Она едва не упала. Справившись с собой, гордо подняла голову и четко произнесла:
— И это смеете говорить мне вы? Вы?
В ее словах прозвучало столько достоинства и уверенности в своей правоте, что Пронтницкий смешался. Использовав его замешательство, Стефа продолжала:
— Что ж, от вас этого можно было ожидать… Тем больше доводов, что я имею право запретить вам говорить о Люции в таком тоне.
— Вы не имеете права ничего мне запрещать! — сказал он.
— Даже по праву собственного опыта? — сказала она внешне холодно, хотя кипела от возмущения.
— Что тут сравнивать? Тогда было одно, сейчас совсем другое.
— Пан Пронтницкий, поговорим откровенно, — сказала серьезно Стефа. — Вы представляете себе последствия?
— Ну, а вы-то тут при чем?
— Люция находится под моей опекой, и я за нее отвечаю. И вижу в этом не только свою обязанность — я к ней по-настоящему привязана.
— Я ж ее не съем, — буркнул Пронтницкий.
— Вы выражаетесь довольно вульгарно. Но разговор не о том. Я не хочу, чтобы вы докучали Люции и кружили ей голову.
— Ох уж, зато вы цветисто выражаетесь! — расхохотался Пронтницкий.
Она прикусила губы и зарумянилась:
— Скажите мне вот что… Вы рассказали Люции?
— О чем?
— О своих чувствах к ней.
Эдмунд издал короткий смешок. Стефа побледнела. В его смехе прозвучали такая ирония и бесстыдство, что ошибиться было нельзя. «Боже, что за подлец!» — подумала она.
Пронтницкий подошел к ней так близко, что ей пришлось отступить на шаг, и сдавленно выговорил:
— Я не обязан перед вами отчитываться. Не надоедайте мне вопросами.
— Я и не собираюсь надоедать вам более. Прошу вас, пропустите меня!
Но разгоряченный Пронтницкий заступил ей дорогу:
— Если вы будете встревать между мной и Люцией, я уж найду на вас управу!
— Да неужели?! Вот не знала…
— Ну так узнаете! — взорвался он.
Кровь бросилась ей в лицо. Смерив его взглядом, девушка холодно отрезала:
— Попрошу вас не забываться!
— Предупреждаю вас: люблю я панну Люцию или нет, никому до этого нет дела!
— Вы лично меня нисколечко не интересуете. Меня заботит Люция.
— Боитесь, что она в меня влюбится? А что вы имеете против?
— И вы еще спрашиваете?
Пронтницкий внимательно посмотрел на Стефу. Охваченная гневом, она показалась ему прекрасной. Он придвинулся поближе и попытался взять ее за руку.
— Твоими устами говорит ревность, — шепнул он. — Ты все еще меня любишь…
Панна Рудецкая отшатнулась, выдохнула с отвращением:
— Глупец! Подлый глупец!
— Как вы смеете? Как смеете? — закричал он, побагровев от гнева.
— Убирайтесь! — указала на дверь Стефа.
За окном раздалось сухое тарахтенье мотора. Пронтницкий выглянул.
Перед входом стоял пунцовый глембовический автомобиль. Из него высаживался Вальдемар.
— Убирайтесь немедленно! — повторила Стефа, ничего не видя и не слыша вокруг.
Но Эдмунд и сам проворно направился к двери. На пороге он обернулся, издевательски расхохотался и прошипел:
— Да ухожу, ухожу! Защитник пожаловал. Уж его-то поласковей примут. Желаю удачи!
И он вышел, хлопнув дверями.
Обессилевшая Стефа, тяжко дыша, упала в кресло, закрыла лицо ладонями и разразилась слезами, неудержимо хлынувшими из глаз. Потом вскочила и опрометью кинулась к себе.
Пробегая по коридору, она слышала голос майората.
XI
Обед прошел мрачно.
Темные круги под глазами Стефы выдавали недавние слезы. Люция, упорно молчавшая, то и дело косилась на мать. Пан Мачей выглядел неспокойным, Вальдемар — грозным. Одна только пани Идалия, менее чопорная, чем обычно, беседовала с Пронтницким о чем-то забавном, веселившем лишь самого Эдмунда.
Эдмунд притворялся ужасно веселым, пытался смеяться над собственными шутками, но, видя общее настроение, в конце концов смолк. Даже слуги чувствовали дурное настроение хозяев — камердинер стал передвигаться почти беззвучно, ступая на цыпочках, молодой лакей, вместо того чтобы распахивать дверь настежь, лишь приоткрывал ее, появляясь с блюдами.
Все ощутили облегчение, когда обед закончился. Пани Эльзоновская с Люцией уехали в Шаль. Стефа их не сопровождала — она никогда туда не ездила, чувствуя, что графиня Чвилецкая ее недолюбливает.
Вальдемар верхом сопровождал дам — он решил осмотреть свои фольварки, лежавшие в той стороне. Особняк погрузился в тишину. На крыше ворковали голуби, от клумб доносилась крикливая перебранка горлиц.
Стефа, уединившаяся в своей комнате, услышала деликатный стук в дверь.
— Войдите!
Вошел камердинер Яцентий:
— Если паненка ничего не имеет против, старый пан приглашает паненку в ту беседку, что в розовой аллее.
В беседке сидел на лавочке пан Мачей. Его ноги были укутаны тигровой шкурой. Он выглядел угрюмым и погруженным в раздумье. Жестом приглашая Стефу присесть, он сказал с улыбкой:
— Садись же, детка. Извини, что я тебя вызвал. Хотелось поговорить. Может, тебе неинтересно беседовать со старым брюзгой?
— Ну что вы, — сказала Стефа, усаживаясь. — С превеликим удовольствием.
Старик поднял голову и всматривался в зеленое переплетение листиков роз на фоне голубого неба.
Воспоминания о давних временах завладели им, придавая его старым глазам трогательность и печаль. Какое-то время он сидел молча, перенесшись в иные времена. Наконец заговорил тихим, спокойным голосом, часто делая паузы:
— Мир ничуть не изменился, ни капельки. Он всегда молод и полон жизни… Только люди, населяющие его, увядают и рассыпаются в прах, а на их месте вырастают новые, молодые, чтобы пойти со временем тем же путем. Странная вещь, девочка моя: мы, старики, изнуренные жизнью, жаждущие покоя, не жалуемся на мир. Жизнь причинила нам много горя, но осталась прекрасной. А вот молодые начинают жаловаться. Плохой признак! Что это — влияние общего невроза, охватившего людей нынче, или, напротив, — деградация? Молодые с отвращением смотрят на все, что их окружает, жаждая чего-то, лежащего за пределами бытия. Должно быть, всему виной привычка анализировать все на свете. «Прогресс» — так это называют. Мы не были прогрессивными до такой степени, чтобы нам опостылела жизнь. Мы были католиками не по названию. Сегодня и это уходит — все меньше философов, анализирующих сущность Господа, все больше атеистов. А это плохо! Отсутствие веры и есть фундамент, на котором вырастает столько несчастий.
Пан Мачей замолк и задумчиво смотрел перед собой, вспоминая молодые годы, исполненные рвения и веры, столь отличавшихся от нынешней апатии. Стефа, глядя на старика, угадывала его мысли и с любопытством спрашивала себя: что же таит в себе прошлое этого почтенного старца?
Он вновь заговорил:
— Мир изменился. Мы — не пещерные люди. Мы обладаем сказочным, по сравнению с древними, могуществом. Но люди стали гораздо внимательнее оглядывать мир — и буквально все будит в них сомнения, старой сущности мира им недостаточно, они копают глубже, вплоть до атомов, но, отыскав эти атомы, чувствуют себя разочарованными. Они хотят обрести вечность здесь, в этой жизни, но мир держится на преходящем, на рождениях и смертях. Что поделать, каждый цветок когда-нибудь завянет — но пока он цветет, доставит нам немало приятных минут. Нынешним людям всего мало, они готовы «подвергнуть анализу» даже счастье. А ведь тот же цветок, разъятый на части, станет не более чем мусором. Убедившись в этом, разочарованные люди хотят сложить его вновь, но это невозможно, и останки цветка приходится выбрасывать… И так во всем.
Старик жалобно вздохнул и покрутил головой:
— Так обстоит дело и с нынешней религией. Nach Canossa gehen wir nicht!Нынешний мир перенасыщен энергией, но на что она уходит!
Пан Мачей замолчал, склонив голову на грудь. Девушка сидела, задумавшись. Подняла взгляд на старика и с сочувствием спросила:
— Почему вы всегда говорите так печально и нынешнюю молодежь рисуете такими мрачными красками?
— Не мрачными, девочка, а — новыми.
— Значит, вы нам не оставляете никаких надежд?
— Боюсь, что нет…
— Но почему? Чем мы заслужили? Неужели мы все до одного… — взволнованно приподнялась Стефа.
Пан Мачей посмотрел на нее с доброй улыбкой:
— Немного отыщется столь чистых душ, как ты, девочка. Я знал одну такую, но это было так давно… Быть может, мои слова задевают тебя. Но и ты не свободна от горечи жизни, и на тебя пала тень всеобщей эпидемии — решительно все подвергать холодному анализу. Нечто целое ты исследовала, разорвав его на лепестки, и теперь ты страдаешь. Но ведь это — не цветок, верно? Сорняк, обычный сорняк… и немного мусора. Право же, проделанный тобой анализ был необходим. Горше было бы, если бы он запоздал. Боже, на земле было бы не в пример меньше невзгод, если бы судьба была ко всем так милостива…
— О чем вы говорите? — спросила Стефа с тревогой.
— Да, ты не понимаешь…
— Ну что вы, я понимаю, вот только…
— Что?
— Не знаю, понимаете ли вы меня?
На губах старика заиграла улыбка.
— Простите, — тихо сказала девушка, не хотевшая обижать старика.
— Не за что, детка. Но вот что ты мне объясни… Понимаешь ли, я старик, но глаза у меня зоркие и ум пока что не ослаб. А уж если кто мне в особенности симпатичен, я чувствую все плохое или хорошее, что ему сделали. Вот и в тебе я заметил некие перемены… серьезные перемены. Вижу, тебя они мучают, даже вредят. Некогда, подвергнув анализу некое человеческое существо, ты убедилась, что этот человек не стоит того, чтобы о нем думать, что это не бриллиант, а простое цветное стекло. Правда?
— Да, — сказала девушка. — Но ведь когда-то я верила, что он и есть бриллиант…
— Когда? — настойчиво спросил старик.
— Когда любила его без памяти. Так по-детски все было…
— А теперь?
— Теперь он для меня — совершенно чужой.
В голосе пана Мачея прозвучали явственно нотки недоверия.
— Ты откровенна со мной, дитя мое?
— Я не смогла бы быть откровеннее с родным отцом. Старик взял ее руку и прижал к груди, а когда девушка почтительно склонилась к нему, поцеловал ее в голову. Благодарная за столь теплое проявление чувств, Стефа прижалась губами к руке старика. А он сказал весело:
— Вы только посмотрите! Эта паненка ухитрилась обвести меня, старика, вокруг пальца! Я-то полагал, что ты, узнав его лучше, грустишь оттого, что идеал тускнеет… А он, оказывается, совершенно тебе безразличен. Но отчего же ты так неспокойна? Я бы сказал даже, что ты боишься чего-то.
Стефа колебалась, рассказать ли о Пронтницком и Люции. Однако старик помог ей:
— Сегодня ты даже плакала. И Люция какая-то странная… Очень это меня тревожит. Ты не знаешь, часом, причин? Скажи честно.
И Стефа решилась:
— Ну, конечно, я знаю, что гнетет Люцию, и меня это удручает. Она сама мне доверилась. Я не должна была ее выдавать…
— Мне — можешь и обязана. Люция еще ребенок, нужно знать все, о чем она думает, и особенно — все, что ее мучает. Итак?
— Люция попала под влияние Пронтницкого.
— Попросту влюбилась в него, — поправил девушку пан Мачей. — Я догадывался. Скверно… чересчур юный возраст… да и предмет любви того не стоит. Я тебя не обидел последним замечанием? — добавил он, видя, что Стефа чуть побледнела.
— Мне обидно за Люцию. Ее ждет нечто похожее на то, что пришлось пережить мне.
— Бедная девочка! Вот нынешнее поколение — его портят сызмальства, и к шестнадцати годам дети успевают исполниться печали… Сдается мне, кое-что Люция начинает понимать, такой у нее вид. А о нем что ты скажешь?
Стефа опустила глаза. На ее лице изобразилось крайнее неудовольствие, и это не укрылось от взгляда пана Мачея.
— Так что ты скажешь о нем? — повторил старик настойчиво. — Значит, его намерения по отношению к Люции…
— Вряд ли чем-нибудь отличаются от тех, которые он питал на мой счет.
— Ну, конечно же! — махнул рукой старик. — Приданое…
Склонив голову на грудь, он закрыл глаза, ища способ уберечь внучку от разочарований, какие неминуемо влекли пробудившиеся в ней первые весенние чувства.
— Я вам расскажу о моем разговоре с Пронтницким, — взволнованно сказала Стефа. Вы сами рассудите. Быть может, я неправильно его поняла…
И она пересказала весь разговор с Пронтницким вплоть до появления майората. В продолжение своего рассказа она часто менялась в лице, глаза то заволакивались слезами, то метали молнии.
Пан Мачей слушал внимательно, подумав пару раз: «Как она похожа на ту…» Когда Стефа закончила, он сказал:
— Нет, ты прекрасно его поняла, дитя мое. Сам не желая, он проговорился. Но ведь ваш разговор должен был чем-то закончиться? Он сказал тебе что-то еще, правда?
— Деликатностью он не отличается, — сказала Стефа уклончиво.
— Догадываюсь. Когда он увидел под окнами Вальдемара и собрался уходить, он сказал тебе что-то неприятное, правда?
Многозначительное молчание девушки подтвердило родившуюся у старика догадку. Он шепнул:
— Мерзавец…
На дорожке заскрипел гравий — кто-то приближался быстрыми шагами. В беседку вошел Вальдемар в костюме для верховой езды. Слегка удивленный, обнаружив Стефу в компании пана Мачея, он снял шляпу и раскланялся.
Перебросившись несколькими словами с Вальдемаром, Стефа распрощалась с мужчинами и пошла к себе, чтобы успокоиться. Пан Мачей и Вальдемар остались в беседке.
XII
Солнце спускалось к закату, когда пан Мачей в сопровождении Вальдемара возвращался в особняк. В этих двух мужчинах за версту чувствовалась порода, но они разительно отличались друг от друга.
Дедушка напоминал старого орла, патриарха рода, утомленного полетом по небу жизни, с уставшими, быть может, сломанными даже крыльями.
После разговора с дедушкой Вальдемар едва сдерживал гнев. Первым побуждением его было дать выход ярости, позвать Пронтницкого… Но он овладел собой. Шагал порывисто, то и дело осаживая себя, чтобы приноровиться к медленной поступи пана Мачея.
Пан Мачей встревожился и посмотрел ему в глаза:
— Вальди, помни, что ты мне обещал. Излишней поспешностью ты навредишь Стефе. Скандала ей Пронтницкий не устроит, но на репутацию ее сможет бросить тень. Решит, что она тебе пожаловалась, и будет думать Бог знает что.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14