Она не заметила, как Игорь возвращался за водкой, как ушел к Волонтиру. Так и уснула, не раздеваясь, лишь среди ночи услышала, что он укладывается спать...
- На следующий день утром вы провожали мужа на работу? - настойчиво допытывался следователь.
- Нет, утром меня разбудил ваш звонок.
- И больше вы его не видели?
- Не видела.
Тамара почти автоматически ответила на этот и на многие другие вопросы. И чем больше ее расспрашивали об Игоре, тем сильнее становилось чувство, что речь идет не о ее муже, а о чужом, малознакомом человеке, о котором ей ничего не известно, разве что имя.
В конце беседы, когда разговор вновь зашел о Волонтире, произошло нечто странное: ей вдруг показалось, что оба эти человека, Волонтир и Игорь, неуловимо похожи друг на друга, что постепенно, со временем, через много лет Игорь превратится в такого же замкнутого, обособленного от людей бирюка с недобрым огоньком в глазах, каким был Волонтир, станет его точной копией. С чего это ей почудилось, Тамара сказать не могла, только ощущение, будто заглянула в будущее, не исчезало еще долго.
Она посмотрела на будильник и тут же услышала автомобильные гудки.
"Пора", - подумала она и встала с чемодана.
ТИХОЙВАНОВ
Он мог и не отпрашиваться: во-первых, на пенсии и приходит в депо по своей собственной инициативе, а во-вторых, пэтэушники - группа из четырех мальчишек-практикантов, которых по согласованию с парткомом он, как ветеран производства, взялся натаскивать, - слушались своего наставника беспрекословно. Федор Константинович был абсолютно уверен: если сказал ребятам, чтобы сегодня они безвылазно сидели в ремонтном у Егорова, значит, будут сидеть и, как промокашки, впитывать премудрости своей будущей профессии. Однако, прощаясь с Егоровым, на попечение которого оставил практикантов, он все же попросил:
- Ты, Кузьмич, выкрой минутку, передай начальству, что меня сегодня не будет.
- Что, новоселье? - подмигнул Егоров. - Не забудь пригласить. - И дружески подтолкнул в спину: - Иди-иди, не беспокойся. И за пацанами твоими пригляжу...
Тихойванова беспокоил не переезд на новую квартиру, хотя мороки с ним было предостаточно: предстояло перевезти вещи, купить мебель да еще и со школой что-то решать - переводить внучку в новую, поближе к дому, или оставить в старой, где привычнее. Беспокоило другое. Все последнее время он непрерывно думал о Скаргине, вернее, не о нем, а о разговоре, который между ними состоялся. С тех пор не оставляли думы об обстоятельствах смерти отца - следователь вернул его к мучительным сомнениям, начало которым с месяц назад положила Щетинникова.
Сейчас, направляясь в прокуратуру, он думал о том же и испытывал глухое чувство вины: в прошлый раз, самонадеянно решив, что дело это глубоко личное, не рассказал следователю о встрече с Георгием и разговоре с Ниной Ивановной...
А дело было так.
Незадолго до Нового года Тамара пожаловалась ему, что Игорь все чаще приходит домой пьяный и что виноват в этом сосед, Георгий Васильевич, - он якобы спаивает мужа, плохо на него влияет. Федор Константинович не забыл, что так уже было однажды - с дружком, Толиком, который, по словам дочери, тоже плохо влиял на зятя, но решил все же зайти к Волонтиру.
Отношения с ним были не особо хорошими. За все послевоенные годы они не перемолвились и парой слов: Федор Константинович едва отвечал на его приветствия, а Георгий при встречах с ним почему-то держался заискивающе, здоровался чуть ли не подобострастно.
Сразу после праздников Тихойванов постучал в наглухо закрытые ставни его флигеля. Подошел к порогу.
Дверь открыл Георгий.
- Вы? - спросил он, отступая в глубину прихожей, и Тихойванову показалось, что он чем-то напуган.
- Поговорить надо. - Федор Константинович продолжал стоять у порога.
- О чем это? - глухо спросил Георгий.
- Предупредить хочу... Ты вот что: не можешь не пить - пей, а других не спаивай. Ищи себе других собутыльников.
- Что-то не пойму я, о чем ты?
- О зяте своем, об Игоре... Оставь его в покое, добром прошу, слышишь?
Волонтир приблизился, все еще настороженно глядя из-под густых, нависших над глазницами бровей.
- Теперь понял?
- Теперь понял. Чего ж не понять? - ответил он и шагнул навстречу. Да ты проходи, Федор, чего у порога стоять. Посидим, потолкуем, как люди.
- Не о чем нам с тобой толковать. Я тебя предупредил, а ты думай.
- Все такой же бедовый, - усмехнулся Волонтир, будто обращаясь к кому-то третьему, находящемуся внутри дома, и пошире раскрыл дверь. - А ты все-таки войди, Федя, не гнушайся. Здесь у меня, поди, и не был ни разу?
Тихойванов переступил порог - было в тоне соседа что-то такое, что заставило его остаться.
- Вот ведь как получается, - скороговоркой, почти радостно ворковал за его спиной Волонтир, провожая к столу. - В кои-то веки зашел, и то по делу. Нет чтобы просто по-соседски заглянуть, ведь соседи мы с тобой, а, Федор? Ты извини, что я тебя по имени - разница-то небольшая, мизерная, можно сказать, и знакомы целый век... Ты садись, я сей момент чайку организую...
- Не надо чая, - отказался Тихойванов, но Волонтир уже суетился у газовой плиты.
- То есть как не надо? Обязательно надо. Тут у меня чекушка завалялась, но я не предлагаю. Ты, знаю, пить не будешь. Зять твой на это дело падкий, это ты верно сказал, любит приложиться. Но я понял, понял... Хоть и не силком его к себе затаскивал, а предупрежу, чтоб не ходил. По старой дружбе.
- Друзьями мы с тобой никогда не были, - осадил его Тихойванов.
- Ну, нет так нет, - легко согласился Георгий. - Я, правду сказать, никудышный товарищ был. А почему, знаешь? Слишком хромоту свою переживал, злость да зависть к вам, здоровым, заедала. Кабы не это, у меня, может, вся жизнь по-другому сложилась бы. Это сейчас мудрости поприбавилось...
Тихойванов присел на шаткий стул, осмотрелся. Взгляд его задержался на длинной, узкой вазе с пыльным бумажным цветком, прикрученным к проволочному стеблю.
- Что смотришь? - издали заметил Волонтир. - У вас, кажется, такая же была? Она, ваза-то, довоенная еще, но не ваша, ты не сомневайся. Я ее днями на свалке подобрал. Жиреть люди стали, такое добро выбрасывают. А мне она приглянулась, взял на память.
- На память?
- Ну да. До войны такие в каждом доме были. Как посмотрю на нее, время то вспоминаю, молодость свою. - Он хмыкнул и покачал головой. Помнишь, как меня Митька до крови избил? Да что спрашивать, помнишь, конечно. Я ведь тогда влюбленным ходил в эту... ну, Нинку-то Щетинникову. Смешно... К брату ревновал. Он с ней тогда амуры крутил, любился до войны. А меня завидки брали. Люто завидовал, ох, люто! Господи, думал, ну почему у меня, а не у него нога увечная, почему?! - Волонтир замолчал, искоса посмотрел на гостя. - Неприятно тебе слушать? Ты скажи, если что...
Тихойванов промолчал.
- Да... так вот я и говорю: смотрю на вазу эту и жизнь свою непутевую вспоминаю, ребят наших дворовых. Мало нас осталось: ты, да я, да мы с тобой. Ну, Нинка еще... Хорошие хлопцы были, а, Федор?
- Хорошие, да не все, - сухо откликнулся Федор Константинович.
Волонтир поставил чайник на огонь.
- Знал, что упрекнешь. - Он подошел к дивану, но не сел, а втиснулся между диваном и этажеркой, от чего слоники, стоявшие на верхней полке, пошатнулись. - Съеду я отсюда, Федор, в другой город съеду. - Он пощупал карман рубашки, вынул оттуда мятую пачку "Севера", но она была пустой, и Волонтир смял ее совсем, отбросил в угол. - Думал, доживу свой век здесь, да невмоготу стало, уеду.
- Может, это и к лучшему.
- Ты б хоть поинтересовался почему?
- Неинтересно.
- А я все же скажу. Причина, Федя, в том, что надоело мне косые взгляды ловить. - Настроение Волонтира резко упало. - Жестокий ты человек, пойми, что в такой срок любую вину простить можно, а ты без всякой моей вины волком смотришь. Спросить, за что - не ответишь. Меня вон в сорок девятом привлекали, дело завели, как на пособника, а какой из меня пособник, если мне тогда пятнадцать всего стукнуло? Как завели, так и прикрыли, чист я оказался - и юридически, и с любых других сторон. Я это к чему, Федор? К тому, что не ответчик я за брата и не хочу, чтоб вину его мне приписывали.
- Не пойму, зачем ты мне все это говоришь?
- Не поймешь? - с сомнением спросил Волонтир, изучающе глядя на гостя. - Ну, пусть... Не понимаешь - мое, значит, счастье. Одно тебе честно скажу, ты уж не обижайся: страшно мне с тобой встречаться.
- Это почему же?
- Пострадавший ты от войны человек, а того понять не хочешь, что и я пострадал, может, еще пуще твоего пострадал. Думаешь, легко мне было кошмары эти видеть?
- Ну, ты! Говори, да не заговаривайся. Не мое дело навоз с твоей совести счищать. Я воевал с немцем, а ты с братцем служил ему...
- Вот-вот, - перебил Волонтир. - Выходит, не ошибся я. Таким, как ты, твердолобым, сроков давности не существует. Ничего вам не докажешь. Ты, наверно, до сих пор войну эту проклятую во сне видишь. Потому и боюсь я тебя, таких, как ты, боюсь. У вас, у пострадавших, свой закон - закон мести.
- Совести, а не мести. - Тихойванов поднялся со стула. - Все, поговорили - хватит. Пойду я. А насчет Игоря имей в виду: не оставишь парня, я с тобой иначе говорить буду.
Волонтир, понурившись, пошел вместе с ним к двери, но в прихожей остановился.
- Постой, Федор. - Он нерешительно коснулся рукава его пальто. Сказать тебе хотел. Давно. Еще когда ты с фронта вернулся, да все не решался...
- Ну, говори, - полуобернулся к нему Тихойванов.
- Ты, конечно, относись ко мне как хочешь, я не в обиде, ко всему привык, но не верь, если что... не верь, если на меня наговаривать тебе станут...
- Кто? - не понял Федор Константинович.
- Я ведь и сегодня думал, что Нинка тебе натрепалась...
Свет падал на Волонтира сзади, и лица его не было видно.
Несколько дней спустя Тихойванов пошел к соседке. Он не придал большого значения разговору с Волонтиром, счел его неудачной и ненужной попыткой спустя четыре десятка лет выяснить отношения, но последняя фраза заинтриговала его, и он пожалел, что не расспросил подробнее.
С Щетинниковой они жили в одной коммунальной квартире, но общались мало. Первые годы отношения с соседкой поддерживала жена, после ее смерти - сестра и дочь. Сам Федор Константинович всего несколько раз обращался к ней с просьбой присмотреть за Тамарой на время своих отлучек, а последние восемь лет, после того как перешел жить к сестре, практически с ней не виделся.
Нина Ивановна болела, но приняла его охотно и совсем не удивилась, когда он вкратце передал ей свой разговор с Георгием. Она даже не спросила, чего он, собственно, ждет от нее, что хочет услышать, только покачала головой и, накрыв его руку своей сухой старушечьей ладонью, усадила на край кровати.
- Не знаю, как и сказать тебе, Федя, - начала она. - Путаная это история, туман один, а у тебя и без того жизнь нелегкая, уж я знаю. Ты когда на фронт-то ушел?
- В октябре сорок первого.
- Вот, - не очень твердым голосом сказала Щетинникова, словно он сам нашел ответ на мучивший его вопрос. - Ты там горюшка хлебнул, а мы здесь, под немцами, в оккупацию. Всем досталось. - Она глубоко вздохнула, помолчала. - Знаю я, о чем он печется, и давно бы тебе рассказала, но ведь нет у меня доказательств. Это бы еще полбеды. Уверенности у меня нет, Федя, оттого и молчала. Сама не знаю, как оно было на самом деле... Ты Дмитрия-то помнишь?
- Помню.
- Вот, - она снова вздохнула. - Мы ведь с ним расписаться собирались. Война помешала. Призвали его как человека. Я, дура, все весточки с фронта от него ждала. - Нина Ивановна убрала руку, положила ее поверх одеяла. Знаешь, что предал он?
Тихойванов кивнул.
- Так вот, в сорок третьем нашел он меня. Из наших, дворовых, тогда мало кто остался: кто эвакуироваться успел, кого немцы потом в Германию угнали, а остальные попрятались кто куда. Я недалеко отсюда жила, у тетки. Ты слушаешь?
- Слушаю.
- В январе это было. Сразу после Нового года. Иду как-то по улице. Вдруг сзади меня кто-то хватает за руку. Обернулась - Жорка Волонтир. "Ты что ж, - говорит, - знакомых не узнаешь? Радуйся, Митька приехал, тебя по всему городу ищет". Я тогда не знала еще, что он в холуях у немцев, удивилась. "Как, - спрашиваю, - ищет? Он же в армии". - "В армии, говорит Жорка, - да только не в той, что ты думаешь". Смотрю: на нем пилотка немецкая, сапоги новые. Тут я сообразила, что к чему, и аж похолодело у меня внутри. А он вроде хвастает: "Ну, как видик у меня, говорит, - подходящий? Это Митька, бугай, подарил. Обещал и парабеллум с кобурой дать". Я слушаю, а самой бежать хочется, и ноги от страха подкашиваются. "Знаешь, - прошу, - Жорка, ты ему не говори, что меня встретил, ладно?" - "Почему это?" - спрашивает. Я не ответила, пошла, еле с места сдвинулась, а он за мной хромает. "Ты что ж, - спрашивает, - не рада, что ли? Неужто и видеть его не желаешь? Так напрасно, он теперь петухом ходит, в начальниках, и денег у него чемодан, везет гаду. Слушай, - говорит, - а может, ты с этими заодно, с теми, кого на площади у исполкома вешают?" Я молчу, слово боюсь вымолвить, а он не отстает. "Ты, гляди, не прогадай. Хана вам, товарищам, пришла, так что поберегись. Героя нашего, Тихойванова, помнишь, с орденом все ходил, - у сапожника прячется, думает, не знает никто, а стоит мне словечко Митьке шепнуть, от него вместе с орденом мокрого места не останется". Я прибавила шаг. "Да не боись, так и быть, не скажу", - крикнул он вдогонку и приотстал, видно, уморился за мной бежать. А через день-два старший Волонтир пожаловал. Хорошо, меня дома не было. Вечером тетка сказала. Отвела к знакомой, спрятала. - Голос Щетинниковой дрогнул. Она снова накрыла его руку ладонью. - Не знаю, Феденька, Жорка ли выследил, сам ли Дмитрий отыскал, или совпадение это было - врать не буду. Только отца твоего взяли тогда...
Больше месяца после той встречи прошло. Последовавшие вскоре события - смерть Щетинниковой, убийство Волонтира, арест зятя - вытеснили на время мысли о нем, но разговор у Скаргина вернул Тихойванова к словам Нины Ивановны, и он, еще не зная о показаниях Божко, сопоставляя факты, пришел к убеждению:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29