Ламех его
замочил .
Так что - не тот.
- Тебе виднее, командир, - неуверенно сказал Илья. - Может, и не тот:
- В лицо ты его знаешь?
- Да.
- Значит, найдем: Теперь дальше: что это было за паскудство с детишками?
- Ох, командир, командир: теперь на всех цыганах грязь через это: Они это
делали, они , понимаешь? Не цыгане. А зачем и для чего, я не знаю. Не
побираться, нет. Денег у них и без того: не приснится нам столько даже к
большой войне:
- Куда они детей потом девали? Кто увозил, знаешь?
- Морем увозили, а кто и куда - только старая ведьма знала. Вот ее и
пытай.
- Оно бы можно было, да сильно мой друг осерчал, когда внутрь вошел и все
там увидел.
- Постой, командир. Он что, ее видел?
- Видел.
- И: что?
- Кончил он ее. Да так, что и допросить уже нельзя было. Нечего было
допрашивать. Мозги по стенам.
- Он ее кончил - и живой остался?! Значит, можно их?..
- Можно, Илья. Если не бояться - все можно. Илья, вспомни, как ты
карателей боялся, а потом они от тебя бегали, от сопляка?
- Тогда, командир: - Илья встал, распрямился. - Боец Агафонов поступил в
ваше распоряжение!
- Вольно, боец. Продолжайте песни петь и веселиться:
- А я ведь тебя искал, командир, - сказал Илья, вскрывая очередную банку.
- И как из Аргентины вернулся, и потом, когда эти: Была у меня на тебя
надежда. И все цыгане тебя искали для меня.
- Это трудно сделать, пока я сам не позволю, - сказал Николай Степанович.
- Или не вляпаюсь по неосторожности:
- Я еще там, в болотах, понял, что не простой ты человек, - сказал Илья с
гордостью. - Еще до того, как ты открылся.
- Не свисти, боец. Если кто чего и понимал, так это наш Филя. А чего ты
из Аргентины-то вернулся? К березкам потянуло?
- Не согласен оказался я с кровавым режимом Перона, - важно сказал Илья и
вдруг захохотал.
- Понятно. Жеребца у кого-то увел.
- Не, командир. Выше бери.
- Ну, тогда бабу у Перона. Эву - или как ее там?..
- Не, командир. Еще выше.
- Эйхмана для евреев выкрал?
Илья обомлел. Пустая банка выскользнула из руки и покатилась по столу и
шмякнулась на пол.
- Ну ты колдун, командир: - сказал он севшим голосом.
- Так ты теперь должен быть почетным гражданином Израиля?
- Ну так: да. Почетный. Сказали, даже обрезания можно не делать.
- А там тебе чего не зажилось?
- Ну: жарко там. Да и тесно.
- Не развернешься? - посочувствовал Николай Степанович.
- Вроде того: Да и война там все время... И по субботам - ни петь, ни
пить:
Хоть и не в том дело. А не знаю сам, командир. Плюнул на все, дом продал
и сюда приехал. Зачем, почему: Может, знал, что тебя увижу. Может, еще что.
- Как там наши полещуки, в Аргентине-то?
- А как была вёска, так вёска и осталась. Живут. Гражданство купили за
твое золотишко, налоги платят, и дела никому до них нет.
- Поезда под откос не пущают?
- Да нет там откосов: По праздникам, бывает, с немецкой деревней стенка
на стенку бьются. За командира, мол - получите!.. Ты им напиши непременно,
что жив. А то забьют немцев, изведут ни за что:

Промедление смерти.
(Мадагаскар, 1922, октябрь)
Почему эту башню называли башней Беньовского, так и осталось загадкой,
поскольку, судя по выщербленности белого камня ее стен, стяла она здесь еще
в те времена, когда предки известного русского пирата только еще пришли в
степи Паннонии.
Удивительный он был человек, этот граф Мориц-Август: будучи венгром,
ввязался в восстание польских конфедератов, был бит, поначалу в бою, а
потом кнутом, сослан на Камчатку, где взбунтовал ссыльных, угнал бриг "Петр
и Павел", основал русское поселение на Мадагаскаре и совсем было собрался
учредить там коммунизм (промышляя на морских торговых путях), но тут пуля
французского морского пехотинца поставила точку в его военно-политической
карьере. Скорее всего, мальгаши настолько боготворили сакалава Беньовского,
что возведение древней башни приписали именно ему - а кому же еще?
Нет, много, много раньше была возведена Белая Башня, одна из четырех
сущих в мире. Строили ее, не прикладая рук человеческих, да и Мадагаскар не
был островом в те недоступные ни памяти, ни воображению годы.
Среди мальчишек-учеников я чувствовал себя Ломоносовым в Греко-латинской
академии - и, возможно, за спиной моей так же шептались: "Гляди-ко, кака
дубина стоеросовая учиться грамоте собралась!.." И, как Ломоносов, я весь с
головой ушел в занятия, чтобы не слышать этих шепотков.
Всю прежнюю жизнь учение мне давалось легко, а потому учился я скверно,
упустив столько возможностей, что и перечислить нельзя. Мне, видевшему себя
вторым Стенли или первым Бартоном, не удавалось набросать простейшие кроки,
и то же самое было с языками: я мог читать на трех, но понимали меня только
на родном. Привычки к последовательным, обязательным и кропотливым штудиям
не было, поэтому в первые месяцы здесь мне приходилось тратить большую
часть сил именно на преодоление натуры. Здесь некому было сказать,
заступаясь за нерадивого гимназиста: "Господа, но ведь мальчик пишет
стихи!.." Здесь все писали стихи. И одновременно - никто.
Потому что не стихи нас учили писать, а находить в стихотворческом
исступлении истиное Слово, запоминать его и никогда не применять.
Каково было мне, синдику Цеха поэтов, осознавать, что мое умение и знание
стиха - сродни папуасскому понятию об устройстве аэроплана:
Единственное, что меня примиряло с реальностью - так это то, что и Ося, и
Есенин, и покойный Блок, не говоря уже об Аннушке, чувствовали бы себя
здесь столь же неуверенно и неуютно. Аннушке трудностей добавило бы еще и
то, что одевались мы в холстину, спали на циновках и ходили босиком, как
абиссинские ашкеры. Но вовсе не от бедности - по уставу.
Никогда я не писал так много и так странно. Что-то выходило из меня,
отливаясь в строки. Но что - не знаю, не помню, а восстановить не
получается. Помню только, что писать нам дозволялось лишь в огромных черных
книгах, похожих на амбарные, причем на каждой странице изображены были
запирающие знаки.
Специальный служитель выдавал нам эти книги и забирал в конце дня.
Землетрясения на Мадагаскаре случались удивительно часто: Помню, как в
шестнадцатом году в госпитале встретил я родственную бродяжью душу -
ротмистра Юру Радишевского. Вот закончим войну, мечтали мы, спасем
цивилизацию от тевтона, проедем на белых конях по Берлину, залезем, в
посрамление всем, на купол германского Рейхстага, водрузим там российский
флаг - а потом, всюду чтимые победители, закатимся как раз сюда, на
Мадагаскар, обойдем его весь года за два, станем вождями племен или
великими географами...

В тот день я ушел от всех в горы. Тонкий ручей звенел в зарослях, изредка
являя солнцу сверкающую спину. Острые камешки уже не могли повредить моим
ступням. Высокие цветущие кусты обрамляли тропу. Две бабочки, огромные и
розовые, как ладони воина, покачивались на ветке. Птичий гомон то нарастал,
то почему-то прекращался. Слева проступали в густой синеве вершины далеких
вулканов, прямо - угадывался океан. Ленивец, висевший на лиане подобно
перезревшему плоду, при виде человека не только не убрался с дороги, а еще
и, распушив хвост, мазнул меня по лицу. Он чувствовал себя здесь в своем
праве - реликт пропавшей Лемурии. На пузе у него сидела беспечная бабочка.
Маленькое стадо коз перебежало,смеясь, тропу. Это могли быть и дикие
козы, и домашние. Мальгаши сами не всегда различают их:
В конце подъема (сердце у меня не билось и я не хватал ртом воздух, как
делал бы еще год назад) я увидел огромный панданус, дерево-рощу, непонятно
как возросший здесь, на голых камнях. Его воздушные корни, подобно
когтистым лапам, вцеплялись в глыбы старой лавы, протискивались в узкие
трещины и щели, распластывались по-осьминожьи по камню, силясь захватить
все пространство. Птицы неистовствовали. Весенний месяц октябрь: как
странно.
В Петрограде холод и слизь, большевики готовятся к октябрьским торжествам
. Предвкушая раздачу праздничных пайков и демонстрацию трудящихся. Отсюда
Петроград казался городом измышленным, никогда не существовавшим в
действительности, а единственно в предсмертных видениях государя Петра
Алексеевича:
Белые, комьями и горами, облака вставали из-за перевала.
Здесь часто бывало так, и я нигде и никогда больше не видел подобного:
облака летели навстречу друг другу, сталкиваясь и пожирая друг друга,
словно пытались разыграть передо мною сцену из древнего мифа, сложенного
народом, давно покинувшим лицо земли:
А я понимал себя первым и пока единственным человеком на свете, пришедшим
на смену тому неведомому племени. Много странных сущностей мне предстоит
найти - и каждой нужно будет дать имя. Беда, если сущность не уложится в
это имя... Беда поэту и магу, сбившимся с Пути...
Налетел ветер, толкнул в грудь. Ветви пандануса вдруг шевельнулись - и
тугая волна прошла по ним от края до края необъятной кроны, будто змей или
дракон, проснувшись, потянулся и вновь свернулся в кольцо. На миг сверкнул
между листьев кровавый глаз - и тут же померк, убедившись в отсутствии
перемен.
К тонким внешним стволам пандануса мальгаши привязывали из года в год
разноцветные ленточки, лоскутки и нитки бус, каменных и стеклянных - на
счастье. За счастьем же и пришли сюда старик и девочка:
Старику было за сто, девочке - года четыре. На них были белые одежды. В
костяной, табачного цвета руке старик держал отполированный временем черный
посох. Через плечо девочки перекинута была тряпичная торба, набитая чем-то
объемным, но легким.
- Здравствуйте, люди,- сказал я по-мальгашски.
Старик молча поклонился, а девочка посмотрела на меня такими черными и
такими огромными глазами, каких у людей не бывает. Старик шепнул ей на ухо,
она подбежала ко мне и вложила в ладонь что-то теплое и твердое. Я
посмотрел: это был золотой православный крестик с закругленными лопастями и
русской надписью "Спаси и Сохрани".
- Красавица, - растерялся я. - Да мне и отдарить тебя нечем:
Девочка улыбнулась и развела руками. Я посмотрел на старика. Тот медленно
кивнул и сделал странный жест, значение которого мне предстояло понять
много позже:

7.
Арлекин не человеческая особа, но бестия преображенная.
"Рождение Арлекиново"
Утром выпал снег, и Москва была черно-белой. Мороз щипал лица.
Сегодня вышли без Коминта. Он остался на связи . Берлога Каина
располагалась где-то в пределах Садового, и это было все, что Илья знал. Но
Гусар дал понять, что эта задача ему по зубам...
Вчера бесплодно шатались по Пятницкой. Сегодня решили начать с Тверской.
Гусар, остановившись у собачьего киоска на Маяковского, потребовал купить
ему поводок. Николай Степанович поводок купил, нацепил на пса. Гусар взял
конец поводка в зубы и вручил его Илье.
- Ага, - догадался Николай Степанович. - он тебя в пару берет. Ну да, ты
же этого Каина по личности помнишь :
Илья, подстриженный коротко и с непривычно босой физиономией, походил
сейчас не на цыганского барона, а на популярного актера, которого все знают
в лицо, да вот только фильмов, где он играл, и фамилии его припомнить не
могут.
Николай Степанович предложил купить ему темные очки, но Илья с каким-то
остервенением от обновы отказался. В очках пусть барканы ходят:
Илья с Гусаром повлекли Николая Степановича по Тверской в сторону Кремля.
На тротуарах было тесно. Николай Степанович сделал попытку остановиться у
книжного развала, чтобы купить книжку с собственным портретом на обложке,
но его дернули за рукав и потянули.
- Больно умный:- проворчал кто-то, скорее всего, Гусар, поскольку Илья на
такое нарушение субординации не осмелился бы.
Около гостиницы "Минск" им зачем-то попытался загородить дорогу джигит в
адидасовском костюме, но Илья и Гусар хором взглянули на него и даже,
кажется, зарычали - и джигит куда-то делся. Скорость его исчезновения была
фантастическая.
В подземном переходе женщина в красной шляпке вдруг бросилась к ним с
криком:
- Мужчина, какая у вас порода?!
- Цыган я, - честно ответил Илья.
- Ой, да не вы! На черта мне вы? Собачка какой породы?
- Цыганский терьер, - подсказал подоспевший Николай Степанович.
- Не морочьте мне мозги! - сказала женщина. - Я же вижу, что это
тибетский мастифф. Их в России вообще нет! Их и на Тибете почти нет, и даже
в Англии:
Гусар неожиданно обрадовался, заплясал и лизнул даме руку.
- А откуда, по-вашему, берутся все цыганские терьеры? - сказал Николай
Степанович. - Равно как и цыганские лошади:
Развить тему Гусар не позволил. Он устремился вперед, привязанный Илья за
ним, и Николай Степанович, махнув даме ручкой, вынужден был так хорошо
начавшийся разговор прервать.
Около здания "Известий" Гусар вдруг сел и стал прислушиваться, медленно
вертя башкой.
- Думай про него, Илья, думай, - тихо сказал Николай Степанович.
Илья и без того думал. По лицу его, дымясь, катился пот. Через минуту
Гусар встал и неторопливо пошел налево, в сторону Страстного. Они миновали
кинотеатр "Россия", прошли вдоль казенного вида фасадов, обшарпанных и
обновленных, пересекли Цветной и свернули в неприметную, полузабранную
чугунной решеткой подворотню. В глубине двора стоял двухэтажный флигель с
заколоченными окнами и дверьми. Гусар обвел их вокруг - и там, рядом с
мусорными баками, обнаружился вход, охраняемый спящим часовым в кожаной
косухе.
- Вот и хорошо, - сказал Николай Степанович, глядя в упор на часового. -
Сейчас я его сон на всех остальных и распространю:
Он сделал несколько движений, будто ловил в воздухе воображаемых мух, а
потом - выпустил их в сторону двери.
- Подождем минуты две.
Гусар сел на задницу и наклонил голову. Потом встал, заозирался. нагнулся
к самой земле, что-то нюхая. Вид у него был слегка ошалелый.
- Что ты там нашел?
Но Гусар был занят своими мыслями и не ответил.
Николай Степанович снял с плеча сумку, достал два автомата:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11