А ты ждал в своей. Ты хотел, чтобы я сделала первый шаг, я, мать!.. А ведь ты меня сильно оскорбил. Все попытки посторонних примирить нас ни к чему не привели. Ничто тебя не могло убедить. Ничто. И ты уехал на фронт…
ГАСТОН. Сколько мне было лет?
Г-ЖА РЕНО. Восемнадцать.
ГАСТОН. Возможно, я не отдавал себе отчета, куда иду. Для восемнадцатилетнего война просто любопытное приключение. Но ведь это был уже не четырнадцатый год, когда матери украшали штыки сыновних винтовок цветами… Вы-то должны были знать, куда я иду.
Г-ЖА РЕНО. О, я думала, что война окончится раньше, чем ты успеешь пройти обучение в казармах, надеялась увидеться с тобой во время первой побывки перед отправкой в действующую армию. И к тому же ты всегда был так резок, так жесток со мной.
ГАСТОН. Но ведь могли же вы прийти ко мне в комнату, могли сказать: «Перестань дурить и поцелуй меня!»
Г-ЖА РЕНО. Я боялась твоих глаз… Твоей гордой ухмылки, которой ты непременно бы встретил меня. Ты способен был меня прогнать…
ГАСТОН. Ну и что ж, вы вернулись бы, рыдали бы под моей дверью, умоляли бы меня, встали бы на колени, лишь бы этого не случилось, и я поцеловал бы вас перед отъездом. Ах, как нехорошо, что вы не встали тогда на колени!
Г-ЖА РЕНО. Но я же мать, Жак!..
ГАСТОН. Мне было восемнадцать, и меня посылали на смерть. Пожалуй, стыдно так говорить, но вы обязаны были броситься на колени, молить моего прощения, как бы я ни был груб, как бы ни замыкался в своей идиотской юношеской гордыне.
Г-ЖА РЕНО. За что прощения? Я-то ведь ничего не сделала!
ГАСТОН. А что такого сделал я, раз между нами пролегла непроходимая пропасть?
Г-ЖА РЕНО (внезапно ее голос приобретает те, прежние интонации). О, ты вбил себе в голову, что женишься, и это в восемнадцать-то лет! На какой-то швее, которую подцепил бог знает где! И она, конечно, не желала без брака сойтись с тобой. Брак — это не просто любовные шашни! Да неужели мы должны были позволить тебе испортить всю твою жизнь, ввести эту девку к нам в дом? И не уверяй меня, пожалуйста, что ты ее любил… Разве в семнадцать лет любят, то есть, я хочу сказать: любят ли глубоко, по-настоящему, такой любовью, какая необходима для брака, для создания прочного семейного очага! Какую-то швею, с которой ты и познакомился-то на танцульке всего три недели назад.
ГАСТОН (помолчав). Конечно, это было глупо с моей стороны… Но ведь наш год должны были вскоре призвать, и вы это знали. А что, если эта глупость была единственной, которую мне дано было сделать, а что, если вы хотели лишить этой любви того, кому осталось жить всего несколько месяцев, а что, если бы любовь не успела исчерпать себя за этот срок?
Г-ЖА РЕНО. Но никто и не думал, что ты обязательно умрешь!.. И потом, я еще не все тебе сказала. Знаешь, что ты мне крикнул в лицо, у тебя даже рот перекосился, ты поднял руку на меня, на родную мать! Ты крикнул: «Ненавижу тебя, ненавижу!» Вот что ты крикнул. (Пауза.) Теперь ты понимаешь, почему я не выходила из своей комнаты, все надеялась, что ты придешь, прислушивалась вплоть до той минуты, когда за тобой захлопнулась входная дверь?
ГАСТОН (молчит, потом тихо). Я умер в восемнадцать лет, так и не получив своей, пусть небольшой, радости под тем предлогом, что это, мол, глупость, а вы так и но заговорили со мной. Я всю ночь пролежал раненный в плечо, и я был вдвойне одинок рядом с теми, кто звал в бреду свою мать. (Пауза, потом вдруг как бы самому себе.) Это правда, я вас ненавижу.
Г-ЖА РЕНО (испуганно кричит). Жак, что с тобой?
ГАСТОН (опомнившись, замечает ее). Как — что? Простите… Простате меня, пожалуйста. (Отходит; резко, четко.) Я не Жак Рено, я не узнаю здесь ничего, что принадлежит ему по праву. Да, слушая вас, я на мгновение спутал себя с ним. Простите. Но, видите ли, для человека без памяти прошлое, все, прошлое сразу — слишком тяжкий груз, чтобы взвалить его на себя одним рывком. Если вы хотите сделать мне удовольствие, — да нет, не только удовольствие, а благодеяние, — отпустите меня обратно в приют. Я сажал там салат, натирал полы… Дни проходили… Но даже за эти восемнадцать лет, — я имею в виду вторую половину своей жизни, — даже за этот срок дни, наслаиваясь друг на друга, не сумели превратиться в прожорливое чудище, которое вы именуете прошлым.
Г-ЖА РЕНО. Но, Жак…
ГАСТОН. И главное, не называйте меня Жаком… Этот Жак такого натворил. Гастон — другое дело. Если он даже ничто, я знаю, каков он. Но ваш Жак, одно имя которого уже погребено под трупами сотен птиц, этот Жак, который обманывал, убивал, который пошел на войну совсем один, которого никто не проводил на вокзал, Жак, который даже не любил, такой Жак наводит на меня ужас.
Г-ЖА РЕНО. Но ведь, мой мальчик…
ГАСТОН. Убирайтесь! Я не ваш мальчик.
Г-ЖА РЕНО. Ты заговорил совсем как прежде!
ГАСТОН. У меня нет «прежде», я говорю так сегодня. Убирайтесь!
Г-ЖА РЕНО (гордо выпрямляясь, как в прежнее время). Хорошо, Жак! Но когда будет доказано, что я твоя мать, тебе придется просить у меня прощения. (Уходит, не заметив Валентины, которая слышала их последние слова из-за кулис.)
ВАЛЕНТИНА (дождавшись ухода свекрови, выступает вперед). Вот вы сказали, что вы никого не любили. Откуда вы это знаете, вы, который вообще ничего не знает?
ГАСТОН (меряет ее взглядом). И вы тоже убирайтесь!
ВАЛЕНТИНА. На каком основании вы разговариваете со мной таким тоном? Что с вами?
ГАСТОН (кричит). Убирайтесь! Я не Жак Рено.
ВАЛЕНТИНА. Вы кричите так, словно вам страшно.
ГАСТОН. Отчасти и поэтому,
ВАЛЕНТИНА. Страх — это еще полбеды. Тень юного Жака — страшная тень, ее опасно даже примерить, но откуда ненависть и ко мне тоже?
ГАСТОН. Мне противно, что вы пришли сюда любезничать со мной, ведь вы все время, как только я появился в доме, не перестаете со мной любезничать. Вы были его любовницей.
ВАЛЕНТИНА. Кто посмел вам это сказать?
ГАСТОН. Ваш муж.
Пауза.
ВАЛЕНТИНА. Предположим, вы мой любовник, я нашла вас и снова хочу быть с вами… Неужели же вы действительно такой чудак, что вам это кажется гадким?
ГАСТОН. Вы разговариваете со мной, как с дунайским крестьянином. Впрочем, странный это был Дунай, черные воды, безымянные берега… Я человек не первой молодости, но я только что вылупился на свет божий. Может быть, в конце концов, и не так уж плохо отнять жену у родного брата, у брата, который вас любил, делал вам добро?
ВАЛЕНТИНА (вполголоса). Когда мы познакомились на каникулах в Динаре, я играла в теннис, плавала гораздо чаще с вами, чем с вашим братом… В горы лазила чаще тоже с вами… И с вами, с вами одним я тогда целовалась. Потом пришла к вам домой на вечеринку, и ваш брат полюбил меня, но ведь я-то пришла, чтобы повидать вас.
ГАСТОН. И все-таки вышли замуж за него?
ВАЛЕНТИНА. Вы были тогда совсем мальчишкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9