Все это время он молчал. Свен сидел за рулем. Еще до того, как они отправились к Лене, он успел позвонить домой и сказать Аните и Йонасу, что задержится, так что с тортом они, может быть, повременят до завтрашнего утра. Эрфорс сидел сзади — его попросили захватить успокоительное и просто быть рядом, когда ей сообщат. Потому что на весть о смерти люди реагируют непредсказуемо.
Гренс закончил с Лангом. Тот тряс яйцами, глумился и не понимал, что ему светит пожизненное заключение. Ему невдомек, что сколько бы он, как и все отморозки, ни запирался, ни ломался на допросах, ни врал и ни отнекивался, чтобы в конце концов признаться, что действительно бил Ольдеуса, его все равно будут судить за убийство. Этому уроду не понять, что есть люди, которые не поддаются на угрозы и будут свидетельствовать против него. Но по иронии судьбы именно теперь, когда у Гренса наконец была свидетельница, которая покажет пальцем на Ланга, осмелится дать показания и поможет им засадить его в тюрьму на всю оставшуюся жизнь, сам Эверт едет к жене своего лучшего друга сообщить ей о том, что она — вдова. Нелепая гибель в той же больнице, в которой Ланг совершил свою роковую ошибку и засветился.
Что угодно.
Что угодно, только не это. Только не ехать к женщине, которая еще ничего не знает.
На самом деле Гренс плохо знал Лену.
Он бывал у них в саду или в гостиной, пил кофе, который она готовила, обычно раз в неделю с тех пор, как они переехали сюда после свадьбы. Она всегда встречала его тепло и радушно, да и он старался как мог, но близко они не общались. Может, из-за разницы в возрасте, а может, из-за разницы в характерах. У обоих у них был Бенгт, и этого хватало.
Гренс сидел в машине и смотрел на окна. На кухне горел свет, в холле было темно, как и на втором этаже. Она где-то внизу. Ждет своего мужа. Эверт знал, что ужинали они поздно.
Это было свыше его сил. Он не мог.
Лена там и ни о чем не знает.
Для нее Бенгт все еще жив.
«И пока она ни о чем не знает, он для нее жив. Но как только я расскажу — он умрет», — подумал Гренс.
Он постучал в дверь: в доме маленькие дети, может, они уже спят. Он надеялся, что они уже спят. Когда вообще дети ложатся спать? Он ждал. Свен и Эрфорс стояли позади него на нижней ступеньке крыльца. Он постучал снова — немного громче и дольше. Он услышал, как она спрыгнула на пол, заметил ее быстрый взгляд сквозь кухонное окно, она отперла замок и распахнула дверь. Он делал это много раз, он приносил известие о смерти и раньше, но никогда — о том, кого действительно любил.
Если бы мне не надо было тут стоять!
Если бы ты был жив, я не стоял бы здесь с твоей смертью в горсти.
Он так ничего и не сказал. Он просто стоял, крепко обняв ее, там, на крыльце, у распахнутой двери. Он понятия не имел, сколько прошло времени, пока она не перестала плакать.
Они зашли в дом, сели на кухне, она сделала кофе и поставила четыре чашки. Гренс рассказывал ей то, что, по его мнению, она хотела знать. Она не сказала ничего, вообще ничего, не произнесла ни слова, пока они не выпили все до последней капли. Тогда она попросила Гренса повторить: как все произошло, кем была та женщина, как Бенгт погиб, как он выглядел потом и чего она на самом деле хотела.
Эверт повторил. Он рассказывал обо всем, что произошло, пока она не сказала «хватит». Он знал: единственное, что он может для нее сделать, — это говорить с ней снова и снова, пока наконец она не начнет постепенно осознавать, что случилось.
Она потом еще долго плакала, смотрела то на Гренса, то на Эрфорса со Свеном.
Она сидела у кухонного стола, держала его за руку и спрашивала, что ей лучше сказать детям.
— Эверт, что мне сказать детям?
Гренс чувствовал, как горит щека.
Он сидел в автомобиле, который вез его обратно по правой стороне трассы Е4. Уличное освещение вот-вот должны выключить.
Она сильно его ударила. А он не был готов.
Они уже уходили, шли через длинную прихожую, как вдруг она подскочила к нему и с криком «Ты не имеешь права так говорить!» дала ему пощечину. По правой щеке. Поначалу он даже не понял, но потом у него мелькнула мысль, что как раз она-то вправе так поступить. А она уже снова закричала: «Ты не имеешь права так говорить!» — и замахнулась на него. Он продолжал стоять перед ней. А что ему было делать? Схватить ее за руку, как он всегда поступал, когда ему угрожали? Она кричала, голос ее срывался на фальцет, и тут Свен шагнул вперед, быстрым движением схватил ее руку, а затем затолкал в кухню.
Гренс посмотрел на Свена. Тот вел машину обратно в город, немного медленней, чем обычно, а мыслями — это было заметно — витал где-то далеко отсюда.
Он потрогал щеку — она даже опухла, удар пришелся по верхней части скулы.
Он понимал ее.
Он пришел к ней в дом с вестью о смерти.
Было уже больше десяти, но светло по-летнему. Дождь, который лил весь день, кончился, так что вечер выдался на самом деле красивый. Свен высадил его на улице Кроноберг, такой же тихой, как когда он отсюда уезжал.
Почему она колебалась? Это чувствовалось постоянно, но она так ничего и не сказала.
Гренс прошел в свой кабинет. На столе — ворох желтых и зеленых бумажек с телефонами журналистов, которые звонили беспрерывно. Он сгреб их все в корзину. Ему надо распорядиться, чтобы пресс-конференцию по этому делу устроили где-нибудь у черта на куличках и туда вместо него поедет кто-нибудь из пресс-службы. Пусть торчат там и отвечают на вопросы, сам он не хочет об этом слышать.
Он сел за стол. В доме стояла гробовая тишина. Он встал и сделал несколько кругов по кабинету. Остановился. И сделал еще круг. Он не размышлял, а просто попытался вернуться к событиям последних часов. Бенгт погиб, Граяускас тоже, однако заложников она не тронула. Бенгт на этом проклятом полу. Потом Лена за кухонным столом вцепилась в его руку. Он перебирал событие за событием. Нет. Ничего не получалось. Мысли разбегались и не слушались его. Он снова начинал нарезать круги, потом опять садился за стол и снова расхаживал по комнате.
Полтора часа. В полном одиночестве и ни единой мысли.
В дверь постучал уборщик — молодой парень, говоривший на ломаном шведском. Гренс пустил его: он, по крайней мере, прервал его бесцельное сидение. Хотя бы на пару минут. Просто покрутился вокруг Гренса со шваброй и, уходя, опустошил корзину. Все лучше, чем сидеть вот так, не в силах собраться с мыслями.
Анни, помоги мне.
Иногда ему не хватало людей. Иногда одиночество становилось невыносимым.
Он снял телефонную трубку и набрал номер, который помнил наизусть. Было уже поздно, он знал об этом, но она обычно долго не засыпала. Когда вся жизнь — один сплошной сон, человеку, видимо, плохо спится.
Ответила одна из молодых сиделок.
Она часто брала дополнительные ночные часы, подрабатывала, потому что стипендии вечно не хватало.
— Добрый вечер. Это Эверт Гренс.
— Добрый вечер, Эверт.
— Я бы хотел с ней поговорить.
Еле заметная пауза — она посмотрела на часы, которые висели у нее за спиной.
— Сейчас немного поздно.
— Да, я знаю. Но ведь она не спит.
Сиделка отошла проверить, так ли это: он слышал ее шаги, затихающие в конце коридора. Через пару минут она вернулась:
— Она не спит. Я сказала ей, что вы ей звоните. Сейчас к ней в комнату подойдет служащий, который подержит трубку. Я соединяю.
Послышалось сопение. Она лепетала что-то бессвязное, как обычно, когда он ей звонил. Он надеялся, что сиделка вытирает ей с подбородка слюну.
— Здравствуй, Анни. Это я.
Она засмеялась, как всегда, слишком громко. Ему стало тепло и спокойно.
— Ты должна мне помочь. А то я ничего не понимаю.
Он говорил с ней добрую четверть часа. Она фыркала, иногда смеялась, но большей частью в трубке было тихо. Он начал скучать по ней, как только повесил трубку.
Он встал. Его грузное тело отяжелело, но от усталости не осталось и следа.
Он вышел из кабинета, прошел по коридору. Слишком просторный зал для заседаний никогда не запирался.
Гренс постоял минутку в темноте, нащупывая нужный выключатель, нашел верхний правый и включил сразу освещение, телевизор и видео. Он ничего не смыслил во всей этой технике и громко ругался, когда ему наконец удалось найти то, что нужно.
Надел пластиковые перчатки и осторожно достал видеокассету, которую ему дал Нильс. Все это время она жгла ему грудь сквозь внутренний карман пиджака.
Сначала экран залил ядовитый голубой цвет, потом появилось изображение. Две женщины сидели в кухне на диванчике. В окно лился солнечный свет. Тот, кто устанавливал камеру, похоже, понятия не имел ни об освещении, ни о резкости.
Но видно было достаточно четко.
Он сразу узнал их обеих: Лидия Граяускас и Алена Слюсарева. Они сидели в той самой квартире с электронным замком, где он увидел их впервые.
Они молча ждали сигнала оператора, который то крутил объектив, то стучал для проверки по микрофону.
Они взволнованны, как всякий, кто не привык смотреть в глазок камеры, которая все видит, и потом все остается на пленке.
Первой заговорила Граяускас:
— Это я придумала сняться. Вот моя история.
Она произносит две фразы.
Поворачивается к Слюсаревой, которая переводит на шведский:
— Detta ar min anledning. Detta ar min historia.
Снова Граяускас. Она смотрит на подружку и произносит еще две фразы:
— Надеюсь, что когда вы будете это смотреть, того, о ком идет речь, уже не будет в живых. И он успеет пережить то, что по его вине пережила я. Стыд.
Они говорят долго, строго по порядку: несколько слов по-русски, затем то же самое — на ломаном шведском. Они говорят так, что понятно каждое слово.
Эверт Гренс сидел перед экраном двадцать минут.
Он слышал и видел то, чего не было.
Все перевернулось: из преступницы она стала жертвой, из террористки — женщиной, над которой надругались.
Он встал и шваркнул ладонью по столу, как привык делать. До боли сжал кулак, колотил им по столу и кричал.
Бывает так, что больше ничего не остается.
Я только что был там.
Я говорил с Леной.
Ну а это? Это-то кто ей расскажет?!
Она не заслужила, чтобы слышать такое.
Пойми!
Она никогда об этом не узнает.
Он громко кричал, он чувствовал в горле комок, который причинял боль, и мог избавиться от него только криком. Тогда боль прекратится.
Он повернулся, посмотрел на мигающий экран и перемотал кассету на начало.
— Надеюсь, что когда вы будете это смотреть, того, о ком идет речь, уже не будет в живых. И он успеет пережить то, что по его вине пережила я. Стыд.
Гренс прослушал первую фразу еще раз, затем снова перемотал кассету. Перед глазами возникла картинка из морга: они лежат на полу рядом, у нее руки подвернуты под тело, Бенгт голый, с отстреленными гениталиями и дыркой на месте глаза.
Если бы ты хоть признался, что знаешь ее.
Бенгт, черт возьми!
Она же тебя спрашивала.
Если бы ты тогда просто ответил.
Если бы сказал, что знаешь ее.
Тогда ты, может быть, был бы сейчас жив.
Может, этого бы хватило.
Того, что ты увидел ее. Что ты все понял.
Несколько секунд он колебался, а потом нажал на кнопку «REC». Он должен стереть то, что он только что видел. Запись надо уничтожить.
Но ничего не получилось.
Снова нажал на ту же кнопку, но ничего не вышло. Видеомагнитофон не включался.
Он вынул черную кассету из гнезда и взглянул на ее обратную сторону. Так и есть! Защитные язычки сломаны. Они сделали все возможное, чтобы их рассказ не пропал бесследно.
Эверт Гренс оглянулся вокруг.
Он знал, что ему делать.
Встал, сунул кассету в карман и вышел из комнаты.
Полночь давно миновала, а Лена Нордвалль все стояла у раковины в кухне и мыла четыре чашки, которые по-прежнему хранили аромат кофе.
Она полоскала их горячей водой. Потом холодной. Потом снова горячей. Горячей-холодной, горячей-холодной. Она мыла их целых полчаса, пока наконец не почувствовала, что собралась с силами, чтобы оставить их в покое. Она вытерла их насухо. Затем сменила кухонное полотенце на свежее: ей хотелось, чтобы кругом был порядок, так она чувствовала себя увереннее. Поставила чашки на стол, и они засияли так, что отблески запрыгали аж на потолке.
Тогда она сгребла их и швырнула о стену прихожей.
Она все еще стояла у раковины, когда один из малышей спустился вниз в пижамке и сказал маме, показывая на фарфоровые осколки на полу, что когда чашки бьются, бывает очень громко слышно.
Четверг, шестое июня
Эверт Гренс чувствовал, как болит спина.
Диванчик в конторе крохотный, давно надо его заменить. Спать на нем почти невозможно. Ложь Бенгта, Граяускас и та, другая, на пленке, рука Анни, которую он не может даже сжать, и наконец, слезы, опустошившие его. Одежда помялась, изо рта пахло. Он засиделся допоздна и пытался работать над делом Ланга и Ольдеуса, но Граяускас с подружкой вытеснили все. Они сидели бледные, испитые. Говорили о его лучшем друге, желая ему испытать такой же стыд, какой испытали они. Он попытался заснуть, лег на диван и проворочался до утра.
Он нащупал кассету, которая все еще лежала у него в кармане, и автоматически погладил коробку. Хотелось стереть это дерьмо, но ничего не вышло. Но решение-то он принял. И оно остается в силе. Кассета должна исчезнуть.
Гренс вышел из кабинета, прошел по пустому коридору полицейского управления, купил в автомате бутерброд с подсохшим сыром и пакетик сока, потом зашел в душ и долго стоял под струей горячей воды.
Я должен прямо сейчас снова ехать к ней.
Сначала привез смерть.
Теперь — стыд.
Все, что произошло в этом чертовом морге, он смыл с себя водой. Он стоял под горячей струей, которая лилась на макушку и стекала по плечам, стоял, пока не почувствовал, что раздражение ушло. Полотенце. Кто-то его забыл. Вытерся, натянул одежду и вернулся к автомату. Чашка кофе. Черного, как обычно. Он потихоньку просыпался.
— Гренс.
Он услышал, как она его окликнула из комнаты, мимо которой он проходил. Она сидела за столом, посреди кабинета. На столе, на диване для посетителей, на полках высились груды документов.
— Херманссон, что-то вы рано.
Она была так молода, с выражением ожидания на лице. Через несколько лет оно пропадет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38