При
свете грибов и тусклых лучей, украдкой пробивавшихся с улицы сквозь
занавешенные окна, я рассматривал старую кирпичную кладку стен. Когда от
нездоровой атмосферы вокруг мне стало тошно, я приоткрыл дверь и некоторое
время глядел вдоль улицы то в один, то в другой конец, лаская взгляд
знакомыми пейзажами и вбирая грудью нормальный здоровый воздух. По-прежнему
не произошло ничего такого, что могло бы вознаградить мое неусыпное бдение,
и я непрерывно зевал, поддаваясь теперь уже усталости, а не страху.
Внезапно внимание мое было привлечено тем, как дядюшка заворочался во
сне. Прежде, где-то под конец первого часа своего сна, он уже несколько раз
беспокойно пошевелился на раскладушке; теперь же он не просто ворочался, но
и довольно странно дышал неравномерно и со вздохами, как-то уж очень
напоминавшими удушливые стоны. Посветив на него фонариком и обнаружив, что
он повернулся ко мне спиной, я перешел на другую сторону раскладушки и снова
включил фонарик, чтобы посмотреть, не стало ли ему плохо. И хотя то, что я
увидел, было, в общем-то, пустяком, я пришел в немалое замешательство,
причиной которому, вероятно, было то, что замеченное мною странное
обстоятельство связалось в моем представлении со зловещим характером нашего
местонахождения и миссии, поскольку само по себе оно не было ни пугающим,
ни, тем более, сверхъестественным. А заключалось это обстоятельство
всего-навсего в том, что лицо дядюшки наверное, под влиянием каких-то
абсурдных сновидений, вызванных ситуацией, в которой мы находились, имело
выражение нешуточного волнения, каковое, насколько я мог судить, было отнюдь
ему не свойственно. Обычное выражение его лица отличалось самой добротой и
тем спокойствием, которое присуще лицам всех благовоспитанных джентльменов;
теперь же на нем отражалась борьба самых разнообразных чувств. Я думаю, что,
в сущности, именно это разнообразие и встревожило меня больше всего. Дядя,
который то хватал воздух ртом, то метался из стороны в сторону, широко
открыв глаза, представлялся мне не одним, но многими людьми одновременно;
казалось, он был странным образом чужим самому себе.
Потом он принялся бормотать, и меня неприятно поразил вид его рта и
зубов. Поначалу я не мог разобрать слов, но потом - с ужасающей внезапностью
- мне послышалось в них нечто такое, что сковало меня ледяным страхом,
отпустившим меня лишь тогда, когда я вспомнил о широте эрудиции дядюшки и о
тех бесконечных часах, которые он просиживал над переводами статей по
антропологи и древностям из Revue des Deux Mondes . Да! почтенный Илайхью
Уиппл бормотал по-французски, и те немногие фразы, что мне удалось
различить, похоже, относились к жутчайшим из мифов, когда-либо переведенных
им из известного парижского журнала.
Неожиданно пот выступил на лбу спящего, и он резко подскочил,
наполовину проснувшись. Нечленораздельная французская речь сменилась
восклицаниями на английском, и грубый голос взбудораженно выкрикивал:
Задыхаюсь, задыхаюсь! Потом, когда настало окончательное пробуждение и
волнения на дядином лице улеглись, он схватил меня за руку и поведал мне
содержание своего сна, об истинном смысле которого я мог только догадываться
с суеверным страхом!
По словам дяди, все началось с цепочки довольно заурядных снов, а
завершилось видением настолько странного характера, что его невозможно было
отнести ни к чему из когда-либо им прочитанного. Видение это было
одновременно и от мира, и не от мира сего: какая-то геометрическая
неразбериха, где элементы знакомых вещей выступали в самых необычных и
сбивающих с толку сочетаниях; причудливый хаос кадров, наложенных один на
другой; некий монтаж, в котором пространственные и временные устои
разрушались и снова восстанавливались самым нелогичным образом. Из этого
калейдоскопического водоворота фантасмагорических образов иногда выплывали
своего рода фотоснимки, если можно воспользоваться этим термином, фотоснимки
исключительно резкие, но, в то же время, необъяснимо разнородные.
Был момент, когда дядюшке представилось, будто он лежит в глубокой яме
с неровными краями, окруженной множеством хмурых людей в треуголках со
свисающими из-под них беспорядочными прядями волос, и люди эти взирают на
него весьма неодобрительно. Потом он снова очутился во внутренних покоях
какого-то дома по всем признакам, очень старого однако детали интерьера и
жильцы непрерывно видоизменялись, и он никак не мог уловить точного
очертания лиц, мебели и даже самого помещения, ибо двери и окна, похоже,
пребывали в состоянии столь же непрерывного изменения, как и предметы, более
подвижные по натуре. Но уж совсем нелепо, нелепо до ужаса (недаром дядя
рассказывал об этом едва ли не с робостью, как будто он допускал мысль, что
ему не поверят) прозвучало его заявление, что, якобы, многие из лиц несли на
себе черты явного фамильного сходства с Гаррисами. Самое интересное, что
дядюшкин сон сопровождался ощущением удушья, как будто некое всеобъемлющее
присутствие распространило себя на все его тело и пыталось овладеть его
жизненными процессами. Я содрогнулся при мысли о той борьбе, какую этот
организм, изрядно изношенный за восемь десятков с лишним лет непрерывного
функционирования, должен был вести с неведомыми силами, представляющими
серьезную опасность и для более молодого и крепкого тела. Однако уже в
следующую минуту я подумал о том, что это всего лишь сон и ничего больше, и
что все эти неприятные видения были обусловлены не чем иным, как влияними на
моего дядю тех исследований и предположений, которыми в последнее время были
заняты наши с ним умы в ущерб всему остальному.
Беседа с дядюшкой развлекла меня и развеяла ощущения странности
происходящего; не в силах сопротивляться зевоте, я воспользовался своим
правом отойти ко сну. Дядя выглядел очень бодрым и охотно приступил к
дежурству, несмотря на то, что кошмар разбудил его задолго до того, как
истекли его законные два часа. Я мгновенно забылся, и вскоре меня атаковали
видения самого обескураживающего свойства. Прежде всего меня охватило
чувство беспредельного, вселенского одиночества; враждебные силы вздымались
со всех сторон и бились в стены моей темницы. Я лежал связанный по рукам и
ногам, во рту у меня был кляп. Глумливые вопли миллионов глоток, жаждущих
моей крови, доносились до меня из отдаления, перекликаясь эхом. Лицо дяди
предстало предо мной, пробуждая еще менее приятные ассоциации, нежели в часы
бодрствования, и я помню, как несколько раз силился закричать, но не смог.
Одним словом, приятного отдыха у меня не вышло, и в первую секунду я даже не
пожалел о том пронзительном, эхом отдавшемся крике, который проложил себе
путь сквозь барьеры сновидений и одним махом вернул меня в трезвое и ясное
состояние бодрствования, в котором каждый из реально существовавших
предметов перед моими глазами выступил с более, чем естественными,
отчетливостью и натуральностью.
5
Укладываясь спать, я повернулся к дяде спиной, и теперь, в это
мгновение внезапного пробуждения, увидел только уличную дверь, окно ближе к
северу и стены, пол и потолок в северной части комнаты; все это
запечатлелось в моем сознании с неестественной яркостью, словно сработала
фотовспышка, по той причине, что я увидел все это при свете несравнимо более
ярком, нежели свечение грибов или мерцание уличных фонарей. Свет этот не
только не был сильным, но даже более или менее сносным; при нем невозможно
было бы, скажем, читать обычную книгу, и все же его хватило на то, что я и
раскладушка отбрасывали тени. Кроме того, он обладал неким желтоватым
проникающим качеством, каковое заставляло подумать о вещах куда
более могущественных, нежели простая яркость света. Я осознал это с
какой-то нездоровой ясностью, несмотря на то, что еще два моих чувства
подвергались самой яростной атаке. Ибо в ушах моих продолжали звенеть
отзвуки ужасающего вопля, а нюх мой страдал от зловония, заполнявшего собой
все вокруг. Мой ум, не менее настороженный и бдительный, нежели чувства,
сразу осознал, что происходит нечто исключительно необычайное; почти
автоматически я вскочил и повернулся, чтобы схватить орудия истребления,
которые мы оставили нацеленными на гнездо плесени перед очагом.
Поворачиваясь, я заранее боялся того, что мне, возможно, пришлось бы там
увидеть ибо разбудивший меня крик явно исходил из уст моего дядюшки, а,
кроме того, я до сих пор не знал, от какой опасности мне придется его и себя
защищать.
Однако то, что я увидел, превзошло худшие из моих опасений. Существуют
ужасы ужасов, и это было одно из тех средоточий вселенского кошмара, которые
природа приберегает лишь для немногих проклятых и несчастных. Из одолеваемой
грибами земли извергалось парообразное трупное свечение, желтое и
болезненное; оно кипело и пузырилось, струилось и плескалось, образуя
гигантскую фигуру с расплывчатыми очертаниями получеловека-полумонстра;
сквозь него я различал дымоход и очаг. Оно все состояло из глаз хищных и
дразнящих, а морщинистая, как у насекомого, голова истончалась в струйку,
которая зловонно вилась и клубилась и, наконец, исчезала в недрах дымохода.
И хотя я видел все это своими глазами, лишь намного позже, напряженно
припоминая, я сумел более или менее четко восстановить дьявольские контуры
фигуры. Тогда же она была для меня не более, чем бурлящим, слабо
фосфоресцирующим облаком, отвратительным до безобразия облаком, которое
обволакивало и размягчало до состояния омерзительной пластичности некий
объект, к коему было устремлено все мое внимание. Ибо объект этот был не чем
иным, как моим дядей, почтенным Илайхью Уилпом; с чертами лица чернеющими и
постепенно сходящими на нет, он скалился, невнятно и злобно бормоча, и
протягивал ко мне свои когтистые сочащиеся лапы, желая разорвать меня на
части в той дикой злобе, которую принес с собой сюда этот ужас.
Только дисциплина спасла меяя от безумия. Готовясь загодя к
критическому моменту, я психологически муштровал себя, и меня выручила одна
слепая выучка. Понимая, что бурлящее предо мною зло это явно не та
субстанция, на которую можно воздействовать огнем или химическими
веществами, я оставил без внимания огнемет, маячивший по правую руку от
меня, и включив аппарат с трубкой Крукса, навел на развернувшуюся передо
мной сцену не знающего времени святотатства сильнейшее из эфирных излучений,
когда-либо исторгнутых искусством человеческим из недр и токов естества.
Образовалась синеватая дымка, раздались оглушительные шипение и треск, и
желтоватое свечение как будто стало тускнеть, но уже в следующее мгновение я
убедился в том, что потускнение это кажущееся и что волны из моего аппарата
не произвели абсолютно никакого эффекта.
Потом, в самый разгар этого демонического зрелища, глазам моим
предстала новая порция ужаса, исторгшая вопли из моей глотки и заставившая
меня броситься, тыкаясь и спотыкаясь, по направлению к незапертой двери на
тихую и безопасную улицу; броситься, не думая о том, какие, быть может,
кошмарные вещи я выпускаю в мир и уж тем более о том, какие суждения и
вердикты соотечественников я навлекаю на свою бедную голову. Случилось же
следующее: в той тусклой смеси желтого и голубого внешний вид моего дяди
претерпел как бы некое тошнотворное разжижение, сущность которого исключает
возможность какого бы то ни было описания; достаточно сказать, что по ходу
этого процесса на испаряющемся лице дядюшки происходила такая сумасшедшая
смена идентичностей, какая могла бы прийти в голову лишь безумцу. Он бил
одновременно и чертом и толпой, и склепом и карнавальным шествием. В
неровном и неоднородном свете желеобразное лицо его приобретало десятки,
сотни, тысячи образов; дьявольски скалясь, оно оплывало, как тающий воск, и
принимало на себя многочисленные карикатурные личины личины причудливые и в
то же время знакомые.
Я видел фамильные черты Гаррисов мужские и женские, взрослые и детские,
и черты многих других людей старческие и юношеские, грубые и утонченные,
знакомые и незнакомые. На мгновение мелькнула скверная подделка под
миниатюру с изображением несчастной Роуби Гаррис, которую мне доводилось
лицезреть в школе при Музее Графики, а в другой раз мне показалось, что я
различил худощавый облик Мерси Декстер, такой, каким я его помнил по
портрету в доме Кэррингтона Гарриса. Все это выглядело чудовищно сверх
всякой меры, и вплоть до самого конца когда уже совсем вблизи от поганого
пола с образующейся на нем лужицей зеленоватой слизи замелькала курьезная
мешанина из лиц прислуги и младенцев до самого конца мне казалось, что
видоизменяющиеся черты боролись между собой и пытались сложиться в облик,
напоминающий добродушную физиономию моего дяди. Я тешу себя мыслью, что он
тогда еще существовал и пытался попрощаться со мной. Мне помниться также,
что и я, собираясь покинуть дом, прошептал, запинаясь, запекшимися губами
слова прощания; едкая струйка пара проследовала за мной в открытую дверь на
орошаемую ливнем прохожую часть.
Остальное помню смутно и, вспоминая, трепещу. Не только на умытой
дождем улице, но и в целом свете не было ни единой души, которой бы я
осмелился поведать о случившемся. Без всякой цели я брел на юг и, миновав
Университетскую горку и библиотеку, спустился по Хопкинс-стрит, перешел
через мост и очутился в деловой части города с ее высотными зданиями, среди
которых я почувствовал себя в безопасности;
1 2 3 4 5 6