— Вот мы и подумали: если он у вас, заедем и заберем его.
— Если он сейчас на улице, он вымокнет до нитки, — глубокомысленно изрекла мать Джека. — Не станет же он в грозу играть на улице?
— Да нет, не думаю. — Джек старался не выдать досаду. Ужас, что годы делают с человеком. — Надеюсь, он где-нибудь укрылся от дождя.
— Конечно.
Короткое молчание, комната полна мыслями — как бы отсюда вырваться.
— Конечно, — повторила старуха. — Надеюсь, он где-нибудь укрылся. Да, не часто я его теперь вижу… Что-что, а он достаточно сообразителен, под дождем мокнуть не станет… — Она кинула на Глэдис взгляд, ясно говорящий, что сообразительностью внук никак не в мать, а в семью отца.
Глэдис улыбнулась.
— Чашечку чаю, Джек?
— Нет, мама, спасибо.
Он попятился к двери и налетел на жену.
— А ты, Глэдис? Чашечку чаю?
— Нет. Спасибо, мама. Я думаю, мы еще раз объедем квартал, посмотрим, нет ли его где…
— Если он на улице, он насмерть простудится.
Глэдис перевела дух.
— Да, надеюсь, он где-нибудь спрятался… — Слова не стоили того усилия, которое требовалось, чтобы повторять одно и то же. И все-таки она их повторяла.
— Конечно. Если дома к чаю что-нибудь вкусненькое, он уж не опоздает…
И опять Глэдис уловила намек, видно, свекровь недовольна ею.
— Надеюсь. Ну хорошо, мы только еще разок глянем…
— Конечно.
С каждым словом Джек и Глэдис все пятились, пятились, пока наконец не оказались у двери на улицу.
Старая миссис Хармер выглянула из дверей.
— Похоже, зарядил на всю ночь. Рано или поздно мальчику все равно придется выскочить.
— Да, наверно.
Они уже совсем собрались уходить, и тут оказалось — кое-что старуха еще замечает:
— Ты уж не потерял ли обручальное кольцо, Джек? — спросила она вдруг.
Джек замер на месте, глянул на левую руку. Глэдис многозначительно на него посмотрела. Можно себе представить, что вообразила свекровь. Слава богу, что хоть у нее кольцо на пальце.
— Да нет, что ты. Оно в машине.
— А, ну ладно.
Но только это она и заметила. Зрение у нее стало не то, что прежде, и, когда машина отошла и она по привычке, прежде чем закрыть дверь, посмотрела по сторонам, не заметила она кучку промокших мальчишек, которые, то и дело подталкивая одного из компании, поспешно завернули за угол, к Фокс-хилл-род.
Проходя мимо дома бабушки, Терри чуть было не попробовал вырваться. Он с самого начала знал, что кратчайший путь к школе идет мимо ее дома, но о том, чтобы удрать, всерьез и не думал. Нож по-прежнему был у Леса под рукой, и он не уставал напоминать Терри, что в случае чего пустит его в ход, и, уж конечно, Терри не представлял себе, что с раскроенной физиономией станет барабанить в бабушкину дверь. Выходит, тогда нет смысла и удирать. И все-таки его так и подмывало попробовать взять их на пушку. Быть может, рассудок понемногу мирился с тем, что предстояло сделать, — втайне росло ощущение, что хоть и против воли, а он, Терри, тоже член шайки, — а вот совесть его бунтовала. Может, оказавшись подле дома бабушки, на знакомых улицах, где этим головорезам совсем не место, он вновь возмутился, что его силком толкают на преступление. По той ли, по другой ли причине, он вдруг решил, что попытается расстроить их планы; и когда они проходили мимо дома номер сорок два со знакомым эмалированным, в одном месте отбитым номером на коричневой двери, он резко остановился.
— Тут моя бабушка живет, — с напускной храбростью бросил он, — пойду к ней. Пока…
Была у него слабая надежда — вдруг они опомнятся, поймут, что их могут увидеть из-за занавески, или вдруг воинственная бабка стоит за этой невинной с виду дверью, готовая накинуться на обидчиков внука, и сейчас услышит его голос. Была у него слабая надежда, что они прыснут во все стороны, а ему останется только сделать несколько шагов по бетонной дорожке к двери и позвонить.
Но Терри еще предстояло узнать, что, если свяжешься с мошенниками, пусть даже и с такими вот начинающими, никогда нельзя заранее угадать, как они поступят. Если приготовился встретить бандита кулаками, он лягнет в низ живота, а ты еще и не подумал защитить это уязвимое местечко; или, если ты готов отразить нападение руками и ногами, он боднет тебя в переносицу своим медным лбом; а не то плюнет тебе в физиономию, или отдавит ногу, или ткнет пальцами в глаза. Никогда не знаешь, какой тут гадости ждать. Терри воображал, что ему что-то скажут в ответ, что скорей всего на него обрушится шквал угроз — и вдруг полетел на тротуар, стукнулся затылком, остроносый башмак Леса придавил ему шею, а щеку кольнул все тот же нож.
— Ножа захотел, Чушка? Живо получишь… и закапаешь своей кровушкой директорский ковер. От нас не уйдешь, лучше не рыпайся. Усек? — И Лес сильней надавил ему башмаком на шею, стало нечем дышать. — Дошло?
Терри хотел кивнуть, но в знак покорности только и сумел моргнуть. Остальные четверо стояли тут же, небрежно и словно не замечая дождя. Лес сам управится с Чушкой, вмешиваться незачем. За сегодняшние хлопоты они предвкушали хорошую добычу — самое малое по транзистору на брата — и сейчас взирали на происходящее с почти профессиональным спокойствием.
— Ясно, тогда вставай и топай дальше, и чтоб без фортелей, ясно?
Терри встал и едва слышно что-то прохрипел. И все двинулись дальше, а дождь лил, и гремел гром, и сверкала молния. Никто не произнес ни слова. Терри, как и все, промокший до костей, перестал уже это замечать, как не замечает воду рыба; он уже столько времени пробыл под дождем, что, весь мокрый, притерпелся и, даже когда упал, не стал мокрее. Только теперь в придачу ко всему болела еще и шея. Отчасти виноват в этом был башмак Леса. Но горло и без того вспухло от жалости к себе, от болезненно пронзившего понимания, какое это, оказывается, благо — жить под родительским крылышком.
Не одного Терри терзала сейчас боль. Совсем рядом, на соседней улице, неотступной смутной болью мучился дядя Чарли — как почти всегда, когда оставался один. Он знал, откуда она. Горько стариться, пережив свое время, и боль его была тоской по прошлому. Точно человек, вдруг оказавшийся не у дел, точно докер, которому пришлось стать молочником, или матрос с лихтера, посланный работать в литейном цеху, он, в сущности, занимался теперь не тем, что прежде, хотя вывеска у него над дверью не менялась уже двадцать лет.
Он терпеть не мог универсамы. Но, как и прочие бакалейщики по всей стране, вынужден был начать работать по-новому. Пришлось ему в угоду современным требованиям расстаться со старым дубовым прилавком и посреди узкого магазина поставить куда менее солидные металлические полки. Он потеснил свежее мясо и завел дополнительный морозильник. Если покупатель предпочитает самообслуживание и расфасованные продукты, уговаривал он себя, надо либо идти навстречу его вкусам, либо прикрывать торговлю. На беду, после переустройства лавки дел, которые приносили бы удовлетворение, на весь день уже не хватало. Не стоял он уже теперь за прилавком, положив руки на сверкающую чистотой доску, не спрашивал покупателей, что им угодно, не заворачивал самолично покупки, не выслушивал рассказы про все их заботы. Не мог больше и поражать детишек ловкостью — сбросить с верхней полки и поймать на лету коробочку корнфлекса либо с точностью до грамма проволокой мастерски отрезать тугой кусок сыра. Не мог уже любовно поглаживать пальцами яйца, укладывая их покупателю в коробку, не мог похвастать своим умением отрезать ветчину и показать ее гордо и молча — она сама за себя скажет не хуже бриллиантового колье. Со всем этим пришлось распроститься. Теперь ему только и оставалось либо слоняться по магазину, что твой сыщик, да изредка подкладывать на полки товар, либо сидеть у выхода на контроле, что тебе вычислитель у счетной машины, и нажимать кнопочки в кассе.
И то и другое ему было не по вкусу, и ни на то, ни на другое он не шел. Вынужденные эти перемены так его возмущали, что товар он раскладывал по полкам с вечера, а за кассой у него сидел бросивший школу парнишка; сам же он проводил дни в комнатушке в глубине магазина — занимался там всякой бумажной работой да ставил на лошадей; утром выбирал, на кого поставить, а после обеда иногда смотрел по телевизору, как легко они обходят всех остальных. Деньги у него теперь были, и он то под одним, то под другим предлогом все чаще отлучался из лавки и либо искал случая доставить покупки на дом покупателю, либо, если бега происходили не слишком далеко, уезжал полюбоваться фаворитом. Но по-настоящему счастлив он бывал лишь в те минуты, когда покупательница не знала, что выбрать, и он чувствовал, она будет рада, если он придет на помощь. Или когда во время семейного чаепития удавалось кого-нибудь рассмешить. Вот тут он был в своей стихии: вновь становился истинным бакалейщиком или дядюшкой. А больше, в сущности, он ничего и не желал.
Когда приехали Глэдис и Джек, он сидел на большом деревянном стуле, доставал из большой картонной коробки банки джема и ставил их на металлические решетчатые полки. Мысли его витали за тридевять земель, и его грызла тоска по былому, но гостю он всегда радовался, и, когда услыхал знакомый стук в дверь и понял, что наведался к нему не вор, природная веселость мигом прогнала грустные мысли.
— Милости просим, Глэд, милости просим, Джек. Сахарком решили разжиться? А может, возьмете тысчонку пакетов молотого карри, а? Я заказал в десять раз больше, чем надо. И всего-то поставил в конце лишний нолик!
Глэдис постаралась улыбнуться.
— Неужели? Нет, спасибо, дядя Чарли…
— Ну же, заходите. — Проницательный взгляд делового человека задержался на их серьезных лицах. — Эгей, что-то вы мне не правитесь, голубчики. Что стряслось? Вид такой, будто вы уронили десятку, а подобрали старую почтовую марку!
Они прошли в лавку, а дядя Чарли опять старательно запер дверь на засов. Быстрый тревожный взгляд — нет, Терри не видно. Как мог коротко, Джек рассказал дяде Чарли то же, что и матери, а тот оперся грузным, крупным телом о кассу и колпачком шариковой ручки почесывал свою гладкую лысину. Но вот Джек кончил, и дядя Чарли, явно не слишком напуганный его рассказом, подтянул съехавшие с плеч подтяжки и попытался зарядить обеспокоенную чету хотя бы долей своей уверенности.

— Ну уж если он прибежит сюда прятаться от дождя, я мигом вам звякну, и вы за ним приедете. Не волнуйтесь. Ничего с ним не случится. У него голова на месте. Он парнишка смекалистый. Не станет он торчать в грозу на улице да ждать, когда в него ударит молния. Уж настолько-то у него ума хватит…
— Это верно, — оживилась Глэдис. Какой ты ни взрослый, а все равно хорошо, когда кто-нибудь вроде дяди Чарли тебя подбодрит.
— Терри славный парнишка. У меня было время к нему приглядеться. Он совсем не такой, как иные детишки. У многих все липнет к рукам, и дерзить они мастера. Таких я сам бы с удовольствием высек, как в доброе старое время. — Он, кряхтя, выпрямился и заковылял к ящику с джемом.
Глэдис мимолетно вспомнила, как дерзок был сегодня Терри, и подумала: плохо же представляют сторонние люди, что происходит даже в самой обыкновенной семье. Ну и слава богу, не то те, у кого детей нет, сочли бы всех ребятишек извергами.
— Не паникуй, Глэд, — сказал дядя Чарли погромче, чтоб его услыхали, несмотря на щелканье штампа; штампом он проставлял цены, а огрызок карандаша зря торчал за ухом. — Езжайте домой да напейтесь ароматного чайку. Рано или поздно парнишка вернется. Как проголодается. — Он заметил, что по лицу Джека промелькнула тревога. — Да не делайте вы глупостей. Если к восьми он еще не вернется, звякните мне, я проедусь тут вокруг. Полиция будет не в восторге, если им придется вылезть под дождь, а на поверку окажется, что наш Терри сидит у кого-нибудь из своих приятелей и смотрит телек. Верно я говорю?
— Разумеется, — сухо ответил Джек. Не очень-то приятно, когда умудренный жизнью родич читает твои мысли. — Просто мы думали, заедем в два-три места, где он мог бы быть…
Через несколько минут они уже молча катили к дому, шумно рассекая лужи. Каждый надеялся — вот сейчас войду, а Терри свернулся калачиком в кресле и как ни в чем не бывало смотрит телевизор; но обоих грызло предчувствие, что будет вовсе не так.
Тем временем дядя Чарли принялся за корзину с банками картофеля, а порожденные одиночеством мысли его снова унеслись в прежние милые времена, когда люди еще беседовали друг с другом, когда уют дому придавали не антенны транзисторов, а кошачье мурлыканье, и стоимость товара подсчитывали не счетные машины. И хоть был он уже совсем старик, он несколько минут с нежностью вспоминал свою мать. А всякий раз, как молния освещала лавку, он думал о Терри.
6
Когда Лес и его команда были уже совсем близко от школы, дождь стал утихать. Терри по-прежнему шел впереди, но вплотную за ним — Лес, так что о побеге нечего было и думать: расправа последует быстрая и наверняка жестокая. Лес был точно вооруженный бандит на сцене, когда шляпа, либо плащ, либо оттопыренный карман куртки ясней ясного говорят: вот он, без пяти минут убийца. Весь вымокший, Лес сунул руку в карман джинсов не ради удобства, не затем, чтоб она осталась сухой, а только затем, чтобы в любую минуту выхватить и пустить в ход зловещий нож.
С той минуты, как Терри бросили наземь перед домом бабушки Хармер, они почти не разговаривали. Мик и остальные шли молча, окружив Терри сзади и с боков. Пока не дошли до места, никто не строил никаких планов. Обычно они действовали под влиянием минуты, с ходу, и сегодняшняя затея Леса была редчайшим исключением.
Хотя Лес очутился в чужом квартале, он неплохо представлял расположение улиц и понял, что школа уже рядом, за углом. Он вдруг остановился перед почтовым ящиком и сделал вид, будто внимательно изучает часы выемки почты. Смотрел он на эмалированный прямоугольник, но заговорил, обращаясь к Терри, и в словах звучала угроза:
— Слушай, ты, Чушка, твоя вонючая школа уже за углом, так смотри, веди самой верной дорогой, ясно? — Костяшками трех костлявых пальцев он стукнул Терри там, где положено быть почке, — И не вздумай вывести меня прямо на дверь вашего чертова сторожа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29