..
Тамара истерично хохотнула и тут же прикрыла рот ладонью.
- Ну, хорошо, каждый сам находит место, где ему лучше - это понятно. Но зачем вы подцепили к своему составу меня? Катили бы своей дорогой на своем электровозе, а я бы свою и пешком прошел...
- Хватит, я ухожу. - Тиховайнов хотел подняться.
- Нет, постойте. Это не все. У меня еще вопрос. - С лица Игоря сползла напряженная улыбка. Он со злостью рубанул воздух рукой: - Чем, скажите на милость, я заслужил жену-грязнулю, квартиру хуже нужника? Чем? Это же общий вагон, уважаемый, общий! У меня были возможности, планы, перспективы, я жил полнокровной жизнью, под ясным небом, для меня светило солнце, понимаете вы - солнце...
- В плевке солнце тоже отражается, - не выдержал Федор Константинович.
- Вот-вот! Вы всегда презирали меня, - почти радостно подтвердил Игорь. - А чем, спрашивается, я хуже вас, хуже вашей дочери?! В чем я перед вами провинился?
- В чем?! - Тихойванов взглянул на дочь, увидел ее покрытое красными пятнами лицо, и его пронзило острое чувство жалости. - Ты спрашиваешь в чем? Хотя бы в том, что до замужества она не знала вкуса спиртного.
Тамара фыркнула:
- Ладно тебе, папа... - Глаза ее пьяно блестели. - И вообще, чего вы завелись?
Но Федор Константинович уже не мог остановиться:
- Чтобы ублажить тебя, она так и не поступила на работу, не смогла учиться, как мечтала до замужества. Восемь лет сиднем сидит в четырех стенах, готовит, обстирывает тебя и опускается, да, опускается все ниже! Посмотри на нее... - Он перевел дыхание, и зять воспользовался этим.
- Восемь лет назад, - выпалил он, - ваша дочь отдалась мне чуть ли не в подъезде первого попавшегося дома. Куда же еще опускаться?!
- Мерзавец! - задохнулся в приступе гнева Тихойванов. - Ты всегда был и остался мерзавцем!
- Отлично! - нервно улыбнулся Игорь. - Вот мы и разобрались, кто виноват.
Федор Константинович поднялся.
- Наталью можете привозить по-прежнему, - сказал он. - А моей ноги здесь больше не будет.
Тамара уткнулась лбом в скрещенные руки и заплакала. Игорь похлопал ее по спине.
- "Не плачь, девчонка, пройдут дожди..." Есть у меня одна идейка: что, если тебе отдохнуть от меня? А что? Поживешь одна, устроишься на работу, в институт поступишь и начнешь подниматься все выше и выше. Слышала, что говорил твой папаша? Я с ним полностью согласен. А вы, Федор Константинович, - обратился он к Тихойванову, - переезжайте сюда. Ведь вы этого добивались? Переезжайте, переезжайте, и Наташу возить не придется. Заживете одной дружной семьей. А мне, злодею...
В дверь настойчиво позвонили.
Игорь осекся, нерешительно привстал и тут же опустился на стул. Но раздались еще более требовательные звонки, и он кинулся открывать.
Федор Константинович снял с вешалки пальто.
- Не обращай внимания, он пошутил, - всхлипнула Тамара, тяжело подняв опухшее от слез лицо. - Он всегда так: наговорит, потом отходит...
Тихойванов не нашел что ответить, оделся и вышел в темную прихожую.
Дверь в подъезд была открыта. Двое, стоявшие у лестницы, отпрянули друг от друга. Похоже было, что они ругались и даже собирались драться. Игорь демонстративно отвернулся, а Волонтир - вторым был он - поздоровался с Федором Константиновичем и, покачнувшись, сделал несколько шагов в сторону Игоря.
Тихойванов прошел мимо и громко хлопнул дверью...
- Вот такой была последняя наша встреча, - сказал он Скаргину.
- Вы не задерживались в подъезде? - спросил Владимир Николаевич.
- Нет, сразу ушел. У меня сложилось впечатление, что они либо выясняли отношения, либо сводили счеты. Хотя, если вдуматься, какие у них могли быть счеты?
- А вы попробуйте представить, что счеты были, - ухватился за эту мысль следователь. - Попробуйте. Вдруг получится?
Тихойванов подумал и отрицательно мотнул головой.
- Даже не знаю...
- Вспомните, Игорь никогда при вас не заводил разговора о Волонтире?
Федор Константинович помялся: разговор такой был, это верно, но не с Игорем, а с самим Волонтиром. Только стоит ли выносить сор из избы, тем более что ничего определенного об отношениях с Игорем Волонтир тогда не сказал.
Тихойванов решил промолчать.
- Так что? - переспросил следователь. - Как все-таки ваш зять относился к Георгию Васильевичу? Приятелями они были? Друзьями?
- У них слишком большая разница в возрасте и вообще...
- Что вообще?
- Игорь парень молодой, современный, а Георгий... Я знаю его много лет...
- А старшего брата тоже знали?
- И старшего тоже.
- Расскажите о нем, - неожиданно попросил Скаргин.
- О Дмитрии? - удивился Тихойванов.
Ему было что рассказать, но смущала та же мысль: нужно ли? Неужто это и впрямь интересует следователя?
- Зачем вам это? - неуверенно спросил он.
- А вы не находите, Федор Константинович, что настоящее зачастую определяется прошлым? - туманно произнес Скаргин, и пусть эти слова мало что Тихойванову объяснили, он подумал: "Что ж, надо так надо. Ему видней..."
За год до начала войны в их дворе появился коренастый парень с ярко-синими, глубоко посаженными глазами. Вместе со своим младшим братом Жоркой он поселился во флигеле, который раньше занимал дворник дядя Миша, и на следующий день уже мел улицу, нацепив на себя широкий дворницкий фартук.
Ходили слухи, будто их родители до революции имели мельницу, будто были раскулачены и высланы куда-то в Сибирь, но слухи смутные, неопределенные, и многие в них не верили.
Должности своей Дмитрий не стеснялся. Замкнутый, почти бессловесный, он быстро делал свое дело и исчезал на весь день. Изредка, по вечерам, у него собирались какие-то люди, мужчины и женщины. Он выгонял младшего брата и запирался во флигеле. Жорка стучал в дверь, просил впустить, чуть ли не скулил под окном, а иногда так и засыпал, сидя на приступке, ожидая, когда разойдется компания.
Тринадцатилетний Жорка вел себя не так, как брат: набивался в друзья к каждому, дневал и ночевал во дворе, но из-за вздорного и диковатого характера своим среди сверстников так и не стал, а ребята постарше относились к нему равнодушно, в лучшем случае терпели его присутствие.
О брате он отзывался по-разному: то хвастал его силой, превозносил его ум, находчивость и смелость, а то вдруг начинал жаловаться, что Дмитрий обзывает его "хромым", срывался на крик, оскорблял, говорил, что ненавидит его и всю его компанию картежников. Непонятно было, ревнует он брата к ночным посетителям или завидует, вымещает злобу за свою увечную ногу. Скорее все же причина была в хромоте - любимым его словечком было "бугай", в которое он вкладывал особо обидный, оскорбительный смысл и вместе с тем откровенную зависть.
Старшего Волонтира видели редко - либо рано утром, когда, надев фартук, он невозмутимо возился у мусорника, деловито стучал ведрами, подметал улицу, либо вечером, в тех редких случаях, когда, принарядившись, он подсаживался к ребятам и рассеянно, думая о своем, слушал песни и их разговоры о линии Маннергейма, о Молотове, о мирном договоре с Германией. Несмотря на разницу в возрасте - ему уже исполнилось двадцать шесть, Дмитрий предпочитал общество ребят моложе себя, кое-кого даже приглашал к себе во флигель, где угощал вином, а для тех, кто внушал ему особое доверие, предварительно взяв клятву молчать, вытаскивал из-под клеенки, как величайшее сокровище, несколько потрепанных и замусоленных порнографических открыток.
Изредка братья дрались: из-за двери флигеля доносились истошные крики Жорки, но на вопрос, за что его бил старший брат, он с вызовом отвечал, что еще не известно, кому больше досталось. И это было не хвастовство, не пустые слова: старшего частенько видели с царапинами и синяками. Однажды, это случилось зимой, Жорка прямо посреди двора напал на брата. Припадая на левую ногу, он подкрался сзади и неожиданно кинулся на него, вцепившись в шею мертвой хваткой. Дмитрий, матерясь, отбивался от него, от его зубов и ногтей; с трудом отбросил в сторону, и Жорка отлетел в сугроб. Дергаясь всем телом, пачкая снег розовой слюной, стекавшей с разбитой губы, он истерично вопил: "Не подходи, бугай, не подходи! Зарежу гада!" Однако старший изловчился и несколько раз ударил брата ногой. Его схватили за руки, оттащили от Жорки, и тот, секундой раньше замерший в нелепой позе, словно убитый, легко вскочил на ноги и, прихрамывая, опрометью кинулся со двора.
На следующий день стало известно, что драка произошла из-за Нины Щетинниковой - тридцатидвухлетней вдовы погибшего в финскую кампанию Егора Щетинникова, весельчака и балагура, всеобщего дворового любимца...
- Из-за вашей соседки? - уточнил следователь.
- Ну да, - подтвердил Тихойванов.
Он испытывал двойственное чувство: с одной стороны, воспоминания о событиях тех лет были необычайно свежи в памяти, с другой - он продолжал считать интерес следователя к ним случайным и потому говорил неохотно, как бы через силу.
- Дмитрий Волонтир встречался с ней, - добавил он. - Собирался жениться.
- А при чем здесь младший брат?
- Наверно, не хотел, чтобы Дмитрий привел ее к ним в дом. А может, ревновал - она, Щетинникова, красавицей была... - Федор Константинович собрал на лбу морщины. - Мы, ребята, все были в нее немного влюблены...
- Скажите, а какие отношения с братьями были у вас лично?
- В общем-то, никаких. Дмитрий поначалу приглашал меня к себе, но я не ходил.
- Почему?
- К нему мало кто ходил. Мы, знаете, вином не увлекались, в карты тоже... Несколько раз он предлагал мне купить кое-что из одежды, отрезы на костюм, но я... не знаю, брезговал, что ли...
- А с младшим Волонтиром?
Федор Константинович вздохнул:
- Ему не позавидуешь - несчастный человек...
- В каком смысле?
- Так всю жизнь и прожил в тени брата, опозоренный... После войны стало известно, что Дмитрий изменил Родине. Сами понимаете, как к этому отнеслись.
- А вы?
- Я с ним не здоровался... Года четыре назад Дмитрия нашли скрывался где-то. Военный трибунал судил. В газетах писали, что приговорили к расстрелу. Так Георгий после этого окончательно себя потерял, спился. Еще злее стал...
Скаргин долго молчал, обдумывая что-то, потом спросил таким тоном, будто не был уверен, что поступает правильно, спрашивая об этом:
- Ваш отец погиб здесь, в городе, верно?
- Да, зимой сорок третьего.
- Скажите, вам известно, при каких обстоятельствах это случилось?
- Я вам уже рассказывал. Его схватили в январе и расстреляли за городом, у рва...
- Да-да... - подтвердил следователь. - Вы говорили, что его взяли как героя гражданской войны. Об этом знали многие, не правда ли?
Тихойванов напрягся.
- Да, многие...
Скаргин встал, прошелся вдоль стены и остановился рядом со стулом, на котором сидел Федор Константинович.
- А ведь в сорок третьем, в январе, Дмитрий Волонтир был здесь... Следователь постоял еще немного и вернулся на свое место.
Тихойванов провел рукой по лицу. Вспомнился незначительный, полузабытый эпизод - стычка, которая произошла с Дмитрием летом сорок первого года, сразу после начала войны.
Сам он в то время безрезультатно обивал пороги райкома комсомола, военкомата, ходил даже в профком завода, на котором работал, с просьбой посодействовать, чтобы его призвали в армию на два месяца раньше, чем ему было положено. Как-то, возвращаясь домой, он встретил в подворотне Дмитрия. Тот был навеселе. Пьяно покачиваясь, преградил дорогу и с напускным добродушием, как бы между прочим, попросил: "Слышь, Федька, ты скажи своему пахану, чтоб не задевал меня, а?" Тихойванов хотел обойти его стороной, но Дмитрий ухватил его за лацканы куртки и совсем другим, трезвым голосом, сплюнув в сторону, пригрозил: "Я не шучу, слышь, кореш. Не его ума дело, с кем я живу да почему добровольцем не прошусь. Пусть вон тобой командирствует. А будет нос совать не в свои дела, не посмотрю, что герой..." Тихойванов оттолкнул его, а Дмитрий вроде только того и ждал: размахнулся, и, целясь в подбородок, двинул кулаком в лицо. Они схватились, упали на землю, но борьба была короткой. Тихойванов положил его на обе лопатки, прижал к булыжной мостовой. "Ну, подожди, - процедил, задыхаясь, Волонтир. - Мы еще сквитаемся!"
Отца дома не было, и к вечеру инцидент забылся, потому что и раньше отношения с Дмитрием были натянутыми...
- Не знаю, не знаю... - тихо, как бы в забытьи, пробормотал Федор Константинович, однако, повторяя это, чувствовал, как в сознание проникает и укореняется там страшная мысль о том, что в сорок третьем в занятом немцами городе среди огромного количества человеческих трагедий разыгралась еще одна и участниками ее были его отец, прятавшийся в сапожной мастерской, и Дмитрий Волонтир, получивший при "новом порядке" почти безграничную власть над людьми... При мысли об этом по коже пробежал мороз.
Следователь молчал. Наверное, думал о том же. Потом, придвинувшись к столу, сказал:
- Это предположение, Федор Константинович. Фактов у меня нет, у вас, вижу, тоже, так что оставим на время эту тему. - Он покрутил в руке карандаш и отбросил его в сторону. - Вернемся ко дню сегодняшнему. Скажите, вы помогали дочери деньгами?
- Какая там помощь... - подавленно отозвался Тихойванов. - Давал сколько мог...
- Когда и сколько в последний раз?
- Не стоит об этом, - сказал Тихойванов, но, увидев, что следователь ждет, ответил: - В начале января дал семьдесят рублей. Это для внучки, на фрукты.
- А в декабре сколько дали? В ноябре? - Не дождавшись ответа, Скаргин спросил: - Зачем вы это делали, Федор Константинович?
- А на кого мне тратить? Пенсия-то немаленькая. На себя и половины не уходит, а у Тамары вечно не хватает. Что ж тут плохого?
- В общем-то ничего, конечно... А Игорь, как он относился к деньгам?
- Зарплату вроде Тамаре отдавал... А почему вы спрашиваете?
- Есть у меня одно соображение, - уклончиво ответил следователь. Хочу проверить.
- Жадным его вроде не назовешь, но цену деньгам знал.
- Ну, например, мог он занять близкому другу сто рублей, зная, что тот очень нуждается и отдаст деньги не скоро?
Вопрос оказался трудным:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29