— Ты разговариваешь со мной. Остальные свои гребаные делишки прибереги на потом.
Пару секунд он сверлил глазами Слободана.
Тот отдернул руку от телефона, как будто она была на дистанционном управлении.
— Он толкнул дерьмо, я же сказал. И к тому же племяннице самого Мио.
Йохум взял солонку и катанул ее так, что она слетела со стола и покатилась по полу аж до самого окна.
— Мирья?
Слободан кивнул:
— Да.
— Мио раньше-то о ней, правда, никогда особо не заботился. Так, проблядушка мелкая.
Музычка из динамика, который висел над ними. Нарумяненные женщины рассмеялись и прикурили очередные сигареты, мужчины расстегнули воротники рубашек и спрятали обручальные кольца в карманы.
— Мне кажется, ты с ним знаком, с парнишкой-то этим.
— Давай-ка к делу.
— Со стиральным порошком намешал! А товар наш, сечешь теперь?
Он начал повышать голос:
— Мне это не нравится! Мио это не нравится! Чертов нарик!
Йохум откинулся назад, ничего не ответив. Лицо Слободана налилось краской:
— Кред! Слушок уже пошел. Стиральный порошок в венку — тут есть о чем побазарить.
Йохум начал уставать от сигаретного дыма, валившего от конференц-дамочек, от запаха копченых колбасок, от самого ресторана и слишком уж лощеных официанток. Ему хотелось на солнышко. Он подумал, что тюрьма Аспсос должна по идее рождать в людях тоску по всему этому: рестораны, женщины, но… На самом деле выходило с точностью до наоборот. Каждый раз после очередной отсидки он чувствовал, как тяжело человеку «оттуда» привыкнуть к здешней жизни.
— Черт, ты скажи просто, что я должен сделать.
Слободан увидел, что Йохум теряет терпение.
— Ни одна сволочь не должна продавать стиральный порошок, прикрываясь нашим именем. Сломай ему пару пальцев. Руку. Не более того.
Они посмотрели друг другу в глаза. Йохум кивнул.
Звучала музычка, пианино все рвало на клочки популярную песенку. Под нее он встал и двинулся к автомобилю.
Стокгольмский центральный вокзал все еще зевал, продирая глаза, несмотря на то что перевалило за полдень. Для одного — перевалочный пункт, для другого — подходящее место для сна, а вон там встретились двое одиноких. Он и она, для них тоже место найдется.
С полуночи лил дождь, так что все, у кого не было крыши над головой, потянулись к гигантским дверям, вошли внутрь и улеглись на скамейках в зале ожидания, гигантском, как футбольное поле. Проскользнув мимо охранников, затесались между вечно нервными пассажирами, что расхаживали по вокзалу: чемодан в одной руке, бумажный стаканчик кофе с молоком под пластиковой крышкой — в другой.
Хильдинг Ольдеус только что проснулся. Два часика придавил. Он огляделся.
Все тело ныло: лавка была жесткая, да еще какой-то умник без конца толкал его.
Последнее, что он ел, — пара печенюшек, которыми его угостил один из копов на допросе. Было это вчера днем.
Но есть ему не хотелось. Даже трахаться не хотелось — будто он на самом деле и не существовал вовсе. Был ничем.
Он громко хохотнул, пара теток вылупились на него, и он показал им безымянный палец. Он был ничем, но ему надо было достать еще дури, потому что если будет еще дурь, он сможет и дальше быть ничем, отгородиться от мира и ничегошеньки не чувствовать.
Он встал. От него сильно пахло мочой, грязные волосы свалялись в колтуны, кровь из язвы в носу размазалась по лицу. Он был худ как щепка, гадок, этот двадцативосьмилетний отщепенец, как никогда раньше далекий от всего остального мира.
Он поплелся к выключенному эскалатору, вцепился в черную резину перил. Несколько раз пришлось остановиться, когда «вертолеты» в голове уж слишком накручивали.
Камера хранения была дальше по бетонному коридору, как раз напротив туалета, возле которого сидел специальный служащий и брал пять монет, чтоб человек мог отлить. Поэтому отливали в переходе метро, фиг ли.
Ольссон всегда лежал вдоль ячеек, где-то между 120-й и 115-й. Спал, сука. Хильдинг зашел, одна нога босая — ни ботинка, ни носка. У этой сволочи должны быть бабки, так что уж не до ботинка, хрен бы с ним.
Он храпел. Хильдинг потянул его за руку и здорово тряханул:
— Бабки нужны.
Ольссон посмотрел на него, не понимая, проснулся он уже или все еще нет.
— Слышь ты? Бабло гони. Ты еще на прошлой неделе должен был.
— Завтра.
Его звали Ольссон. Хильдинг, кстати, не был уверен, что это его настоящее имя. Они сидели в одной колонии в Сконе, но и там ни одна сука не знала, реальное это имя или нет.
— Ольссон. Штукарь за тобой! А ну гони! Или сам дурь доставай, мать твою!
Ольссон сел. Он зевнул и уперся руками в пол.
— Бля буду, Хильдинг, нет ни хера.
Хильдинг Ольдеус поковырял в носу. У этой суки не было бабла. Прям как у той собесовской твари. Как у сеструхи. Он ведь ей снова звонил и клянчил точно так же, как и тогда, на перроне в метро, несколько дней назад. И ответила она так же: «Это твой выбор, твои проблемы, не превращай их в мои». Он ковырял и ковырял в язве, сорвал запекшуюся корочку, и она снова принялась кровить.
— Мне нужно бабло. Достань где хочешь.
— А нету. Зато есть новостишка — она стоит той штуки.
— Что за новостишка?
— Йохум Ланг тебя ищет.
Хильдинг засопел, продолжая копаться в ранке. Он попытался сделать вид, что его это не беспокоит.
— Насрать мне на это.
— Хильдинг, а что ему надо?
— Сидели мы вместе. В Аспсосе. Видать, хочет чего-нибудь перетереть.
Ольссон потер щеку:
— Ну че, стоит тыщи?
— Бабло гони.
— Нету.
Ольссон похлопал себя по карману ветровки:
— Но малямс дури имеем.
Он достал пакет, завернутый в тряпку, и помахал им перед носом у Хильдинга:
— Герасим. Берешь? Доза герыча, и мы квиты.
Хильдинг тут же перестал расковыривать нос.
— Герыч?
— И какой! Жесть!
Хильдинг хлопнул ладонями по плечам Ольссона:
— Посмотрим.
— На кислоте. Жесть, говорю тебе. Улет.
— Четверть. Скину только четверть, понял? Доволен?
Поезд на Мальмё и Копенгаген задерживался, голос из репродуктора прокатился по всему залу, мол, сидите и ждите, пятнадцать минут еще. Неподалеку в кафе журчала музыка, запах свежего кофе и сдобных венских булочек медленно наполнял зал. Но они его не заметили. Они вообще ничего не замечали вокруг. В этом огромном зале, по которому, прихватив огромные рюкзаки с нашитыми флажками, сновали люди, бежали, чтобы успеть на перрон, а их накрывало шумом поездов, что приходили откуда-то, чтобы через минуту уехать куда-то, и целые семьи, беспокойно поглядывающие на табло, сжимали красные дешевые билеты, на которых должны были поставить отметку контролеры Но им было не до того. Они спотыкающейся походкой брели к кабинке «Мгновенное фото», которая стояла у входа, Ольссон остался снаружи и следил, чтобы, во-первых, никто не зашел, а во-вторых, чтобы Хильдинг не схватил передоз. Хильдинг же уселся внутри кабинки на низенький стульчик и покачал головой.
Он задернул занавески, правда, ноги у него торчали наружу, так что Ольссону пришлось подвинуться, чтобы заслонить их собой.
Ложка лежала во внутреннем кармане дождевика.
Он насыпал в нее белый героиновый порошок, добавил пару капель лимонной кислоты и подержал над пламенем зажигалки, пока содержимое не начало бурлить, распространяя ощутимый запах. Тогда он добавил воды и наполнил смесью шприц.
Он здорово исхудал. Ремень раньше застегивался на третью или четвертую дырку, а теперь легко затягивался аж на седьмой. Он сделал петлю и перетянул предплечье, так что дерматин глубоко врезался в руку.
Наклонив голову, он держал второй конец ремня зубами, продолжая натягивать, но вена никак не появлялась. Он потыкал иглой в синяк на локтевом сгибе, посреди которого была здоровенная дырка: постоянные инъекции постепенно, кусочек за кусочком, выедали из руки плоть.
Он пробовал нащупать вену, еще и еще, и вскоре почувствовал, что игла попала куда надо. Он улыбнулся — боялся, что все будет гораздо труднее. В прошлый раз вообще пришлось ширнуться в шею.
Вобрал немного крови в шприц и увидел сквозь прозрачный пластик, как она смешивается с раствором, как будто красный цветок растворялся в воде. Красиво.
Он упал без сознания через пару секунд.
Свесился со стула и перестал дышать.

Среда, пятое июня
Она только что очнулась. Лидия попыталась повернуться на правый бок. Когда она так лежала, спину жгло немного меньше. Она лежала в одиночестве в большой комнате. Больше суток она была без сознания, и это по меньшей мере, — так ей сказала одна медсестра, та, что говорила по-русски.
Она сломала левую руку. Она этого не помнила и не знала, как он это сделал — видимо, задолго до того потеряла сознание. Рука была в гипсе, снимут только через пару недель.
Он много раз пнул ее в живот, это она помнила. Он кричал, что она девка, а девки трахаются так, как им говорят. И он, собственно, так и сделал, когда закончил бить ее ногами. Трахнул ее в зад — сначала членом, а потом пальцами.
Она слышал», как Алена пыталась его остановить, как она кричала и била его по спине, пока он не повернулся к ней и не сорвал с нее одежду. Теперь была ее, Аленина, очередь.
Лидия помнила все, что случилось. Все, пока он не достал кнут.
Он хлестал по спине, а она думала: «Это ничего, не спиной работаю, о спине нечего беспокоиться».
Она досчитала до одиннадцати. Ровно столько она помнила. Он, правда, продолжал и после того, как она потеряла сознание, так что вышло гораздо больше одиннадцати. Гораздо больше. Так сказала медсестра.
— Доброе утро.
Медсестра была темненькая, звали ее Ирена, и говорила она по-русски с польским акцентом. Она жила здесь почти двадцать лет, была замужем и родила троих детей. Жила хорошо, привыкла, и очень ей в Швеции нравилось.
— Доброе утро.
— Спала хорошо?
— Иногда.
Ирена промывала ей раны, так же как и вчера. Сначала на лице, потом на спине. На ногах были только синяки, а они пройдут сами собой.
Она дернулась, как только Ирена дотронулась до спины.
— Щиплет?
— Да.
— Постараюсь как можно осторожнее.
У двери палаты стоял охранник в зеленой форме. Она видела таких на шведских вокзалах каждый раз, когда Дмитрий прибегал в панике и приказывал быстро собираться и сваливать из города. Пять городов за три года. Квартиры были похожи одна на другую, всегда на последнем этаже, всегда красные покрывала, всегда электронный замок.
Спина болела страшно. Лидия чувствовала, как антисептическая жидкость проникала в открытые раны. Сама не зная почему, она думала сейчас о могиле, которая была далеко-далеко отсюда, где-то между Клайпедой и Каунасом. В ней лежали бабушка и дедушка, там и папа тоже должен был лежать. Она думала, как странно, что она больше не скучает по человеку с бритой головой, с которым так недолго виделась в больничном отделении тюрьмы Лукашкес. Его больше не было. Он исчез в тот момент, когда она стояла с мамой у кладбищенской ограды и плакала. Больше его для нее не существовало.
Лидия неосторожно повернулась и подавила крик. Раны жгло огнем. Она взглянула на охранника в зеленой форме — может, если она сконцентрируется на нем, боль хоть немного отпустит.
Она не знала, зачем он там стоит. Может, ждали, что Дима Шмаровоз вернется. А может, они думали, что она сбежит.
Пока Ирена промывала ей раны на спине, они разговаривали. Медсестра спрашивала, что за блокнот лежит на столике на колесах и понравилась ли ей еда, причем обе понимали, что все эти вопросы абсолютно бессмысленны — так, чтобы только отвлечь Лидию от тяжелых мыслей, от ран, от боли. Она отвечала, что это просто ее дневник, что туда она записывает некоторые свои мысли о будущем. Что еда не слишком вкусная, а жевать было трудно, потому что раны на щеках болят.
— Эх, подружка…
Ирена взглянула на нее и покачала головой:
— Эх, подружка, в толк не возьму, за что тебя так.
Лидия не ответила. Она-то знала. Знала, за что ее так. Ее тело, которое она привыкла «выключать» из жизни… в общем, она знала, как оно теперь выглядит. А еще она знала, что было записано в ее блокноте, том самом, что лежал на столике.
Она также знала, что больше это никогда не повторится.
— Ну вот, готово. Сегодня попозже придется повторить. Вечером. Болеть будет меньше с каждым разом. Ты, подружка, умничка.
Ирена пожала ее плечо и улыбнулась, выходя из палаты. Уже в дверях она столкнулась с лечащим врачом. Его сопровождали еще четверо: трое мужчин и женщина. Он побеседовал сперва с охранником, а потом и с медсестрой. Вместе с ними она вернулась в палату.
— Лидия.
Ирена стояла у ее кровати, показывая на врача и его спутников. Они все тоже были в белых халатах.
— Это врач. Вы с ним виделись: это он осматривал тебя, когда тебя сюда привезли. С ним четверо студентов, они в нашей больнице проходят практику. Врач хочет показать им тебя. Твои травмы. Можно?
Лидия посмотрела на их лица. Она их не знала. Она не могла решиться — ей не хотелось, чтобы ее разглядывали. Ее уже осматривали несколько человек, это было больно и неприятно.
— Пусть смотрят.
Ирена перевела, врач помедлил, посмотрел на Лидию и благодарно кивнул.
Он попросил Ирену остаться, попросил ее переводить еще. Для Лидии. Он повернулся к студентам и принялся рассказывать, как все происходит, когда человек поступает в приемное отделение неотложной помощи. О том, как Лидию везли по коридорам Южной больницы из приемного покоя в хирургию. Затем он достал из кармана лазерную указку и стал водить лучиком по ее голой спине. Красная точка медленно двигалась вдоль ран.
— Сильное покраснение и припухлость, видите?
— Ее высекли толстым хлыстом. Видите?
— Мы думаем, это пастуший кнут. Три-четыре метра. Видите?
Он снова повернулся к Лидии, поймал глазами ее взгляд. Ирена переводила. Лидия кивала, соглашалась, подтверждала его слова. Четверо практикантов стояли молча, не произнесли ни слова, им никогда раньше не приходилось видеть раны от пастушьего кнута на человеческой спине. Врач переждал, пока их мысли снова войдут в нормальное русло, и продолжил:
— Пастуший кнут используется для того, чтобы управлять животными в стаде. Она получила тридцать пять ударов таким кнутом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38