Если обитатели подвала и спали, то сон у них был скверный. Снилось им,
что ввалились в подвал непрошеные Николай Степанович и Гусар с Ильей и
принялись все крушить и ломать, обижать спящих и низводить их, и надо было
вставать и давать отпор, сокрушительный и беспощадный: Плох нож, топор и
даже пистолет против двух автоматов, плюющих в упор, но - долг свят, и надо
повиноваться ему до тех пор, пока в глазах есть хоть искорка света:
Было их там ребят десять, молодых, синюшных, уже давно не от мира сего, а
от мира темного, изнаночного. Когда они встали, как бы притянутые к потолку
невидимыми нитями, и бросились на вошедших - молча и страшно, Николай
Степанович попытался остановить их словом, но - то ли не успел, то ли место
здесь было действительно плохое. Никто не подчинился, и даже выстрелы Ильи
в потолок не возымели действия. Гусар коротко взвыл, и сплошной ужас был в
этом вое:
Пришлось просто стрелять в упор. Когда несколько пуль попадают даже в
зомби, они останавливаются и падают. Здесь же были еще и не зомби, а так -
заготовки:
- Не всех! - кричал Николай Степанович непонятно кому - очень может быть,
что и себе. - Не всех!..
Гусар уже повалил кого-то и прижимал к полу всем весом. Поваленный визжал
тонким голосом, пытался вывернуть псу лапу.
- Где этот гад?..
Но уже и так было ясно, где этот гад. Он так торопился уйти, что не
задвинул за собой цементную плиту как следует.
- Вяжи, Илья!
Илья в один прием повязал пленника, приторочил к толстой трубе, идущей от
пола до потолка. Гусар первым спрыгнул в дыру, Николай Степанович за ним, с
мощным фонарем в руке.
Потом обвалился Илья. Он тяжело дышал, и несло от него страхом, что Гусар
немедленно учуял и толкнул цыгана под коленки: пошел!
Здесь было сухо и пахло пылью. Коридор не походил ни на что коммунальное:
здесь не тянулись трубы, не висели кабели. Стены были сложены из темного
камня, поперечные балки потолка обросли густым белым налетом.
- Куда он пошел?
И Гусар устремился направо.
Коридор шел коленчато, все время делая необоснованные повороты. Потом его
пересек другой, еще более темный. И Гусар вдруг остановился, как будто
налетел на невидимую стену.
- Что стряслось?
- Постой, командир, - глухо сказал Илья. - Кажется, вижу:
- Что ты видишь?
- Ух! Так и не сказать даже: Не вижу, а все равно вижу: этот, пятнатый,
тут сразу в три стороны пошел.
Гусар проворчал одобрительную фразу.
Николай Степанович постоял немного, смиряясь с неизбежным.
- Ясно, ребята. Все, не догнать нам его. Знаю я этот трюк. Простой и
безотказный, как два пальца в глаза. Если, конечно, напрактиковался.
Свволочь: Пошли назад.
И они пошли назад, причем обратный путь показался им намного длиннее.
Белый налет на балках начал словно бы таять, падая вниз тягучими
омерзительными каплями, от которых пес умело уворачивался.
Сначала в дыру подсадили Гусара, потом по его поводку забрались сами.
В подвале воняло порохом и гнилью. Странно, что под ногами не хлюпало. На
стенах висели пожелтевшие постеры неведомых западных певцов и певиц.
Среди постеров почему-то затесался портрет Эрнста-Теодора-Амадея Гофмана;
в портрете торчало несколько оперенных стрелок.
- Илья, - сказал Николай Степанович, - покарауль у выхода, только наружу
не высовывайся. Вдруг какая добрая душа нашлась, в участок позвонила:
- Они тут к разборкам привыкши, не залупаются, - сказал Илья, но к выходу
послушно пошел. Автомат он держал стволом кверху, как учат западные
боевики, и Николай Степанович вспомнил, что на войне за цыганенком такой
привычки не водилось.
- И этого: стража: приволоки, если не убежал.
- Не убежал, - издали отозвался Илья. - И не убежит уже:
Николай Степанович присел над связанным пленником. Стащил с головы
гнусную вязаную шапочку. Рассыпались волосы, мятые, сто лет не мытые:
- Девица, - вздохнул он.
Потянул изо рта всунутую Ильей варежку.
Голова свободно, как будто так и надо, отделилась от тела и глухо
стукнулась об пол. Крови не было. Вместо крови посыпалась черная, похожая
на старый порох, труха.
Это вдруг оказалось так страшно и так ярко, что Николай Степанович
вскрикнул, как от удара током.

Золотая Дверь.
(Царское Село, 1896, июль)
В мундире сидел дядюшка тогда за столом или нет? Конечно же, нет, нелепо
в парадном адмиральском мундире сидеть летним вечером на веранде, но вот
ясно же помню, что - в мундире. Просто самое лицо у дядюшки было такое, что
вне мундира не мыслилось, и любому сухопутному штафирке при первом же
взгляде становилось ясно, что перед ним адмирал российского флота Львов, а
не коллежский регистратор.
Уже подали чай с варениями, Марфуша несла пирог, когда появился новый
гость, о. Никодим, окормлявший наш приход. Заходил он иногда и по делам, а
чаще просто так, поиграть в шахматы или картишки с отцом, поговорить о
политике и мироустройстве, попить чайку:
После небходимых приветствий священника усадили за стол, подали
поместительную гарднеровскую чашку, единственную уцелевшую от огромного
некогда сервиза, маменька собственноручно налила ему душистого чаю из
особой жестянки с китайцами и фарфоровым павильоном.
Разговор шел обо всем. Папенька и дядюшка в очередной раз попеняли о.
Никодиму, что не пошел он в судовые священники - хоть бы мир поглядел, а
о. Никодим отговаривался тем, что телом и в Москве не бывал, да и не надо,
духом же Вселенную объемлет. Впрочем, на будущий год отправится он в
паломничество в Святую Землю, там все разом и посмотрит, ибо где и быть
средоточию мира, как не в Иерусалиме? Потом вдруг неожиданно спохватились,
что вот батюшка за столом есть, а лафитничка нету, и вынесли лафитничек, и
налили. Настойка привела на ум и покойного государя - ему тоже попеняли,
что себя не берег, рано помер, вот уж при нем даже императоры заграничные
не могли считать себя государями. Заодно выпили и здоровье ныне
здравствующего, и чтобы царствование его продолжилось счастливее, чем
началось. После перешли к графу Толстому.
- Артиллеристы все вольнодумцы, - сказал дядюшка. - Был бы штурман или
капитан - был бы человек. Взять, к примеру, Станюковича. И писал не хуже.
Боцман Безмайленко, когда "Максимку" в кубрике вслух читали, слезами
обливался. А все почему? Потому что флот. Под Богом ходим.
- То-то в вашем "Морском сборнике" одни социалисты печатаются,- ввернул
о. Никодим.
- Что касается графа,- заметил папенька,- то помнится мне одна хорошая
эпиграмма, перу покойного Некрасова, кажется, принадлежащая. По поводу
романа "Анна Каренина":- он покосился на меня, но прочел-таки своим
красивым медленным голосом:
Толстой, ты доказал с уменьем и талантом,
Что женщине не надобно "гулять"
Ни с камер-юнкером, ни с флигель-адъютантом,
Когда она жена и мать.
О. Никодим простер перст:
- Вот! А per contra, не станет Толстого - и переведутся сочинители на
Руси:
Придется читать всяких Лейкиных да Чехонте.
И выпили здоровье графа Толстого.
А потом вдруг незаметно перешли к разговору о грибах, о способах их
выслеживания и собирания, и о том, что завтра с утра можно было бы и
съездить поискать, да вот не соберется ли дождь?
- Не будет дождя,- подал я голос впервые за вечер.
- Барометр, отроче, иное предвещает,- сказал о. Никодим. - Отчего же не
будет?
- Не будет дождя,- повторил я упрямо. Очень хотелось вишневого варенья,
но скрываемая мной дырка в зубе принуждала к воздержанию.
- Он у нас Надод Красноглазый,- выдал меня братец Дмитрий.- Предводитель
папуасов. Вызывает духов и живым пескарям головы откусывает.
Я покраснел. Настоящий Надод, тот, что у Буссенара, живьем ел европейских
глобтроттеров. Вот так Митя! Я же не кричу на всех углах, что сам-то он
носит звание вождя зулусов Умслопогаса...
- Врет он все,- сказал я. - И не пескарь, а карась. Мы бы его и так, и
так испекли.
- Николенька и вправду угадывает погоду,- вступилась маменька.- Вот
прошлым летом не послушались мы его, поехали на ночь глядя в Поповку -
прокляли все.
Такой дождь был, такой дождь:
- Барометр - железо,- веско сказал дядюшка. - Боцман с хорошим прострелом
лучше любого барометра. Вот, рассказывал капитан Гедройц, как в бытность
его старшим офицером на клипере "Лебедь" стояли они на Суматре, отдыхали и
провиант брали для Камчатки. И был у них юнга-татарчонок. И вот вдруг этот
юнга буквально бесится, ко всем бросается и кричит: уходить надо, уходить!
Куда уходить, зачем - да и какое его татарское дело? А он одно: уходить
надо, погибнем! Что делать? Доктор его пользует, без толку. Ну, посадили в
канатный ящик. Так он оттуда выбрался, фонарь схватил - и в крюйт-камеру
сумел забраться! Это где порох,- пояснил он маменьке.- И оттуда орет:
отдавайте якоря, а то взорву всех к своему татарскому богу! И - делать
нечего - загрузку прекратили, якоря отдали, в море вышли. Думают - не
двужильный же он, сморится когда-нибудь. И тут - ка-ак заревет! Ка-ак
даст-даст в небо! Огонь, дым, пепел! И - волна пошла: Все корабли, что в
бухте остались, забросило на горы, в леса, в щепы разметало. И только
"Лебедь" один - уцелел. Кракатау взорвался, вулкан.
- А что же с юнгой стало? - спрпосил о. Никодим.
- Ну, как что? За баловство с огнем линьками погладили, а за спасение
судна:
Ну, там много чего было. Сейчас он на "Владимире" боцманом ходит.
Говорят, контора Ллойда его к себе переманивала, большие фунты сулила - не
пошел, татарин упрямый.
Разговор перешел на славные подвиги: сперва флотские, потом
общевойсковые, а потом и гражданские.
Сначала это было интересно, но с двунадесятого примера я начал почему-то
злиться, и чем дальше, тем больше. Это было еще хуже, чем зуб с дуплом.
Медицинские студенты, позволявшие прививать себе всяческие гнусные
болезни, казались мне не героями, а идиотами. Поручик Буцефалов, спасший
изпод огня полковую печать, тоже как-то не вдохновлял. Множество
однообразных подвигов отдавания своего имущества погорельцам и прочим
каликам перехожим, казались мне непростительным мотовством. А когда речь
зашла о моем сверстнике, который, рискуя жизнью, спас из проруби тонущего
поросенка, я не выдержал и сказал, что и сам могу в любой момент совершить
такое, что обо мне будут говорить все.
- Котенку голову откусит! - обрадовался Дмитрий, но маменька дала ему
подзатыльника. История с загрызенным карасем донимала ее куда больше, чем
меня. Карась и карась.
На следующий день я надел галоши, взял тяжелые портновские ножницы и
залез через забор на нашу электрическую станцию. Царское Село погрузилоось
в первородный мрак. Назавтра обо мне действительно говорили все.
Напряжение тогда было не в пример сегодняшнему - вольт пятьдесят:

8.
- Вы болван, Штюбинг!
"Подвиг разведчика"
Как и четыре дня назад, сидели на кухне Коминта, теперь уже втроем.
Только внуки уже не баловались томагавками, поскольку девочка Ирочка острых
предметов боялась, а пытались приучить Гусара к несобачьей команде "Ап!".
- Из-под милиции мы выскользнули чудом, - заканчивал Николай Степанович
повествование. - Каина этого, конечно, след простыл:
- У тебя, Степаныч, все чудом, - сказал Коминт.
Илья молча потрогал шишку на темени, причиненную милицейской на излете
пулей. Вздохнул.
- И что ты теперь делать намерен? - продолжал Коминт.
- Сколько успел, покопался я в его каморке, - сказал Николай Степанович.
- Тайничок там был один очень хитрый. И вот что в тайничке том я нашел:
Он вынул большой никелированный брелок с непонятной эмблемой; к брелоку
прикован был медный плоский ключ.
- От сейфа, - сказал Илья. - Абонементского. Сколько у меня таких
перебывало: Где всё?
- Абонентный сейф: - поправил Коминт. - Очень похоже.
- Эмблему эту знаешь? - спросил Николай Степанович.
- Никогда подобным не интересовался. Да и зачем мне, посуди? Томагавки
хранить? Или фамильные брильянты?
- Скальпы... Узнать сможешь?
- Ну, не сегодня уже. Завтра.
- Завтра: Завтра, брат - это долго. Напрягись: кто-нибудь сейчас -
сможет?
Делец какой-нибудь или налоговый:
- Да кто у нас тут такое может знать - народ цирковой, безденежный. А
впрочем, постой! Администратор наш, Иона Измаилович - человек опытный, еще
с Гали Брежневой хахалем корешился, два раза сидел:
- Так и я Иону знаю! - восхитился Илья. - Я у Бориса с ним как раз и
встречался.
Смешной мужик:
- Ну, тесен мир, - сказал Николай Степанович. - Пошли к твоему Ионе. Во
чрево китово.
Иона жил в соседнем подъезде и двумя этажами ниже. Дверь его, обитая по
новому русскому обычаю железом, лишена была всяких глазков, звонков и
ручек.
Коминт начал стучать - и стучал долго.
- Ему бы о душе задуматься:- сказал Коминт, но тут в двери образовалось
окошечко размером с половину почтовой открытки.
- Оборону держишь, - сказал Коминт неодобрительно. - Сунут вот тебе ствол
в твою амбразуру:
- А это перископ, - похвалился невидимый Иона. - Чего пришел, люди все
добрые спят?
- С кем это сегодня люди добрые спят? - поинтересовался Коминт. - С
Галкойкаучук?
- Тебе это все равно не грозит, - сказал Иона. - Так что не надувайся.
Ладно, заходи.
И дверь медленно начала открываться.
- Да вас тут больше одного? - удивился Иона, впуская компанию. Было Ионе
явно за шесть десятков, и круглая его бритая насизо физиономия выражала
недовольство - словно к римскому патрицию, только что погрязавшему в оргии,
заявился грубый центурион с приказом от императора немедленно вскрыть себе
вены в бассейне с лепестками роз.
- Это мы еще ученую собаку не взяли, - сказал Илья. - Здорово, мудило!
- Вот те на те, хрен в томате! А мне Вадик Сочинский звонил - мол,
повторил ты в мирное время подвиг Сергея Лазо. Я ему не поверил. Засунешь
тебя в печку, как же. Отметить бы надо воскрешение:
- Отметим, как уж не отметить. А чего вдруг решили, что меня... того?
- Да кости, говорят, твои в кочегарке нашли...
- А, это хорошо.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11