Через пять метров шнура ставишь второй пикет... И все это в грязи, в темноте, в тесноте, то вниз головой, то вверх ногами. А здесь коридоры прямые, худо-бедно, но освещенные. Под номером один - люк, под номером два - перекресток. Между ними восемьдесят шагов на запад. Всей ходьбы полторы минуты быстрым шагом.
На перекрестке двинулся влево. Почему-то казалось, что именно в той стороне должна прятаться на трубах Жека. Так же, на ходу засекая направление, считывал шагами расстояние, отмечал разные приметные вещи, нумеровал в блокноте повороты и боковые коридоры. Через три минуты действительно вышел к тому месту, где оставил девушку. На бетонном полу под трубами лежал раздавленный коричневый окурок с золотым ободком и был размазан пепел. Плохая примета.
Вовец подпрыгнул, схватился за кронштейн и подтянулся. В ложбинке между трубами лежали сумочка и полиэтиленовый пакет. Так. Что-то подобное он и ожидал увидеть. Если бы ушла сама, то непременно взяла бы сумку с собой. Женщины не бросают косметику так же, как нормальный солдат не бросает табельное оружие. Значит, Жеку нашли и, будем надеяться, отправили обратно в камеру. Вовец закрыл глаза, представил как шел здесь в темноте полсуток назад. Сориентировался и вскоре был у камер. Пусто, пусто, пусто... Конец коридора...
Нет, девушка слишком дорого стоит, чтобы такую кучу долларов скармливать зверью. И Олежка тоже. Он даже ещё дороже, поскольку вся их подземная ферма поставлена на кон. Значит, пленники в других помещениях. Возможно, вовсе не в подвале. В любом случае следует продолжать обыск. Только убедившись, что сына и девушки здесь нет, он сможет подняться наверх и продолжать поиски там. И Вовец отправился дальше, стараясь идти быстро, бесшумно, прислушиваясь к каждому звуку.
* * *
Жека не сразу пришла в себя после истеричного крика: "Оставьте меня в покое!" Это надо же - парень в платье! Машенька! Постепенно все это в голове утряслось и легло на свои места. Она покраснела. Ее впихнули в одну камеру с гомиком. Этого только не хватало. Впрочем, такие субьекты, насколько ей известно, испытывают глубокое отвращение к настоящим женщинам. Так что вряд ли стоит его опасаться.
Она не умела долго переживать и, будучи женщиной практичной по характеру, решила заняться собой. На полиэтиленовую шторку душа набросила одеяло, чтоб не просвечивало. Душевая оказалась очень просторной и с ней очень кстати совмещался санузел. На полочке стоял дрянной шампунь, мыло двух сортов - плохое и очень плохое, безопасная бритва, помазок в эмалированной кружке и лосьон "После бритья". Висели три полотенца, довольно серых. Выбирать особо не приходилось.
Жека вымыла голову, изведя полфлакона шампуня. Смылила на себя чуть не весь кусок мыла, сорта "плохое", подбрила подмышки. На очереди оставался лосьон. Она хотела протереть им между пальцами ног, но запах показался ей столь ужасен, что она не решилась использовать столь подозрительную жидкость даже для ног и поскорее навинтила пробочку. Посвежевшая, повеселевшая, вот только одежду пришлось надеть ту же, она вышла из душа и плюхнулась на стул. Для счастья женщине много чего надо, а вот для радости достаточно иногда и такого пустяка. Теперь бы ещё чашечку чайку.
Странная личность в дамском наряде по-прежнему сидела перед телевизором, неподвижная, как экспонат музея восковых фигур. Только на кончике носа появились какие-то дурацкие очечки. Он в придачу ко всему ещё и близорукий!
- Послушайте, - не выдержала Жека, - вы можете меня ненавидеть, презирать и что угодно, хотя я вам ничего плохого не сделала. Но, по крайней мере, чай я могу сама себе сделать из чего-нибудь?
И тут он зарыдал. Хватаясь за голову, роняя очки и утирая слезы, как крестьянка, красным измятым подолом. И Жеке сделалось жалко его, она поняла, что за этим горьким плачем кроется такая же горькая история. Ей захотелось утешить, ободрить, погладить по отросшим длинным волосам. Но она не знала как это сделать поделикатней. Будь на его месте женщина, все было бы просто. Но мужчина, да ещё в таком положении... Вообще-то она терпеть не могла плачущих мужчин. Мужчина есть мужчина - этим все сказано, и никаких слез.
Через несколько минут плач, перешедший в тихий скулеж, уже начал надоедать и раздражать. Но она удержалась от грубости и нашла-таки слова утешения. И парень в дурацком красном платье без рукавов, но с вырезом, поведал ей свою печальную историю, перемежая всхлипами и шмыгая носом.
Его звали Игорь Шеломов. Игорь Борисович, если угодно. Слабый, хилый, болезненный, вечная жертва более сильных пацанов. Зато учился хорошо. Обычная история. Воспитывался мамой. Естественно, типичный маменькин сынок, за себя постоять не мог. Только исподтишка нагадить. Окончил университет, работал в НИИ, строгал диссертацию типа "Транспортировка жидких фракций в перфорированных емкостях" - короче, из пустого решета в порожнюю ступу. Заурядный, малоперспективный инженеришка. Но была у него девушка: красавица, умница, переводила английские романы, шуровала статьи в журналы и брала ступень за ступенью, делая карьеру. Чем он её привлек? А как раз своей слабостью. К одинокой девушке все пристают, а так она при ком-то. И может им помыкать как хочет. Замуж за него, естественно, не собиралась. Ни зарплата, ни положение, ни его перспективы и близко не соответствовали её запросам. В один прекрасный день она нашла того, кто ей был нужен, а Игорю Шеломову дала команду летчиков "От винта!" Кто был никем, тот стал ничем. Пожалуйте из принцев обратно в козопасы. Ведь близость к ней была его единственным жизненным достижением. И на кого ж она его променяла? На человека вообще не их круга, на какого-то связиста по фамилии, вы только вслушайтесь: Халалеев. И по имени Степан. Правда, дядя Степа этот был нахален, даже нахрапист, держался независимо и, не имея высокородных мам-пап, тем не менее уже успел обзавестись машиной, дачей и большой квартирой. И, похоже, планы имел ещё грандиозней.
Шеломов не смирился с отставкой. Тем более, что жизнь его оказалась разбита и лишена смысла. Он стал таскаться за бывшей подругой, носившей теперь идиотскую фамилию Халалеева. Являлся к ней на работу, поджидал часами на улице, названивал по телефону. Он молил, требовал и клянчил, чтобы она хоть изредка встречалась с ним. Он её домогался. Совершенно безуспешно. А время шло. Постепенно он оборзел. Стал звонить ей домой практически ежедневно. Поскольку Степа, когда поднимал трубку сам, всего лишь ругался и обещал набить морду, но так и не набил, Игорь зарвался. Он начал угрожать, требовать какой-то дурацкий выкуп, а иначе не оставит их в покое. Он говорил, что наймет убийц, подложит бомбу, нашлет мафию и тому подобные глупости. А Степа хихикал в трубку и злил его ещё больше.
Потом Степе стало не до смеха. Шеломов оставался в конторе после окончания рабочего дня и часами набирал по телефону их домашний номер, приводя Степу в бешенство. И Халалеев сломался. Это произошло на восьмом году их борьбы. Уже маленький Халалейчик начал поднимать трубку и говорить тоненьким голоском: "Алло." И слышал: "А, ублюдок! Скоро твоего папку бомбой на куски разорвет!" Халалейчик плакал и ронял телефонную трубку мимо аппарата. Степа сказал: "Хрен с тобой. Сколько ты хочешь?" "Пятьсот долларов." "Ладно, завтра там-то и там-то. Дашь расписку с обещанием больше не звонить."
Шеломову не нужны были деньги. Он бы их возвратил обратно. Ему просто хотелось таким способом унизить этого наглого Степку Халалеева, победить его. Он, пожалуй, даже не стал бы больше звонить. А, может, и стал. Но в условленном месте встречи, а это было очень людное место, самый центр города, Степа завел его за какой-то автофургон и врезал под дых. Когда Шеломов смог наконец выдохнуть, его уже дюжие мужики подсадили в фургон и надели на голову черный мешок. Потом был подвал. Когда с головы наконец сдернули душный мешок, он увидел деревянный чурбан в два обхвата и всаженный в него большой блестящий топор. На чурбан повалили какого-то голого старичка с выкрученными руками, дико визжащего. Потом здоровенный голый парень в одном клеенчатом фартуке на голое тело высоко вскинул топор, едва не задев бетонный потолок, и, хыкнув, одним ударом срубил старику голову.
Шеломов потерял сознание. Пришел в себя, когда на него выплеснули ведро холодной воды. Был он уже голый, раздели, пока без сознания лежал, мерзавцы. Ему больно завернули руки и бросили на плаху. Естественно, он заплакал. Жить-то хочется. Топор со свистом вонзился в плаху прямо перед глазами. Голос гнусавый: "Вот черт, первый раз промазал! Ничего, сейчас поправлю. Слушай, а, может, ты жить хочешь? Если хочешь, так скажи. Что, хочешь? А в любовницы пойдешь? Машкой будешь?" Ухватился за топорище здоровенный волосатый кулак, на пальцах буквы и кольца синие нататуированы. Цепенея от ужаса, Шеломов просипел и промычал: "Да." Детина весело захохотал: "Ну вот и ладушки. Прямо сразу и начнем." И Шеломова, распластанного на мокрой плахе, придавила тяжелая туша. Кругом глумливо хохотала и улюлюкала банда. И вот он здесь, в комнатах Бугра, в красном платье, какое сегодня число узнает из телепередач. Так и живет, "томясь, как турок на колу..." Унижен, раздавлен и поруган.
Нет, конечно, он рассказывал несколько не так. Сбивался, перескакивал с пятого на десятое, не договаривал и кое-что замалчивал. Но Жека умела отделять зерна от плевел, и общая картина жизни неудачливого телефонного террориста сложилась у неё в голове именно таким образом. Симпатии к нему это не прибавило, но и не убавило жалости. Она только присвистнула, когда он сказал, что находится здесь с апреля.
- А бежать? Бежать ты пробовал? - бестактно спросила она.
- Как бежать? - испугался Шеломов. - Ведь они сразу убьют меня. Отсюда нельзя убежать.
- А ты пробовал? - Жека смотрела брезгливо.
- Пробуй сама, если хочешь, - сказал плаксиво Шеломов.
- Я-то попробовала, - она почувствовала свое превосходство. - А кое-кто, похоже, даже сбежал, и не сегодня-завтра нас освободят.
- Что? - Шеломов побледнел. - Это конец. Теперь они нас уничтожат. Ты что, ничего не понимаешь? Мы же свидетели!
- Да ты просто трус! - возмутилась Жека.
- А ты... а ты... - он, похоже, растерял словарный запас за несколько месяцев в роли Машки. Наконец нашел нужные слова: - Ты дура!
- Ах ты козел! Петух! - Жека за последние несколько дней, наоборот, здорово обогатила свой словарь рядом сочных и весьма специфичных выражений. - Гребень потный! Валет! - Ну, и ещё несколько совсем уж непечатных синонимов.
После чего она села в угол перед телевизором и стала сердито смотреть программу для фермеров. А Шеломов ещё постоял, хлюпая крючковатым носом и протирая очки подолом. Потом забрался под одеяло, повернулся к стене, скорчился и замер. Впрочем, продолжая что-то шептать. Жека не прислушивалась.
Через некоторое время она нахально обыскала помещение, раздобыла из тумбочки кружку, кипятильник, початую пачку сахара, чай и ещё кое-какую еду. И поела. И снова села к телевизору. За неделю успела соскучиться по окаянному ящику и по той жизни, что в нем показывали. Даже депутаты казались такими родными...
После восьмичасовых "Вестей" явился поддатый Бугор. Злой, взъерошенный. Он запер дверь изнутри, ключ на цепочке повесил на шею и минут пять гнусаво матерился. У Жеки уши повяли, но она с радостью поняла, что Володе удалось-таки выбраться из подвала и скрыться. Впрочем, радость свою она никак не обозначила. А вот Бугор злость свою демонстрировал на полную катушку. И когда Жека достаточно миролюбивым тоном и вполне вежливо попросила его прекратить материться, он буквально взвился. Стал вытаскивать из брюк ремень.
Жека испугалась, что он начнет её хлестать этим ремнем, и в ужасе закричала:
- Не смей подходить, мерзавец, урод, паразит!
Она ещё прибавила несколько столь же обидных слов и тут же пожалела об этом. Бугор выволок её за руку на середину комнаты, усадил на стул, завернул руки за спину и привязал их ремнем к спинке стула. Потом за шею сволок с кровати Шеломова и ткнул его головой в живот сидящей Жеке. Потом закинул подол красного платья Шеломову на спину и загоготал. Прогундосил, подделываясь под кавказский акцент:
- Вазэлин, заходы!
Шеломов взвыл и промочил слезами Жекины джинсы. Жека тоже заорала. И Бугор заорал, его это все возбуждало ещё сильней. Шеломов ритмично торкался головой ей в живот, руки его вцепились ей в бока. Жека зажмурилась, чтоб не видеть пухлый зад Шеломова и ощеренную морду гнусавого бандита, удовлетворяющего свою животную страсть. В какой-то момент она почувствовала, что Шеломов уже не плачет, он ахает и повизгивает, а пальцы его то сжимают, то отпускают её бедра. Так кошка, когда её гладят, мурлычет и то выпускает, то подбирает когти.
- Да ведь ему нравится, - ахнула она и закричала: - Скоты! Какие же вы оба скоты!
И тут они кончили с дрожью и воплями. Чувство необычайной гадливости и омерзения овладело Жекой, словно два этих скота, насильник и жертва, оба одновременно изнасиловали её саму. В какой-то мере это было именно так. Ее принудили участвовать в их скотском акте, стать возбуждающим средством, разнообразящим их приевшуюся игру.
После этого Гунявый повалился на кровать и тут же захрапел. А Шеломов занял освободившееся место перед телевизором, сгорбился и окаменел. Жека осталась привязанной. Она уговаривала, упрашивала, молила отвязать её, но Шеломов молча пялился на экран. Тогда она заорала во весь голос. Проснулся Бугор и, гнусно хохоча и подначивая, освободил её.
Руки онемели совершенно, пальцы не гнулись, потом ладони стало колоть тысячами иголок, и у Жеки слезы сами хлынули из глаз.
* * *
Коридор в этом месте расширялся, образуя небольшой проходной зальчик. Здесь размещалось самое жуткое отделение подземной зверофермы разделочная. Стояли две массивные деревянные колоды, с блока под потолком свисал на цепи крюк, под ним большое корыто, словно гроб из нержавейки. У стены разноцветные пластмассовые ящики. На железном столе в образцовом порядке разложены большие мясницкие ножи и два широких топора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26