Вот они в чужие дома и забираются. И на базаре я их видел, в Охотном ряду: там они весь день в толпе шныряют, чтобы что-нибудь стащить. Как кто зазевается, они и тащат! Вид у них страшный: они грязные, оборванные, в лохмотьях. И всегда вымазаны сажей, только зубы блестят и белки глаз! Все они дети, мальчишки, которые остались без родителей. Их родители или на гражданской войне убиты, или потерялись, или просто умерли от голода... И я вспоминаю одну историю...Один раз я, мама и папа обедали в маленьком ресторане. Ресторан этот находился на Петровке, напротив Столешникова переулка, где сейчас магазин «Ванда». Маленький такой ресторанчик. Мы там сидели возле самого входа, возле стеклянной вертящейся двери, рядом с которой стоял швейцар в синей ливрее с золотыми пуговицами, с большой седой бородой. Швейцар кланялся, как ванька-встанька, всем, кто входил и выходил. Мы сидели совсем рядом под пальмой и ели свои биточки. Нам их только что принесли; они были политы желтым густым соусом, от них шел вкусный пар; я отщипнул вилкой маленький кусочек и положил его в рот... как вдруг – вихрь: из дверной вертушки выскакивает что-то серое и лохматое, маленькая грязная рука хватает с моей тарелки прекрасный биточек и исчезает за дверью... Швейцар бросается на улицу, потом назад, извиняется... Так в мой благополучный мир ворвался голодный беспризорник.Другой, тоскливой и страшной, жизнью повеяло на меня от этого случая. Я почувствовал себя каким-то беспомощным. Хотя беспомощным был не я, а этот несчастный беспризорник. Ведь не от хорошей жизни схватил он мой биточек, сказала мама. Может, он несколько дней вообще ничего не ел...Часто я потом вспоминал этого беспризорного мальчишку. И все время его от себя гнал. Потому что мне было это неприятно – от этого воспоминания становилось как-то неуютно. Но беспризорник прочно засел в моих мыслях, и сейчас, когда я пишу эту книгу, – сейчас я тоже не могу его позабыть... Особенно часто я вспоминал беспризорника, когда оставался один, потому что, когда человек остается один, к нему ближе становится другой, далекий от него мир – мир неуютный, холодный и сложный...– Ну, мы готовы! – сказал сзади отец, взяв меня за плечи. – Пусти-ка, я розы срежу...– Как – срежешь?! – поразился я.– Очень просто, – сказал отец, – мы их к Мархлевской берем...– Это мои розы! – сказал я.Мне стало очень обидно. Такие красивые розы – и вдруг их отрежут!В руках отец держал ножницы. Одет он был в свою новую тройку, и от него пахло духами. На белоснежной рубашке под подбородком сидела черная бабочка. То есть такой галстук, похожий на бабочку. И мама стояла рядом, тоже вся сияющая в своей высокой прическе, и от нее тоже пахло духами. Но мне было сейчас не до них. Мне было жаль мои розы!– Я не отдам вам розы, они мои! – повторил я и загородил куст грудью.– Брось глупости, ты знаешь, что розы для Мархлевской...– Нет, для меня!– Ну, знаешь! – сказал отец, взял меня в охапку и поставил на иол.Я заревел, хотя мне и стыдно сейчас вам в этом признаться. Подумаешь, какие-то розы! – скажете вы. Но я полюбил эти розы и не хотел их отдавать. Я уткнулся в угол. Я всегда уходил в угол, когда мне было тяжело.– Ну, Юра! – подошла мама. – Как тебе не стыдно! Розы предназначены для Мархлевской! И не надо капризничать! Тем более, что они опять вырастут! И расцветут! Ведь горшок остается у нас...– Как – расцветут?Мне стало немножко легче от этой мысли, но по инерции я еще плакал.– Плачет, как девочка! – сказал отец, щелкая ножницами. – Противно! И это мой сын!– Он не девочка! – сказала мама. – Просто он любит розы!Она все гладила меня по голове. Я знал, что, если бы она не была так одета и в прическе, она бы обязательно взяла меня на руки.– Не девочка, так пусть перестанет плакать! – сказал отец. – Пусть подумает о том, как останется без нас!Он иногда бывал жестоким, Иосиф. Особенно когда я плакал. Он не любил, когда я плакал. И целоваться он не любил. А мама поцеловала меня в лоб.– Ну, мы пошли, – сказала она. – Ложись спокойно спать. Мы скоро придем.Я искоса взглянул на отца: он стоял в пальто и шляпе, с огромным букетом ярких роз в руках.– Пока, – сказал он.Он завернул розы в газету, мама надела блестящую черную шубу, и они вышли, помахав мне рукой. А я не помахал им рукой! На душе у меня было кисло...Когда они вышли, в комнате стало необычно тихо. Я сразу услышал, как тикают часы на камине.Обезображенный розовый куст на подоконнике жалко торчал обрезанными тупыми прутьями на фоне ночи...Среди изумрудных листьев краснел маленький забытый бутон – как розовый птенец. Я залез на стул и погладил его пальцем.– Мой бедный, маленький бутончик! – сказал я. – Одинокий! – И странно прозвучал мой голос среди молчащих вещей.Камин зевал своей черной пастью, и прутья решетки внизу были как зубы.Темно-красный старинный буфет подмигивал с противоположной стены тусклыми стеклами.Мрачно развалился старый диван, как великан на корточках, с круглым зеркалом вместо головы.Из-за сдвинутой ширмы в углу белела моя раскрытая кроватка.Но спать мне не хотелось.Часы тикали так напряженно, что казалось, вот-вот что-то произойдет...На столе стоял мой ужин: золотистый чай в стакане с ложкой, хлеб и котлеты на тарелке.Котлеты опять напомнили мне страшного беспризорника в ресторане на Петровке – его маленький грязный кулачок с зажатым биточком... А вдруг он сейчас войдет?«Войдет, войдет!» – замигал буфет. И часы заторопились: «Войдет, войдет, сейчас войдет, сейчас, сейчас...»– Не войдет! – сказал я громко. – Как он войдет, что вы?!«Войдет, войдет, войдет сейчас!..» – бормотали часы.Глухо хлопнула вдалеке входная дверь, шаги со скрипом проследовали по коридору, и еще другие шаги, чуть слышные, – это Усы с Диком вернулись с прогулки. Сейчас Дик заснет на своей подстилке, и Усы заснет, а все остальные уже спят: и Ляпкины, и Гизи, и Вовка... Вот тут-то ему и войти, беспризорнику!«Постой, постой, сейчас, сейчас! – не унимаются часы. – Вот-вот, вот-вот, вот-вот...»– Да хватит вам! Чего вы там болтаете! – говорю я громко.Когда громко говоришь, не так страшно становится, чувствуешь себя уверенней.На столе возле тарелки лежат вилка и нож.– Ого! – говорю я страшным голосом. – У нас есть нож! Это прекрасно – нож!Я беру нож и взмахиваю им несколько раз в воздухе.– Пре-крас-но! – повторяю я, расхаживая по комнате. – Прекрасно! Нож! Это очень хорошо – нож!Беспризорник все-таки где-то рядом! Он где-то тут притаился – это совершенно ясно! Я чувствую его своей спиной!Я быстро оборачиваюсь к окну – оно сияет черной, пустынной глубиной неба... Розовый куст, уже совсем не розовый, сиротливо стоит на окне... Мне кажется, что за окном промелькнула лохматая тень...Зашумело в камине – я опять быстро оборачиваюсь... Это ветер гудит в каминной трубе. Или не ветер...– У нас есть нож и еще кое-что! – говорю я камину.Камин молчит, скаля зубья решетки.Вещи молча наблюдают за мной: диван, буфет...«А беспризорник где-то здесь, а беспризорник где-то здесь!» – не унимаются часы.«Надо будет забаррикадировать дверь! – говорю я себе мысленно. – Так будет надежней!»Я стаскиваю к двери стулья и чемоданы. Развиваю бурную деятельность, не выпуская из рук ножа. Пусть беспризорник видит, если он подглядывает! Два стула я кладу перед дверью на пол, на них нагромождаю еще два, а перед стульями ставлю на ребро два пыльных чемодана, выволочив их из-под кровати.Я так устал, что даже вспотел. Но теперь мне не так страшно – баррикада все-таки!Я сажусь перед баррикадой на пол, лицом к двери, скрестив ноги, как Зусман, когда он сидит на столе и шьет. Зусман говорит, что это значит «сидеть по-восточному». Так ноги не устают. Ну что ж! По-восточному так по-восточному!«Вот-так-так, вот-так-так, вот-так-так!» – удивляются часы.– А вы не хитрите, дорогие! – говорю я часам. – Не хитрите! Бросьте хитрить! Баррикада готова! Суньтеся кому охота!Бедный беспризорник! Как он тогда испугал меня, в моем детском воображении! А сам он в это же время, наверное, тоже сидел где-нибудь один и дрожал от страха и голода... Только не в комнате он сидел, а где-нибудь в полуразрушенном доме или в остывшем котле, в котором варят асфальт.Мне отец потом много рассказывал про беспризорников – о том, что это несчастные дети, наследники войны, голода и разрухи. Советская власть ими заботливо занималась, сам товарищ Дзержинский ими занимался: устраивал их в детские дома и на работу. И вскоре многие из них нашли свое место в жизни. Но в те дни, о которых я здесь говорю, я еще этого не понимал. А все непонятное пугало. Тем более, что я боялся оставаться один...
Мама потом сказала, что они с отцом так и нашли меня спящим на полу перед забаррикадированной дверью, с ножом в руке... ИЩИТЕ ЖЕНЩИНУ – Ну, что тебе подарить? – спрашивает в третий раз Зусман. Он зашел к нам на чашку чая и вдруг пристал со своим подарком.– Ничего не надо! – говорю я мрачно.– Что с тобой, Юра? – Мама смотрит на меня растерянно.Скоро лето, и Зусман хочет мне что-нибудь подарить. К лету...– Липа Борисович тебя любит! Ты же знаешь! Почему ты так невежлив?– Молодой человек стесняется! – говорит Зусман. – Ну, так что тебе подарить?– Ничего...– В конце концов, это некрасиво! – сердится мама. – Отвечай! Слышишь? Надо быть вежливым!Я молчу. Мне становится жарко. Они же ничего не знают! Эх! Если бы они знали! Они бы так со мной не разговаривали! И ничего Зусман не хотел бы мне подарить.– Ничего! – говорю я отчаянно-мрачно.– Это просто возмутительно! – говорит мама. – Сейчас ты пойдешь и встанешь в угол! Ну?– Подождите, мама! – говорит Зусман. – Он сейчас скажет! Правда, ты скажешь? Ну, что тебе подарить? Ты ко мне хорошо относишься?– Хорошо! – говорю я.– Ну, вот видишь! И я к тебе хорошо! Мы друзья?– Друзья! – Я смотрю в пол.– Ну, так что тебе подарить?– Ничего! – ору я. – Ничего! Ничего! Ничего!И я начинаю плакать.Мама встает со стула. Она берет меня за руку и ведет в угол возле окна, к батарее. Я иду твердо, сжав кулаки. Пусть будет так, но сказать я ничего не могу.– Здрасте пожалуйста! – смущенно произносит Зусман. – Такая неприятность!– Безобразие, а не неприятность! Постоит в углу и поймет!– Напрасно, – говорит Зусман. – Не делайте этого! В конце концов, я ему и так что-нибудь подарю!– Ничего подобного! – говорит мама. – Он не достоин никаких подарков!Я мрачно стою в углу.– Ну, извините, – говорит Зусман. – Я пойду... Никак не ожидал... Такая неприятность!Он закрывает за собой дверь.– Что это ты такое выдумал? – говорит мама. – Человека обидел! За что ты обидел Липу Борисовича?Я молчу.– Может, что-нибудь случилось?Я молчу. Не могу же я сказать, что случилось! Это секрет! Страшный секрет!– Не можешь сказать, что случилось?– Не могу!– Что-нибудь страшное?– Страшное!– Ну, тогда вот что: иди сюда, и поговорим. Когда случается страшное, секретов у нас быть не должно. Именно когда страшное. Ты понимаешь?Я киваю головой.Мама обнимает меня, я прячу мокрое лицо у нее на груди, и мне становится тепло. И немножко легче.– Тебе легче?– Легче.– Расскажи-ка все, и тебе станет совсем легко. Рассказывай... Липа Борисович тебя обидел?– Нет! Это я его обидел! – И я опять плачу.Мама долго гладит меня по голове.Наконец я успокаиваюсь и рассказываю. Все, как было. Всю эту страшную историю. От начала до конца. Слушайте и вы.Дело в том, что у Зусмана много разных кусков материи, из которых он шьет костюмы. У него всегда весь стол завален этими кусками. И пол. И диван. Он мне несколько раз давал ненужные куски. Я у него просил, а потом дарил Гизи. А она шила из них разные вещи для кукол. И вот один раз мы сидели у Зусмана: Гизи, Вовка и я. Зусман строчил на машинке, а мы сидели на диване. Вовка показывал нам новые картинки. Рядом на диване лежал большой кусок материи – отрез. Большой кусок всегда называется отрез, отрез на костюм. Потому что он отрезан от еще большего куска. Гизи все время гладила его рукой. Я ее тихо спросил:– Тебе нравится эта материя?Она сказала шепотом:– Нравится.Я спросил:– Ты хочешь иметь такой кусок?Гизи кивнула. И тогда я сразу все решил! Я решил отрезать ей такой материи! Тайком, чтоб никто не видел. Я подумал – пустяки! У Зусмана много материи. Он и не заметит. Я отрезал большой кусок. На другой день, когда мы были с Зусманом вдвоем и он на минутку вышел из комнаты. Тогда я и отрезал! И спрятал на груди. А потом отдал его Гизи. Она страшно обрадовалась! И стала шить из него пальто для своей куклы... И еще что-то. А в семье Зусмана получился скандал. Потому что Зусман открыл пропажу. У него не хватило на костюм. И он обвинил заказчика, что тот ему недодал материи. А заказчик – Зусмана. Вовку тоже допрашивали. Я все слышал сам, когда приходил заказчик. Все они там страшно кричали. Сильнее всех Жарикова – она кричала басом. Я просто не знал, куда деваться. Да и сейчас я не знаю, куда деваться. Потому что заказчик забрал свой отрезанный кусок назад. А я не мог забрать свой кусок назад, потому что Гизи его совсем изрезала. Да если б она и не изрезала, я все равно не мог бы забрать его назад. Ведь подаренные вещи не забирают. В общем, я окончательно запутался... А тут еще Зусман хочет мне подарок подарить. Не могу же я принять от него подарок! Посудите сами...– И правильно! – согласилась мама. – Подарка ты принять не можешь, пока ты ему не признаешься и он тебя не простит. Если, конечно, простит! Поступил ты очень и очень плохо! Ты украл! Ты понимаешь, что ты украл?Я в ужасе кивнул. Мне опять стало плохо. Меня даже стало тошнить. И коленки стали совсем мягкими, так что я сел на стул. У меня стали холодные ноги, как говорит Гизи: «Kalte Beine».– Никогда нельзя ничего брать без спроса! – сказала мама. – Видишь, какую ты кашу заварил... А Гизи знает?– Нет, – сказал я.– Ну, это хорошо. Ты ее любишь?– Да.– Никогда нельзя ради своей любви делать необдуманные поступки, – сказала мама. – А сейчас мы с тобой пойдем к Зусману. И ты ему обо всем расскажешь. Он хороший человек и, наверное, тебя простит. Но надо все рассказать...Мы тотчас пошли к Зусману. И я ему все рассказал. И Вовка там был. И Жарикова. Я им всем рассказал. Это было очень страшно! Лучше не спрашивайте меня, как это было страшно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33