– Все равно кло...Но «п» он сказать не успел: Вовка взял его за уши и хорошенько встряхнул. Ляпкин издал какой-то непонятный звук: «Хык!» Мы стояли и смотрели, что он дальше будет делать.– Ма-а-а-а! Я ска-жу-жу-у-у! – заревел Ляпкин.– Иди, иди! Скажи! – пригрозил Вовка. – Еще получишь!Ляпкин стих, шмыгнул носом и вдруг сказал:– А мой папа может ваших в тюрьму посадить!Я от этих слов просто оторопел! А Вовка был спокоен.– Слабу! – презрительно сказал он. – Потому что твой папа и есть та самая мизерная личность! Микроскопическая! И ты тоже! Понял?Мы повернулись и пошли.– Ты его не бойся! – сказал Вовка. – И всегда знай, что я за тебя! Понимаешь?– Понимаю, – кивнул я. – А как его папа может наших в тюрьму посадить?– Никак не может! – убежденно сказал Вовка. – Но об этом мы еще поговорим...– Мальчики! – сказал вдруг кто-то сзади. ПРО ДУЭЛЬ, А ЕЩЕ ПРО ТОЛСТЫХ И ТОНКИХ Это Усы сказал: «Мальчики!» Он стоит позади нас и улыбается. И Дик рядом с ним, на поводке.– Чем вы тут взволнованы? – спрашивает Усы.– Да так, – говорит Вовка. – Получил Сопелкин за дело.– Я слышал! – говорит Усы. – Я случайно уловил ваш разговор...– Пугает своей тюрьмой! – говорит Вовка. – Тоже мне царь Кощей! Ведь подло, скажите?Усы становится серьезным.– Оскорблять родителей своего товарища – подло! – говорит он.– Вы бы что сделали? Дали бы ему в зубы?– В свое время я бы вызвал его к барьеру.– Как – к барьеру? – спрашиваю я. – Зачем?– К барьеру – значит на дуэль. Я бы вызвал его на дуэль. Стрелялся бы с ним.– Я знаю! – говорит Вовка. – Дуэль – это было раньше.– А вы стрелялись? – спрашиваю я Усы.– Бывало, милый Юра, – говорит Усы. – В молодости.– Из ружья?– Из ружья не стреляются, – говорит Вовка. – Из пистолетов бывает дуэль. Или на шпагах. Правда?Усы кивает.– Расскажите! – прошу я.– Пожалуйста, – улыбается Усы. – Если тебя кто-нибудь оскорбит, тебя, или твоего друга, или твоих близких – что, в сущности, одно и то же, – ты обязан был вызвать обидчика на дуэль. Потому что это дело чести. Ничего нет выше чести! Ясно, мальчики?Мы с Вовкой киваем.– Ну, имею честь! – говорит Усы. Он прикладывает к шляпе два пальца. Потом четко поворачивается и уходит.Мы с Вовкой смотрим ему вслед. Он уходит худой, стройный, с высоко поднятой головой. Дик тоже идет с поднятой головой.– Почему он сказал «имею честь»? – спрашиваю я.– Потому что стрелялся, – говорит Вовка. – И сохранил свою честь.– А как она бывает – дуэль? – спрашиваю я. – Расскажи!– Очень просто, – говорит Вовка. – Сначала враги выбирают секундантов. Если Ляпкин твой враг, ты можешь меня выбрать. А Ляпкин может еще кого выбрать. Секунданты заряжают пистолеты. Потом отсчитывают от барьера шаги...– От какого барьера?– От черты какой-нибудь. Или от пня, если это в лесу. Смотря от чего. Чтобы знать, с какого расстояния стреляться. Секунданты следят, чтобы все честно было. А потом по команде пуляют. Друг в друга. Кто убьет, тот и победил...– А может так быть, что оба друг друга убьют?– Может, – говорит Вовка. – Тогда оба сразу и упадут! Это значит ничья: когда оба мертвые. Но это бывает редко. Всегда один кто-нибудь здоров.А я думаю: «Интересно это все-таки – дуэль! Надо будет Ляпкина на дуэль вызвать!»– Надо Ляпкина на дуэль вызвать! – говорю я. – Только где нам пистолеты взять?– Можно на шпагах, – говорит Вовка. – Это такие длинные кинжалы. Мы бы их могли из дерева сделать. Только сейчас нету дуэлей. Сейчас только в театре дуэли остались.– Как в театре?– В Большом театре! – говорит Вовка. – В опере «Евгений Онегин». Я видел. Знаешь как там бабахают! Я даже испугался. Немножко. Там Онегин Ленского убивает...– Насовсем?– Конечно! И в школе мы читали про Онегина. Это Пушкин написал. Пушкин тоже стрелялся.– Почему они все стрелялись? – спрашиваю я.– Такое время было, – говорит Вовка. – А писатели вообще странные...– Почему?– Потому что с ними всегда что-нибудь приключается. Несоответствия у них разные...– Какие не от... неответствия?– Несоответствие формы и содержания! – важно говорит Вовка.– Как это? – не понимаю я.– Форма ихняя, внешняя, – расставляет руки Вовка, – не соответствует тому, что у них внутри...– Какая форма? У них разве форма? Они же не военные!– Чудак ты! – говорит Вовка. – Не одежда – форма! А форма тела!– И как это она не ответствует?– Не соответствует! Мне отец говорил, – объясняет Вовка. – Он знает одного такого писателя. Этот писатель толстый-претолстый, просто ужасно толстый! А пишет о тонком... Потому что внутри у него не того...– Что – не того? Разве не кровь?– Чудак ты! Конечно, кровь! Не в этом дело!– А в чем? Ты же говоришь: внутри...– Внутри – это значит содержание. Не во всем теле, а только в голове. О чем думает голова, когда человек пишет, – это и есть содержание. Вот этот писатель, о котором отец говорил, сам толстый-претолстый, а все время пишет о тонком...– О каком тонком? О худом, да?– Чудак! Это надо вообще понимать: о тонком – значит о любви! О любви, о цветах, о девчонках...Мне сразу в голову приходит Гизи: она тоненькая. Как цветок! Как колокольчик в поле!– А почему он не должен писать о тонком... о тонких девочках, этот писатель? – спрашиваю я.– Потому что он толстый!– А о чем же ему писать?– Не знаю, – говорит Вовка. – Только не о любви. О любви должны тонкие писать. Худые.– Что же ему – про коров, что ли, писать?– Про коров можно, – соглашается Вовка. – И про дома, про фабрики... Про это все пусть пишет...Мне сразу представился этот толстый писатель: как он хочет про девочек писать, а ему надо про коров, да про дома, да про фабрики... Мне его даже жалко стало.– А если бы он похудел? – спрашиваю.– Если б похудел, тогда мог бы, – говорит Вовка. – Вот как наш Усы. Такие могут.– А Усы может про тонкое писать?– Может. Но он ведь не писатель! – говорит Вовка. – Он офицер. В царской армии служил.– Я знаю, мне Иосиф говорил...– А мне он сам рассказывал! – важничает Вовка. – Видал у него шашку на стене? Он кавалерист! Сперва был в царской армии, а потом стал красный!– Как так?– Очень просто! Когда началась революция, он к нам перешел. Стал белых бить! И теперь он красный командир!– Здорово! – радуюсь я.– Конечно, здорово! – говорит Вовка. – Он хороший, этот Усы. Добрый. Ты не смотри, что он строгим кажется.Я опять думаю. Трудно все это сразу понять. Но – интересно!– А Пушкин странный был? – спрашиваю я.– Пушкин был не странный! – убежденно говорит Вовка. – Он был худой. И кудрявый. У него все точно было. Только погиб он рано – вот что жалко! ШЕСТОЕ ПИСЬМО ВОРОВСКОМУ «Сегодня случилась страшная вещь: Ляпкина Маленького выпороли! Ремнем! Представляете, как страшно! А потом у Ляпкиных был скандал. Они кричали. И все жильцы ходили в коридоре на цыпочках. Это мы с Вовкой немножко виноваты. Мы всем рассказали, как Ляпкин Маленький говорил, что его папа может наших в тюрьму посадить. Вот его отец и выпорол. Но мы с Вовкой почему-то не обрадовались. И никто не обрадовался. А мама сказала, что детей пороть нельзя. Надо с ними разговаривать. Вот как со мной. Надо воспитывать человека потихоньку. А если воспитание запущенное, никакой поркой его не исправишь. Не говоря уже о том, что это дико. И противно. Нам с Вовкой Ляпкина так жалко стало, что мы ему пять гаек подарили. Три гайки Вовка и две я. Чтоб он не плакал. Ну пока, товарищ Воровский. Юра». ГЕНИАЛЬНАЯ ГЛАВА Эта глава гениальная не потому, что она гениальная, а потому, что в ней идет разговор о гениальности.Вот послушайте, я написал такие стихи: Когда на доме нет крыши,В комнату падают снег и дождь.Когда в комнату падает снег,Это очень плохо.Когда в комнату падает дождь,Это тоже плохо.Я построю дом,На котором будет крыша.И снег будет падатьНа крышу,На крышу,На крышу.И дождь будет падатьНа крышу,На крышу,На крышу.А в комнате будетТепло и чисто.Этот домЯ построю для Гизи. Сначала я не знал, что с этими строчками делать, потому что у меня не получались рифмы. Но когда я показал эти стихи Вовке, он сказал, что никаких рифм здесь и не надо, потому что это белые стихи. Белые стихи – это значит стихи без рифм. А все остальные стихи с рифмами – это черные стихи. Черные стихи может каждый дурак написать, сказал Вовка, а белые – не каждый. Не только не каждый дурак, а даже не каждый умный. Вот как интересно! А я даже не знал, что написал такие прекрасные стихи!Вы заметили, у меня в этих стихах несколько раз повторяется слово «крыша»? Вы думаете, это ошибка? А вот и нет! Совсем это не ошибка – Вовка мне это объяснил. Когда я говорю: И снег будет падатьНа крышу,На крышу,На крышу, – я как будто вижу, как падает снег, как падают снежинки одна за другой – «на крышу, на крышу, на крышу, на крышу». Этими словами я рисую картину снегопада. И все, кто читают эти стихи, видят снегопад... Что? Вы говорите, что вы не видите? Ну что же, это очень плохо! Для вас, конечно, а не для меня! Я-то снегопад вижу. А если вы не видите, значит, у вас нет воображения! Вовка, например, тоже видит снегопад, когда я ему читаю это место. И дождь он тоже видит.И вообще Вовка сказал, что это стихи гениальные. Вы знаете, что такое гениальные стихи? Это самые-самые-самые лучшие стихи! Я спросил Вовку:– А как узнать, какие получились стихи: гениальные или нет? Хорошо, что ты мне сказал, а то как бы я узнал, что они гениальные?А Вовка сказал, что никогда не надо спрашивать: гениально ты написал или нет? Потому что кто-нибудь может нарочно сказать, что это не гениально. Или просто не понять, что это гениально. Это надо чувствовать самому, сказал Вовка. Вот Вовка, когда рисует, чувствует, что у него гениально, а что не гениально. Этим и отличается настоящий гений. И я тоже должен это чувствовать. Только тогда я и буду настоящим гением. Если я буду чувствовать, что я гений, все остальные это тоже сразу почувствуют. Уж как они это почувствуют, не знаю, но факт тот, что почувствуют.И тут я должен вам сказать по секрету: я пока еще не чувствую, что я гений. Вот что страшно! Я уж сидел-сидел над стихотворением, и щипал себя, и бил себя в лоб, но ничего гениального в стихах не почувствовал. Это, конечно, плохо, но что я могу поделать?А вот Вовка сразу чувствует. Просто удивительно! Когда я показал ему эти стихи, он сразу нарисовал к ним гениальную иллюстрацию. Вовка нарисовал чистую красивую комнату, и в этой комнате он нарисовал Гизи: как она сидит и играет с куклами. Очень здорово у него получилось! И Гизи похоже получилась. А я спросил у Вовки:– Ты чувствуешь, что этот рисунок гениальный?И он сказал:– Чувствую! А ты разве не чувствуешь? Если я чувствую, то и ты сразу должен почувствовать!И я сказал:– Чувствую!И действительно, я сразу почувствовал, что у Вовки получилось гениально! Но вот что странно: Вовкину гениальность я чувствую, а свою не чувствую. Как быть? Ну ничего. Зато Вовка чувствует мою гениальность.А еще Вовка сказал, что мы с ним можем книги выпускать: я буду стихи писать (конечно, гениальные), а Вовка будет к ним рисунки делать, то есть иллюстрации (тоже гениальные), а потом мы эти листочки сошьем, и получится книга. Гениальная книга! СРЕЗАННЫЕ РОЗЫ В ту зиму на нашем окне появился большой розовый куст. Его откуда-то отец принес, в коричневом горшке с землей, и поставил на подоконник. Мы с мамой его каждый день поливали. В тумане моего детства он стоит очень красивым. На нем большие ярко-красные розы и маленькие бутоны. И листья с зубчатыми краями. И острые колючие шипы на стволах. Этими шипами розы защищались. Чтобы их не трогали. Но вскорости их все же срезали. И вот как это случилось.В тот вечер отец пришел с работы необычно рано. Вообще-то не рано, но для него это было рано. Я подумал, что мы с ним посидим. Как бы не так – они с мамой собирались в гости к Мархлевской. Она их старая подруга, еще с дореволюционных лет. Она старая большевичка, очень известная. Я вам о ней еще расскажу. Я у нее тоже иногда бываю. А тут мне стало грустно, что они уходят, а я нет. А им, наоборот, было весело. Они все время смеялись и что-то о Мархлевской говорили. Про какое-то там торжество. Которое должно было быть в этот вечер. Я не помню какое. У меня-то никакого торжества не было. Помню только, что они очень долго одевались. Отец пошел в ванную и долго там мылся и брился. В общем, обрабатывал свою голову. Когда он вернулся, его голова была как новая! А потом в ванную пошла мама и была там еще дольше. Она тоже обрабатывала свою голову. С женской головой еще больше дел.Так что они оба были очень заняты собой. А я просто не знал, что мне делать, и ходил как неприкаянный. Гулять идти было уже поздно – за окном начиналась ночь. Окна синели, и вдали – в окнах и на улицах – мерцали огни. И в небе мерцали огни – месяц и звезды.Куст на фоне синего окна стоял очень красивый: цветы из красных стали фиолетовыми. А листья блестели темным изумрудом. Я залез на стул и смотрел сквозь куст на улицу. От нечего делать. И немножко от обиды: что они уходят, а я остаюсь.Я вдыхал аромат цветов – пахли они замечательно! Я очень люблю розы! Есть цветы, которые сильнее пахнут, но никакие цветы не пахнут так нежно, как розы. И никакие цветы не могут соревноваться с розами по форме. Форма розы совершенна! Так мама говорила. Тут природа превзошла самое себя, говорила мама, в этих цветах достигнуто высшее совершенство.Отец переодевался за ширмой в свой новый костюм, который сшил ему Зусман, а мама сидела перед зеркалом и делала прическу. Я на нее не смотрел. Она не любит, чтоб на нее смотрели, когда она делает прическу. Да я и так не смотрю, что мне смотреть – подумаешь! Я в окно смотрю...Я думаю о том, что, когда они уйдут, я останусь совсем один в комнате. В квартире я, конечно, не один, вокруг соседи: Ляпкины, и Вовка с родителями, и Гизи с мамой, и Усы, и даже Дик. Но когда все заснут, в квартиру могут прокрасться жулики. Жулики всегда ночью прокрадываются. Даже Дик может их не заметить, если заснет. Если он их заметит, он их, конечно, не пустит: залает и бросится на них. А если заснет, дело хуже. Могут жулики пробраться. Или какие-нибудь беспризорные. Я их видел на улице, этих беспризорных, они в котлах ночуют, в которых варят асфальт, и на вокзалах, потому что у них домов нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33