- подхватил Железняков. - Все вывозим мы на своих плечах, обливаясь потом, задыхаясь в топках! Эх, братки, братки, хотелось бы поговорить с вами по душам... - Осмотревшись вокруг, Анатолий сказал: - Давайте, ребята, поближе сюда, ко мне.
Матросы сомкнулись вокруг него тесным кольцом. Понизив голос, Железняков заговорил:
- Плохо, что нет у нас организации, которая могла бы защитить моряка от кабалы эксплуататоров, облегчить его тяжелую долю. Да, пока нет у нас такой организации. Мы разбросаны, рассеяны. А организация нужна, необходима... И чем скорей мы создадим ее, тем будет лучше для нас.
Это был открытый призыв к восстановлению моряцкого профсоюза, который был запрещен жандармерией в 1915 году.
Послышались одобрительные голоса:
- Правильно, нужна организация!
Кто-то предупредительно сказал:
- Потише, ребята!
И тут Железняков заметил Марковича. Прикидываясь безразличным к тому, о чем говорят матросы, он стоял у фальшборта и глядел в сторону берега.
"Подслушивает, подлец! - мелькнуло в голове. - Вот почему Дмитрий смотрит на меня так укоризненно".
Анатолий умолк.
Матросы стали медленно расходиться. Смелые слова Железнякова радовали, вселяли надежду на лучшую жизнь. Но было в этих словах и такое, за что могли вызвать в полицию и спросить: "Слушал, сукин сын, агитатора, говорил ему "Правильно"? Профсоюза захотел?.."
Каспарский, сидя вдвоем со своим старшим помощником Митрофановым, категорически заявил:
- Нет, я не согласен с вами, Николай Михайлович. Мы не можем передать Викторского полиции в этом порту. Черт знает, что вообразит Фон-Кюгельген! Он скажет: "Команда капитана Каспарского состоит из одних мятежников". Надо подумать о репутации "Принцессы".
- Но мы не смеем скрывать разговоров на баке, Александр Янович, настойчиво доказывал Митрофанов.
- Надо подождать.
Энергичное, с резкими чертами и большим ястребиным носом лицо Каспарского выражало тревогу. Он нервно барабанил пальцами по столу.
- Я не меньше вас обеспокоен происшедшим. Но если теперь жандармы возьмут еще и Викторского, нас не пустят в Трапезунд и Ризе до окончания войны.
Отстояв вахту, Железняков поднялся на верхнюю палубу и прошел к рострам. Сюда просил его прийти Дмитрий Старчук. Он уже ждал.
- Хочу поговорить с тобой, Анатолий, по поводу...
- Понимаю. Все понимаю. Не одобряешь мое открытое выступление? Но мне надоело говорить вполголоса.
- Ты что ж, считаешь активной борьбой неподготовленные, непродуманные выступления? Разве ты не понимаешь, что такими и подобными действиями ты можешь подвести товарищей? - строго спросил Дмитрий.
Мимо проплыл какой-то пузатый буксир. Мелькнул зеленоватый бортовый огонь и тотчас снова потух между черными валами моря.
- На румбе? - раздался громкий голос Митрофанова с ходового мостика.
Не слышно было, что ответил рулевой, но помощник капитана снова крикнул:
- Держать точно на румбе!
- Подлец этот Митрофанов, но как уверенно, четко командует: "Держать точно на румбе!" Вот и я так себе представляю, Митяй. Жизнь наша - это бурное море. Море грозное и суровое. Все зависит лишь от тех команд, какие я могу применять, по каким румбам буду прокладывать свой курс...
- Вот с этим я согласен, - заговорил Старчук. - Но поведение твое вчера на баке показало, что судно под названием "Я" ходит отнюдь не по твоей воле. В два счета можешь оказаться на таком "румбе", что угодишь прямо... в жандармерию!
Анатолий подставил свое лицо ветру, жадно глотал прохладу. Ему хотелось говорить громко, гневно, но он говорил тихо, временами переходя почти на шепот. - Дорогой Митяй, ты должен понять, почему я так поступаю. Всю мою юность преследует жандармерия! А за что? За правду! Я хочу шагать вперед смело, разбивая все преграды на пути! А мне приходится прятаться. Если бы ты знал, как мне нужно быть сейчас особенно осторожным! Тогда ты еще сильнее ругал бы меня за мое вчерашнее... на баке. Как другу, скажу тебе... Да что говорить. На вот, почитай лучше.
Железняков протянул Старчуку толстую тетрадь в коленкоровом переплете, на первой странице которой было написано: "Памятная тетрадь"3.
- Спасибо за доверие. Постараюсь разобраться в твоих записях...
- Спрячь тетрадь получше, а то, как говорят, не ровен час... - сказал Анатолий. - Между прочим, в этой тетради есть такая запись: "Поступок, совершенный 12 июня, сразу сделал переворот в моей жизни".
- О каком поступке ты пишешь? - насторожился Старчук.
- В этот день, Дмитрий, я сбежал с учебного судна в Кронштадте. Со дня на день я ждал ареста за революционную пропаганду среди матросов. Характер подвел. Нагрубил командиру корабля.
- Так ты дезертир... Скажи честно, какие планы у тебя?
- Сейчас думаю только о том, как бы добраться до Ризе или Трапезунда.,. А там никакая сила меня не задержит. Махну в Персию. Оттуда к океану. Проберусь на китоловные или котиковые промыслы. Избавлюсь от виселицы...
- Короче говоря, решил бежать на Аляску?
В темноте под рострами что-то упало. Друзья насторожились.
Но кругом только шумело море и продолжало яростно хлестать транспорт.
- Да, я решил это твердо, - ответил Железняков.
- Нет, браток, не на тот "румб" положил ты свое судно. Опомнись. А пока пошли спать.
Митрофанов прикрыл плотней двери каюты и сказал Коновалову:
- Говори, я слушаю.
- Вот так и было дело, господин Митрофанов. Увидел я, что нет их в кубрике...
- Дальше, дальше, не тяни! - нетерпеливо перебил боцмана помощник капитана.
- Забрался я под ростры подальше, чтобы ветром меньше пронизывало. Лежу... Ветер мешал. Только и разобрал я, как Викторский сказал Старчуку: "Я убегу. Лишь бы добраться до Ризе или Трапезунда. А там меня только и видели..."
- Не во сне ли ты это видел? - недоверчиво переспросил Митрофанов Коновалова.
Перекрестившись, Коновалов быстро проговорил:
- Вот видит Николай-чудотворец морской, что не вру, господин Митрофанов, клянусь, не вру. Похоже, что он убил кого...
- Хорошо, иди, - пренебрежительно махнул рукой Митрофанов.
Оставшись один, помощник капитана подумал: "Да, Викторский, ты, пожалуй, способен убежать... Но из наших рук ты не ускользнешь никуда... В Новороссийске или в Одессе пусть прощупают тебя в полиции..."
Отстояв вахту и вернувшись к себе в кубрик, Старчук вместо того, чтобы лечь спать, немедленно приступил к чтению "Памятной тетради". Он хотел поскорее ознакомиться с тем, что в ней написано.
Первая запись начиналась словами: "Кто посягает на свободу человека, достоин позора и смерти.
Вплоть до минуты, когда я буду не в состоянии писать, до тех пор не будет белых страниц.
Жизнь скитальца полна треволнений, лишений и суровых переживаний, но прекрасна дикой свободой и вольным взмахом желаний.
Если в жизни случится,
Что горе с нуждой,
Как гроза, над тобой пронесется,
Не робей! И смело вступай с ними в бой,
И приветливо жизнь улыбнется...
Чем трудней и опасней борьба,
Тем приятней и слаще победа".
Старчук перевернул следующую страницу. "Новороссийск. 1916 год. Август.
...Эту памятку я завел для того, чтобы когда все пройдет и когда я буду "там", то буду вспоминать все, что заставляло перечувствовать глубоко те решительные моменты, которые оставят неизгладимый след в моей жизни. То, что пережил я, теперь для меня лишь сон, длинный, мрачный, ужасный, болезненный, кошмарный. Свобода, воля труда и работа, хотя и до полного изнеможения... Поступок, совершенный мной 12 июня, сразу сделал переворот в моей жизни...
Решительность, смелость!
12 августа. Вечер.
Снялись из Новороссийска. Идем не то в Батум, не то в Трапезунд. Держусь каждую минуту в полной готовности. Много еще испытаний на пути, но они ничуть меня не пугают и не тревожат.
Хорошо жить и бороться! Хорошо умирать, защищая свою независимость. Верю, что я не пройду по жизни маленьким человечком с маленькими волнениями и тревогами.
Мои коллеги - все почти ровесники, славные добродушные парни, хотя у них не то принято за истинную цель, что надо. Я знаю, что никто из них не пойдет вразрез другому, все тесным кольцом будут отстаивать свои права. Но между ними нет человека с волей; а каждый взять инициативу в свои руки не может и не в состоянии...
Тихо, все спят. Иду на вахту".
Далее в дневнике описывались знакомые Дмитрию матросские будни. Но он читал жадно. Его захватила острая мысль друга, поразила наблюдательность. "23 августа. Рейд Гагры.
Высокие крутые горы покрыты мягкой бархатной зеленью южных горных лесов; там, на их склонах, белыми красивыми пятнами выступают виллы и дачи буржуа. Тихо и хорошо для утомленных. Жаль, все это приобретается на деньги. С берега сообщают, что 108-й4 близ Батума потоплен подводной лодкой, миной и артиллерийским огнем. Есть раненые и убитые...
24 августа. Рейд Сухум.
Пока до Сухума шли благополучно.
25 августа. Ночь, 11 часов. Порт Батум.
Стоим. Груз до Трапезунда. Там простоим довольно долго...
Поскорее бы только исчезнуть из границ нашего приятного отечества! Поздно, пора спать...
26 августа. Вечер.
Сегодня на "Принцессе" поистине Содом и Гоморра. Сено, повозки, и в довершение всего на палубы погрузили верблюдов. Пройти в кубрик нет возможности. Лежим на рострах. Снялись с якоря в шесть часов. На юте полно офицеров и сестер милосердия. Идет попойка. Обидно, стыдно и больно за то, что видишь. Все то, что должно быть свято, что должно произноситься с глубоким уважением, - все это попрано, загрязнено ногами, топчется со смехом в грязи и слякоти нашей жизни... На палубу приняты были больные солдаты. Спят вповалку, где и как попало. Идут две сестры милосердия, одна несет бутылку из-под вина, другая одета в сапоги изящного образца, с нею морской офицер.
- У вас есть помещение, где. спать? - спрашивает ее морской офицер.
- Самого ужасного вида! Капитан дал отдельную каюту, но такая ужасная, скверная, неудобная, - вопит она.
Подлость! Люди измученные, больные спят наверху под свежим морским ветром, ей предоставили каюту, и она заявляет претензию!..
29 августа. Рейд Платаны.
Сегодня перешли сюда и встали на якорь. Это от Трапезунда семь миль. Едим сухари и картошку, испеченную в поддувалах. Мяса не было во рту уже неделю.
5 сентября. Рейд Ризе.
Вот уже пятые сутки стоим на якоре...
6 сентября.
Идет дождь, начало слегка зыбить. С одной стороны дело неважно: вышел хлеб, будем глодать сухари.
А дождь все сыплет, уже осень. Где ты, золотая русская осень, с легкими морозами и чистым, звонким, как звук стекла, воздухом?..
Война! Ужас, кошмар. Судьба пишет историю народов кровью. Идет безумная, достигшая крайней разнузданности оргия. Люди гибнут за металл и от металла.
Цари людей, сильные мира сего, упившись властью, тешатся новой игрой, мировой бойней, идущей уже третий год.
Смейтесь! Но хорошо смеется тот, кто смеется последним, а вы смеетесь в последний раз. Уже тянется наводящая на вас смертельный ужас кроваво-красная рука революции..."
В Сухуме "Принцесса Христиана" приняла военный груз и под охраной двух миноносцев направилась наконец к берегам Анатолии. Вот и долгожданный рейд Трапезунда. "Принцесса Христиана" бросила якорь.
"Скоро, скоро я буду у своей цели", - упрямо думал о своем Железняков. Он надеялся ближайшей же ночью добраться к берегу вплавь. Но... судно быстро освободилось от груза и солдат, снялось с якоря и легло на новый курс.
Измученная команда не спала днями и ночами. Вахта казалась беспрерывной.
10 сентября вечером в маленькой скалистой бухточке погрузили воинскую часть с пушками и взяли курс на Ризе. Перед выходом снесли на носилках в прибрежный полевой лазарет Васю Меченого. Неугомонный весельчак едва дышал. Длительное плавание в тяжелых условиях подорвало его и без того плохое здоровье. Не смог достоять свою вахту и кочегар Берадзе, рослый, плечистый грузин. Его вынесли на верхнюю палубу в обморочном состоянии.
Появился боцман Коновалов и громко скомандовал:
- Живо на подъем шлюпок! Матросы запротестовали.
- Подъем шлюпок не наше дело. Для этого есть верхняя команда, объяснил Непомнящий. Измученный непосильными ходовыми вахтами, он сильно осунулся и, казалось, постарел еще больше.
- Да, шлюпки поднимать - это дело боцманской команды! - решительно заявил Железняков.
- Забастовку объявляете? На военном транспорте? Захотели петлю на шею? - закричал боцман.
- Не пугай, мы не из трусливых, - зло отпарировал Железняков.
На шум прибежал Митрофанов.
- Что за сборище? Что случилось? Коновалов вытянулся по-военному.
- Разрешите доложить, господин старшой. Они отказываются идти поднимать шлюпки!
- Кто это "они"? - спросил Митрофанов. - Кто?
- Мы все едва стоим на ногах, - начал было объяснять Железняков, но помощник капитана грубо его прервал:
- Замолчать! Немедленно марш к шлюпкам! А этот все еще валяется? брезгливо посмотрел Митрофанов на лежащего кочегара Берадзе.
Коновалов угодливо поддакнул:
- Вот до чего доводит водка...
Внезапно раздался глухой кулачный удар, и Коновалов рухнул на палубу рядом с кочегаром Берадзе.
- Запомнишь свои шлюпки, гад! - задыхаясь от гнева, сказал Железняков.
Митрофанов быстро скрылся в люке. Вдогонку ему раздались угрозы:
- Дойдет и до тебя черед! До всех вас дойдет!
- Что здесь произошло? - спросил только что подошедший Старчук.
- Ничего особенного, - уже приходя в себя, ответил Железняков. - Знаю, опять будешь ругать меня. Все расскажу потом, потом... А сейчас присмотри за Берадзе. Я пойду в кочегарку, надо помочь его напарнику. Иначе и тот свалится с ног.
В то время как Железняков мысленно уже готовил себя к побегу с парохода, между Каспарским и Митрофановым шел возбужденный спор.
Митрофанов расценивал избиение Коновалова Викторским и отказ кочегаров выполнить приказ о подъеме шлюпок как организованный бунт. Но такое толкование всего происшедшего не устраивало Каспарского.
- Хорошо. Я согласен с вами, Александр Янович. О случае на баке пока умолчим. Не будем также говорить и об агитации Викторского среди солдат. Но нельзя же ему прощать избиение Коновалова. Матросы скоро станут и с нами так расправляться, - горячился Митрофанов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23