Говард Ф.Лавкрафт.
Заброшенный дом
1
Даже самые леденящие душу ужасы редко обходятся без иронии. Порою она
входит в них как составная часть, порою, по воле случая, бывает связана с их
близостью к тем или иным лицам и местам. Великолепным образцом иронии
последнего рода может служить событие, случившееся в старинном городе
Провиденсе в конце 40-х гг, когда туда частенько наезжал Эдгар Аллан По в
пору своего безуспешного сватовства к даровитой поэтессе Хелен Уитмен.
Обычно По останавливался в Мэншн-хаус на Бенефит-стрит, в той самой
гостинице, что некогда носила название Золотой шар и в разное время
привлекала таких знаменитостей, как Вашингтон, Джефферсон и Лафайет.
Излюбленный маршрут прогулок поэта пролегал по названной улице на север к
дому миссис Уитмен и расположенному на соседнем холме погосту церкви
Св.Иоанна с его многочисленными могилами восемнадцатого столетия, ютившимися
под сенью дерев и имевшими для По особое очарование.
Ирония же состоит в следующем. Во время своей прогулки повторявшейся
изо дня в день, величайший в мире мастер ужаса и гротеска всякий раз
проходил мимо одного дома на восточной стороне улицы обветшалого
старомодного строения, громоздившегося на круто уходящем вверх пригорке; с
огромным запущенным двором, доставшимся ему от тех времен, когда окружающая
местность практически представляла собой пустырь. Не похоже, чтобы По
когда-либо писал или говорил об этом доме; нет свидетельств и в пользу того,
что он вообще обращал на него внимание. Тем не менее, именно этот дом в
глазах двоих людей, обладающих некоторой информацией, по ужасам своим не
только равен, но даже превосходит самые изощренные и жуткие из вымыслов
гения, столь часто проходившего мимо него в неведении; превосходит и поныне
стоит и взирает на мир тусклым взглядом своих оконниц, как пугающий символ
всего, что неописуемо чудовищно и ужасно.
Дом этот был и, в определенном смысле, остался объектом такого рода,
которые всегда привлекают внимание зевак. Если изначально он представлял
собой нечто вроде фермерского домика, то впоследствии приобрел ряд признаков
типичной новоанглийской колониальной постройки середины восемнадцатого
столетия и превратился в помпезный двухэтажный особняк с остроконечной
крышей и глухой мансардой, с георгианским парадным входом и внутренней
панельной обшивкой в тогдашнем вкусе. Дом стоял на склоне холма,
поднимавшегося к востоку, и был обращен фасадом на юг; нижние окна с правой
его стороны находились почти вровень с землей, зато левая сторона дома,
граничившая с улицей, была открыта до самого фундамента. На архитектуре
дома, строившегося более полутора столетий тому назад, отразились
нивелировка и выпрямление дороги, пролегавшей в непосредственной близости от
него. Речь идет все о той же Бенефит-стрит, которая прежде называлась
Бэк-стрит и представляла собой дорожку, петлявшую между захоронениями первых
поселенцев.Выпрямление ее стало возможным лишь тогда, когда тела были
перенесены на Северное кладбище, и, таким образом, отпало всякое моральное
препятствие к тому, чтобы проложить путь прямо по старым фамильным делянкам.
Первоначально западная стена дома располагалась на крутом склоне холма
на расстоянии примерно в двадцать футов от дороги, однако в результате
расширения улицы, осуществленного незадолго до революции, промежуточное
расстояние существенно сократилось, а подвальный этаж обнажился настолько,
что пришлось соорудить кирпичную стену с двумя окнами и дверью, оградившую
его от нового маршрута для публичного передвижения. Когда сто лет тому назад
был проложен тротуар, промежуток между домом и улицей исчез окончательно, и
По во время своих прогулок мог видеть лишь стену серого скупого кирпича,
начинавшуюся на одном уровне с тротуаром и увенчивавшуюся на высоте десяти
футов старомодным, крытым гонтом корпусом самого дома.
Обширный земельный участок простирался от дома вверх по склону холма
почти до Уитон-стрит. Площадка между фасадом дома и Бенефит-стрит, как и
следовало ожидать, сильно возвышалась над уровнем тротуара, образовав своего
рода террасу, огражденную высоким каменным валом, сырым и замшелым; узкий и
крутой ряд ступеней, проходя через вал, уводил меж каньонообразных
поверхностей вверх в царство запущенных лужаек, неухоженных садов и
осыпающихся кирпичных кладок, где разбитые цементные урны, ржавые котлы,
затейливые треножники, некогда служившие им опорой, и тому подобная утварь
валялись повсюду, образуя восхитительный фон для видавшей виды парадной
двери с зияющим наверху оконным проемом, прогнившими ионическими пилястрами
и треугольным фронтоном, изъеденным червями.
Все, что я слышал о страшном доме в детстве, сводилось к тому, что,
якобы, в нем умерло необыкновенно большое число людей. Именно это, как
уверяли меня, заставило первых владельцев покинуть дом лет через двадцать
после того, как он был построен. Просто там была нездоровая атмосфера быть
может, из-за сырости и поганых наростов в подвале, из-за всепроникающего
тошнотворного запаха, из-за сквозняков в коридорах или, наконец, из-за
недоброкачественной воды в колодцах и на водокачке. Все перечисленные
причины выглядели достаточно веско, а дальше такого рода предположений никто
из моих знакомых не шел. И только записные книжки моего дядюшки, неутомимого
собирателя древностей, доктора Илайхью Уиппла, поведали мне о существовании
более мрачных и смутных догадок, лежащих в основе фольклора, бытовавшего
среди слуг прежних времен и простого люда; догадок, никогда не выходивших за
пределы узкого круга посвященных людей и по большей части забытых в те
времена, когда Провиденс вырос в крупный современный город с непрерывно
меняющимся населением.
Можно сказать определенно, что в большинстве своем горожане не склонны
были считать этот дом домом с привидениями или чем-нибудь в этом роде.
Доказательством тому служит отсутствие рассказов о лязге цепей, ледяных
сквозняках, блуждающих огнях и лицах, мелькающих в окнах. Сторонники крайних
взглядов иной раз называли дом несчастливым , но даже они не шли дальше
такого определения. Что действительно не вызывало сомнений, так это
чудовищное количество людей умирающих в нем, точнее сказать, умерших,
поскольку после некоторых событий, случившихся более шестидесяти лет назад,
дом опустел, ибо его стало практически невозможно сдать внаем. Характерно,
что смерть в этом доме никогда не бывала скоропостижной и происходила от
самых различных причин. Общим было лишь то, что у больного постепенно как бы
иссякала жизненная сила, и каждый умирал от той болезни, к которой был
склонен от природы, но только гораздо скорее. А у тех, кто оставался в
живых, в различной степени проявлялись малокровие или чахотка, а иногда и
снижение умственных способностей, что, разумеется, говорило не в пользу
целебных качеств помещения. Следует также добавить, что соседние дома,
похоже, вовсе не обладали подобными пагубными свойствами.
Вот все, что было мне известно до тех пор, пока мои настойчивые
расспросы не вынудили дядюшку показать мне записи, которые, в конечном
счете, и подвигли нас на наше жуткое расследование. В пору моего детства
страшный дом пустовал; в расположенном на высоком уступе дворике, где
никогда не зимовали птицы, росли одни бесплодные, причудливо изогнутые и
старые до безобразия деревья, высокая, густая, неестественно блеклая трава и
уродливые, как ночной кошмар, сорняки. Детьми мы часто посещали это место, и
я до сих пор помню тот мальчишеский азартный страх, который я испытывал не
только перед нездоровой причудливостью этих зловещих растений, но и перед
самой атмосферой и тяжелым запахом полуразрушенного здания, в которое мы
иногда заходили через незапертую парадную дверь, чтобы пощекотать нервы.
Маленькие оконца были по большей части лишены стекол, и невыразимый дух
запустения витал над еле державшейся панельной обшивкой, ветхими внутренними
ставнями, отстающими обоями, отваливающейся штукатуркой, шаткими лестницами
и теми частями поломанной мебели, которые еще оставались там. Пыль и паутина
вносили свою лепту в ощущение ужаса, и настоящим храбрецом считался тот
мальчик, который отваживался добровольно подняться по стремянке на чердак,
обширное балочное пространство которого освещалось лишь крошечными
мерцающими оконцами на концах фронтона и было заполнено сваленными в кучу
обломками сундуков, стульев и прялок, за многие годы опутанными и окутанными
паутиной настолько, что они приобрели самые чудовищные и дьявольские
очертания.
И все же самым страшным местом в доме был не чердак, а сырой и
промозглый подвал, внушавший нам, как это ни странно, наибольшее отвращение,
несмотря на то, что он находился целиком над землей и примыкал к людной
улице, от которой его отделяла лишь тонкая дверь да кирпичная стена с
окошком. Мы не знали, стоит ли заходить в него, поддаваясь тяге к чудесному,
или же лучше избегать этого, дабы не навредить душе и рассудку. Ибо, с одной
стороны, дурной запах, пропитавший весь дом, ощущался здесь в наибольшей
степени; с другой стороны, нас пугала та белесоватая грибовидная поросль,
что всходила в иные дождливые летние дни на твердом земляном полу. Эти
грибы, карикатурно схожие с растениями во дворе, имели прямо-таки жуткие
формы, представляя собой отвратительные пародии на поганки и индейские
трубки; подобных грибов мне не случалось видеть ни в каких других условиях.
Они очень быстро сгнивали и на определенной стадии начинали слегка
фосфоресцировать, так что запоздалые прохожие нередко рассказывали о
бесовских огоньках, мерцающих за пустыми глазницами окон, распространяющих
смрад.
Мы никогда даже в пору самых буйных своих сумасбродств в канун дня всех
святых никогда не посещали подвал по ночам, зато во время дневных посещений
нередко наблюдали упомянутое свечение, особенно если день выдавался
пасмурный и сырой. Была еще одна вещь, более, так сказать, неуловимая,
которую, как нам казалось, мы тоже часто наблюдали, весьма необычная вещь,
хотя скорее существовавшая в воображении, нежели в действительности. Я имею
в виду контур, смутный белесоватый контур на грязном полу что-то вроде
тонкого подвижного налета плесени или селитры, который, как нам порой
казалось, мы различали среди скудной грибовидной поросли перед огромным
очагом в кухне. Иногда нас поражало жуткое
сходство этого пятна с очертаниями скрюченной человеческой фигуры, хотя
в большинстве случаев такого сходства не наблюдалось, а зачастую и вовсе не
было никакого белесого налета. Однажды дождливым днем видение представилось
мне намного отчетливее, чем прежде, и еще мне показалось, что я различил
нечто вроде испарения легкое, желтоватое и мерцающее, оно поднималось над
пятном плесени и улетучивалось в зияющую дыру дымохода. В тот же день я
рассказал об увиденном дяде, и хотя он только улыбнулся этому причудливому
образу фантазии, в улыбке его, казалось, сквозило какое-то воспоминание.
Позднее я узнал что представление, сходное с моим, входило в некоторые
смутные старинные поверья, распространенные среди
простого люда поверья, связанные с причудливыми зверовидными формами,
которые принимает дым, выходя из крупных дымоходов, и с гротескными
контурами, которые порой имеют извилистые корни деревьев, пробившиеся в
подвал сквозь щели между камнями фундамента.
2
Пока я не достиг совершеннолетия, дядя не спешил знакомить меня со
сведениями и материалами, касавшимися страшного дома, которые ему удалось
собрать. Доктор Уиппл был консервативным здравомыслящим врачом старой школы
и, несмотря на весь свой интерес к вышеописанному месту, остерегался
поощрять юный, неокрепший ум в его естественной склонности к
сверхъестественному. Сам он считал, что как дом, так и его местонахождение
всего-навсего обладают ярко выраженными антисанитарными свойствами и не
имеют никакого отношения к сверхъестественному; в то же время он понимал,
что если тот ореол таинственности, что окружает дом, возбуждает интерес даже
в таком материалистически настроенном человеке, как он, то в живом
воображении мальчика ореол этот непременно обрастет самыми жуткими образными
ассоциациями.
Дядюшка жил бобылем. Этот седовласый, чисто выбритый, несколько
старомодный джентльмен имел репутацию местного историка и неоднократно
скрещивал полемическую шпагу с такими прославленными любителями дискуссий и
охранителями традиций, как Сидни С.Райдер и Томас У.Бикнел. Он жил с одним
слугой мужского пола в георгианском особняке с дверным кольцом и лестницей с
железными перилами, стоявшем, ежеминутно рискуя рухнуть вниз, на краю обрыва
по ходу Норт-Корт-стрит рядом со старинным кирпичным зданием, где некогда
располагались суд и колониальная администрация. Именно в этом здании 4 мая
1776 года дедушка моего дяди кстати, двоюродный брат того знаменитого
капитана Уиппла, который в 1772 году потопил на своем капере военную шхуну
Гаспи флота Ее Величества голосовал за независимость колонии Род-Айленд. Дни
напролет просиживал дядя в своей библиотеке сырой, с низкими потолками, с
некогда белой, а теперь потемневшей от времени панельной обшивкой, с
затейливыми резными украшениями над камином и крошечными оконцами, почти не
пропускавшими света из-за вьющихся снаружи виноградных лоз, просиживал в
окружении старинных фамильных реликвий и бумаг, содержавших немало
подозрительных ссылок на страшный дом по Бенефит-стрит.
1 2 3 4 5 6