Такой никому не уступит честь охранять лифт. Вот он какой.
Полицейский с широко расставленными ногами не улыбнулся в ответ. С презрением демонстративно отвернулся от Гренса, и поэтому рапорт пришлось принять Сундквисту:
— Мы получили сигнал тревоги около часа тому назад. Здорово пьяный сутенер. И до полусмерти избитая проститутка.
— Так. И дальше что?
— Звонили соседи. Он успел здорово ее поколотить. Она без сознания. Нуждается в медицинской помощи. И там еще одна. Тоже проститутка, тоже там работает.
— Избита?
— Да вроде нет. Он, видать, не успел.
Эверт Гренс молча стоял рядом, пока Свен разговаривал с этим идиотом на страже лифта. Но теперь он не сдержался:
— Час! Так что вы тут стоите? Ждете продолжения?
— Нам туда нельзя. В квартиру. Ждем представителей Литвы.
— Да что ты тут несешь? Там человека избивают — заходить надо, к чертовой матери, и все тут!
Эверту Гренсу было трудно дышать. Ступеньки высокие, да семь этажей… По-хорошему, надо было бы, конечно, поехать на лифте, но тот кретин внизу так его разозлил, что не до лифта стало. Чем выше он поднимался, тем слышнее становились голоса. О чем-то спорили. На шестом этаже стоял врач со «скорой» и два санитара. Он коротко кивнул им, получил в ответ такие же короткие кивки и, не останавливаясь, достиг наконец седьмого этажа.
Он тяжело дышал, но, заметив уголком глаза, как легко его догоняет Свен, понял, что не сможет сейчас сдаться, и с трудом продолжал двигать онемевшими ногами.
На верхнем этаже дома было четыре двери. В одной зияла здоровенная дыра — вероятно, проломленная чем-то тяжелым. Снаружи ждали три полицейских в форме, с которыми он раньше вроде не встречался, а за ними мелькнуло знакомое лицо — Бенгт Нордвалль. Он был в гражданском, так же как и сам Эверт Гренс и Свен Сундквист. И суток не прошло с тех пор, как они виделись в последний раз — тем чертовски дождливым утром в садике, в гостях у счастливого семейства. Эверт завтракал там, окруженный вниманием и заботой. По службе теперь они встречались редко, поэтому он взглянул на друга с неприятным удивлением:
— А ты что здесь делаешь?
Они, как всегда, поприветствовали друг друга коротким рукопожатием.
— Из-за русского. Парень там внутри ни по-каковски больше не разговаривает.
Бенгт Нордвалль был один из немногих стокгольмских полицейских, владевших русским языком. Он сухо изложил суть дела:
— Сутенер вытряхнул дерьмо из девки, которая на него работала. Когда приехал наряд, она так орала, что пришлось выломать дверь. А тут этот, — и он указал на мужчину, который стоял с той стороны двери и вроде как охранял дырищу. Маленького роста, полноватый, лет сорока с небольшим, одетый в блестящий костюм, на вид дорогой, но совершенно ему не шедший: он скорее висел, чем сидел на его фигуре.
— Ну, этот начал размахивать дипломатическим паспортом, — продолжил Бенгт, — сказал, что это территория литовского посольства и шведская полиция не имеет права сюда входить. Девку выдать отказывается. Нашего врача впустить отказывается. Если кто и войдет, мол, так только врач из литовского посольства. Избитая не отвечает, но там есть еще одна — так эта крикнула что-то пару раз. Назвала его «Дима Шмаровоз». По-русски, естественно. Он вроде разозлился, что-то ей проорал, но и только. Опасается, видать, пока мы здесь.
Свен Сундквист остановился несколькими ступеньками ниже, около мусоропровода на лестничном пролете между шестым и седьмым этажами. Он только что поговорил по телефону и теперь пытался привлечь к себе внимание Гренса, яростно размахивая рукой с зажатым мобильным. В то же мгновение он бросился наверх и, пока преодолевал отделявшие его от седьмого этажа ступеньки, выпалил:
— Я только что звонил в управление. Квартира принадлежит Хансу Йоханссону, и его же имя на табличке внизу. Она никому не сдавалась!
Какое-то мгновение Эверт Гренс молча разглядывал дверь и красавчика в блестящем сером костюмчике, который думал, что дипломатический паспорт дает ему право пороть женщин. Потом перевел взгляд на полицейского, стоявшего позади Бенгта, и протянул руку за его дубинкой.
— Ах вот оно что. Ну так пусть Дима Шмаровоз подавится своим паспортом.
Он двинулся к двери. Человек в сером блестящем костюме тут же встал у него на пути, попятился и протестующе вскинул руки, заслоняя проход. Гренс, продолжая идти на него, сильно двинул ему концом дубинки в то место, где распахивался незастегнутый пиджак. И тот резко согнулся пополам, тут же забыв про литовскую территорию, что-то зашипел по-русски, прижимая обе руки к животу. Эверт Гренс прошел мимо него, громко подзывая врача, который ждал этажом ниже, жестом приказал полицейским следовать за ним и, проскочив длинную прихожую, миновал пустую гостиную.
Сперва он не понял, что перед ним.
Кровать была накрыта красным покрывалом, на нем голой спиной вверх лежала женщина. Он не сразу смог различить, где заканчивается ткань и начинается исполосованное тело, — все было красным, и одно сливалось с другим.
Давно он не видел, чтобы так изуродовали человека.
Освещение в неотложке Южной больницы всегда одно и то же.
Утром, днем, после обеда, вечером, ночью — льющийся свет был одинаковым в любое время суток.
Долговязый, худой молодой врач с усталыми глазами глядел на одну из обычных ламп на потолке в коридоре больницы. Он пытался собраться, идя рядом с каталкой, слушая медсестру и думая, что вот еще один пациент — и можно будет отправляться домой, под другой свет, который хоть иногда меняется.
— Женщина, без сознания, очевидно, подверглась избиению, множественные раны, перелом руки, подозревается внутреннее кровотечение. Самостоятельно дышит с трудом. Я уже позвонила в травматологию.
Молодой врач молча посмотрел на медсестру, ему так не хотелось ничего больше слышать! Не хотелось думать о людях и о том, как они истребляют друг друга.
— Надо интубировать.
Он кивнул, собираясь с силами, постоял мгновение рядом с носилками, на которых лежала женщина. Эти несколько секунд — они принадлежали только ему. У него был длинный день. Он видел множество молодых людей, больше, чем обычно, — своих ровесников и младше, — и он латал и лечил их истерзанные тела, делал все, что мог, но знал, что ни один из них не будет жить так же, как раньше. Он знал, что они всегда будут носить этот день с собой и это будет заметно, хотя многие из них спрячут его глубоко в себе и никогда не выпустят это воспоминание наружу.
Он изучал ее лицо. Она была не шведка. Не здешняя, хотя и не издалека. Светловолосая и, вероятно, красивая. Она была на кого-то похожа — он никак не мог вспомнить, на кого именно. Он вытащил бумагу из пластиковой папки, которую получил от санитара «скорой помощи». Прочитал краткую запись. Узнал, что ее зовут Лидия Граяускас, — это сообщила другая женщина, та, что находилась в той же квартире, где обнаружили эту.
Он рассматривал ее.
Все эти женщины.
Как она выглядела, когда он ее бил?
Что она говорила?
По коридору сновали люди в белых и зеленых халатах. Все ждали врача с черными усталыми глазами, искали его взгляда, всем своим видом показывали, что они готовы. Они подхватили каталку и покатили в травматологию, аккуратно подняли ее и положили на операционный стол. Они измерили пульс, давление, сделали ЭКГ. Открыли ей рот и откачали содержимое желудка. И она стала не столько человеческим телом, сколько цифрами и синусоидами приборов. Так им было легче.
Сказала ли она вообще хоть что-нибудь?
Может быть, она вскрикнула, как кричат люди, когда кто-то присваивает себе право их бить?
Человек с усталыми глазами никак не мог отделаться от этой мысли.
Он хотел видеть… правда, он не знал, что именно.
Один из коллег, стоявший в нескольких шагах от молодого врача, наконец решился действовать: он осторожно поднял женщину, которую, как они теперь знали, звали Лидия Граяускас, перевернул ее легонькое тело на бок и посмотрел на ее растерзанную в клочья, окровавленную спину и крикнул возмущенно и зло:
— Мне нужна помощь!
Врач с усталыми глазами рванулся к нему. И увидел то, что тот увидел первым.
Он стал считать.
Он остановился на тридцати.
Раны были красные, набухшие.
Он знал, как не дать им вырваться наружу. Слезам. Это случалось иногда, но он знал, как надо напрячь нервы, чтобы держаться как подобает профессионалу. Она станет для него только цифрами и синусоидами на мониторах. Он попробовал думать о ней именно так: «Я ее не знаю, я ее не знаю», — но на этот раз хитрость не сработала. Сегодня не получилось. Много всего накопилось за этот день — такого вот бессмысленного, чего он не в силах был понять.
И тогда он громко сказал об этих красных рваных ранах — то ли для того, чтобы услышать, как это будет звучать, то ли обращаясь к другим:
— Да ее вроде высекли!
И повторил это. Медленно и тихо:
— Ее высекли. От затылка до копчика. До мяса…
Квартира была и впрямь красивая, ему очень понравилось. Гладкий паркет, цветы в горшках в каждой комнате, высокие потолки — в таком доме должен царить мир и покой. Эверт Гренс сидел за столом в кухне на одном из легких пластиковых стульев. Вместе со Свеном Сундквистом и двумя криминалистами они обыскали всю квартиру в поисках ответов на вопросы: кем была женщина, которую подруга называла Лидией Граяускас, и кем была сама эта подруга, которая представилась как Алена Слюсарева, и кем был Дима Шмаровоз, что размахивал тут своим диппаспортом?
Обе, и избитая Граяускас, и ее подруга Слюсарева, как он понял, были проститутками с того берега Балтийского моря. Он и раньше встречал таких. Всегда одна история: молодые нищие девчонки, которым запудрили мозги. В один прекрасный день в их родной деревне появлялись люди, сулившие им золотые горы: работу, благосостояние. Их снабжали фальшивыми паспортами. И в тот самый миг, когда они брали этот паспорт в руки, они превращались из полных надежд подростков в падших женщин. Фальшивый паспорт стоил дорого, так что получали они его в долг. А долг надо было отрабатывать. Тем из них, что посмели отказаться, быстренько объясняли что к чему: они узнавали на собственной шкуре, что такое зверские побои. Их насиловали так, что промежность кровоточила, приставляли к виску пистолет: «Защелкни пасть, сука! Должок-то за ксиву и билет будешь отрабатывать, а не то я тебе еще вдую!» Он потом продал их. Тот парень, что бил, насиловал и тыкал пистолетом в висок, — продал. По три тысячи евро за каждую из девочек, которые переехали с востока на запад и теперь прилежно стонали, когда очередной клиент входил в них.
Эверт Гренс вздохнул, взглянул на Свена Сундквиста, который зашел в кухню доложить о результатах обыска в очередной комнате:
— Там тоже ни хрена нету. Никаких личных вещей, ничего.
Несколько пар туфель, платья, целый ворох белья, естественно, флаконы с духами, пакетики с разными там румянами, коробка презервативов, дилдо и наручники. И больше ничего. Во всей квартире не было найдено ничего, что давало бы хоть какую-то информацию, кроме как о древнейшей из всех профессий.
Эверт недовольно хлопнул в ладоши:
— Детки в клетке. Детки без лица.
У девочек не было ни документов, ни разрешения на работу — как будто и их самих не существовало на свете. Ползали, не дыша, по квартире на седьмом этаже, запертой на электронный замок, в городе, так не похожем на их родную деревню.
— Эверт, а сколько их в нашем городе?
— А на сколько спрос есть. Рынок.
Эверт Гренс снова вздохнул, наклонился и провел пальцем по стене. Там была кровь: сутенер хлестал свою жертву именно здесь. На обоях в цветочек алели капли крови, и даже потолок почти весь был забрызган. Он чувствовал себя чертовски уставшим. Хотел напрячь голосовые связки и выговорить громко и четко, но смог лишь прошептать:
— Она нелегалка. Ей нужна будет охрана.
— Ее сейчас оперируют.
— Потом. В палате.
— Тогда, значит, через два часа. В больнице сказали, что понадобится пара часов.
— Распорядишься, Свен? Охрану. Я не хочу, чтоб она исчезла.
Во дворе дома с красивым фасадом было тихо и пусто.
Эверт Гренс обернулся на окна — тоже пустые, похожие одно на другое своими шторами и цветочными горшками на подоконниках.
Он почувствовал, как его охватила апатия.
Избитая женщина и сутенер в блестящем костюме, и Бенгт, и его коллеги, которые целый час ждали снаружи, пока она там валялась без сознания, истекая кровью.
Он попробовал сбросить все это с себя, но как? Как это сделать? Этому еще никто не научился.
Он замерз.
В половине одиннадцатого утра Йохум Ланг завтракал в буфете ресторана «Ульриксдаль». Так поступали реальные пацаны: собирались за столами, покрытыми крахмальными скатертями, роскошно жрали и лишь потом перетирали дела.
Они завернули сюда по дороге на важную встречу, проехав через всю северную часть города.
Еще кусочек омлета, затем чашка хорошего кофе и в конце — зубочистка с мятным вкусом.
Ланг заглянул в обеденный зал. Белые скатерти, серебряные столовые приборы и какие-то люди — конференция. Нарумяненные женщины прикуривали сигареты, мужчины сидели рядом и пили кофе. Он усмехнулся: ждут чего-то, заседают… Сам он никогда не принимал участия ни в чем подобном и этих игрищ не понимал.
— О чем хотел поговорить?
Они со Слободаном не разговаривали с того самого момента, когда Ланг сел в его блестящий автомобиль с кожаными сиденьями, который ждал его у ворот тюрьмы Сел и выкинул билет на поезд в окно.
Сейчас они выжидающе смотрели друг на друга, сидя по разные стороны пустого и красивого стола в дорогом ресторане в десяти минутах езды от центра Стокгольма.
— Мио просил.
Йохум молчал: большая выбритая голова, приобретенный в солярии загар, шрам, который от губ полз высоко по щеке, все там же.
Слободан подался вперед:
— Он хочет, чтобы ты разобрался с тем парнем, что толкал наш товар, да намешал его со стиральным порошком.
Йохум Ланг по-прежнему выжидал. Не произнес ни слова. Пока не зазвонил мобильный Слободана. Тогда Ланг откинулся и произнес:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38