Воины Аллаха помогали горам в этом богоугодном деле чем могли. Серая лента прерывалась темными заплатами фугасных воронок. Уничтоженные подрывом ограждения и столбы уносили на дно пропастей куски покрытия, истончая остающуюся дорогу. Сгоревшие остовы танков, рыжая от окалины скорлупа бэтээров запруживали горную реку текущую по дну пропости. Вода, белея от ненависти бешенной пеной, подмывала берега, обрушивала горную породу в свое тесное ложе, уносила дальше вниз по течению вымытый из брони недогоревший трофейный хлам.
Дорога тянулась своей серой рукой к небесам. На стеклах джипов оседали и медленно скатывались, оставляя за собой чистые полоски среди дорожной пыли, уставшие капли облаков. Казалось, что кроме гор и машин в мире нет более ничего. Но суровые люди, с мужественными, обрамленными бородами лицами, закутанные в коричневые и серые пуштунские плащи, ни на минуту не расслаблялись, не поддавались гипнотизирующему однообразию горного пейзажа. Окоченевшими руками мюриды все также крепко сжимали рукоятки крупнокалиберных пулеметов, установленных в кузовах японских пикапов, идущих к голове и замыкании колонны, приклады трофейных русских автоматов.
Горы давно забыли покой мирных дней. Люди не верили безмолвию вершин. В любой момент проклятая тишина могла расколоться треском смертельных трасс автоматных очередей, сухими выстрелами снайперских винтовок, рокотом гранатометов, воем мин, свистом горячих, жалящих осколков.
Ценой своей жизни мюриды обязаны сохранить жизнь человека порученного им Аллахом. Умирать не хотелось, поэтому глаза всматривались в темень провалов, зыбкую полутень пещер, жалкую зелень склонов.
Нет покоя правоверным на земле Афганистана. Проклятые пришельцы, неверные шурави многому научились за бесконечные дни войны, стали опытнее, познали тайны гор. Все чаще пробирались в горы упругие, неотразимо, словно дамасские клинки, разящие врага, разведчики спецназа в пятнистом камуфляже. За ними тянулись, делали свое дело здоровенные, с бычьими бритыми шеями, десантники, хранящие на груди, словно талисманы, голубые береты. Даже мотострелки в неуклюже подогнанном зеленом обмундировании пробовали покорять горы. Все чаще сгорали караваны разукрашенных, расписанных яркими красками грузовиков, оставляя после себя в чистом горном воздухе запах сгоревшего опиума, тротила, груды разбитого в щепки оборудования, оружия, медикаментов, а главное - бездарно пропавших в руках неверных зенитных ракет, дорогих словно слитки чистейшего золота.
Пришедшие в горы чужаки безжалостно убивали воинов Аллаха, отправляли мученников шахидов прямиком в райские кущи, в объятия вечно девственных гурий. Те кто воевал в горах в плен не брали. Зачем? Нужное узнавали споро и без особых угрызений совести, например отстреливая по одному пальцы на ногах. Большой болью вырывали нужное у самых молчаливых, самых стойких, а остальные, желая побыстрее и по возможности без мучений, покинуть этот страшный мир, торопились рассказать все сами.
Раньше такого за шурави не замечали. Искусству узнавать скрываемое русские выучились у противников, пусть не сразу, ценой своей крови, но уж больно хорошие попались учителя. В рейды по горам ходили уже не первогодки, только те кто кое чего в жизни повидал. Например сдернутую с плеч кожу друга. Такие жалости не знали. Сравнялись с правоверными....Сами шурави, впрочем, на плен тоже не рассчитывали и потому дрались до предпоследней пули, а последний патрон, смертельную гранату хранили особо, лелеяли, отдельно от других. Не дай бог просчитаться, использовать в запарке боя.
Все это мюриды знали не по наслышке. Хотя разведка и обещала спокойную дорогу и погода держала вертушки неверных на аэродромах, но лишняя бдительность никому не мешала, наоборот, продлевала жизнь.
В захваченном у русских вездеходе, уазике с брезентовым верхом, идущем в середине колонны, мирно гудела печка обогревателя, овевая потоками тепла единственного пассажира, устало прилегшего на подушках и ковре наваленных на заднем сидении.
Человек невероятно устал за последние дни, но даже в полудреме холеные, тонкие руки крепко сжимали полированный приклад автомата калашникова с укороченным стволом. Моложавое, с нежной смуглой кожей, продолговатое лицо смотрело на мир единственным глазом, карим, с восточной томной поволокой. Полные, изящного обриса губы, обожаемые женщинами обнажали сахарно белые крупные зубы. Ухоженная, мягкая, несмотря на полную тревог жизнь моджахеда, борода - предмет гордости и достоинство настоящего мусульманина, обрамляла лицо. Черная повязка скрывала пустую, заросшую уже новой розовой кожицей, но порой все же саднящую, глазницу, оставленную снайперской пулей. Только благословение Аллаха спасло тогда человека от смерти. Принял свершившееся чудо как знак свыше, востребованность для святой борьбы, для великого дела. Конспиративная кличка - "Строитель" была известна очень немногим.
Близость смерти подействовала на Строителя отрезвляюще, охладила боевой пыл, отвадила от личного участия в боевых операциях. Не желал Строитель получить от вылезжего из сибирской тайги охотника вторую, смертельную пулю. Стал особо ценить себя, беречь для главного.
Кроме того всегда помнил как шок и боль ранения, сменила унизительная беспомощность, как лежал нагой, распластанный в ослепительном свете лампы на операционном столе. Пребывал впервые в жизни во власти неверных, пусть даже в дружественных руках хирургов и медсестер. От возможности повторения подобного становилось не по себе.
Отдыхая в пути Строитель вспоминал. Он вообще любил процесс воскрешения в памяти событий и людей. Воспоминания несли с собой не только боль, но проростали новой ненавистью, не давали остыть старой злобе, сделаться привычной или зарубцеваться.
Тогда верные мюриды вытащили его, залитого кровью, из боя, донесли слепого, обмотанного бинтами, на собственных плечах до ближайшего кишлака. По тайным тропам переправили в Пакистан, на базу, оттуда "друзья" доставили в свой госпиталь. Лечили отлично, ничего не жалели, показывали этим как безмерно высоко ценят, как он им нужен. Они ему пока тоже оставались необходимы. Пока... но он им об этом, естественно, не сообщил и в ближайшее время не скажет.
Теперь Строитель уже привык, мог смотреть на себя в зеркало не ужасаясь пустой глазнице. Скоро обещали вставить новый, абсолютно такой как прежний, неразличишь, искусственный глаз. Не живой, стекляный.
Он предложил врачу вырвать глаз у пленного, подобрать похожий, пересадить. Тот отшатнулся, побледнел, замахал руками. Когда пришел в себя, пояснил, мол все равно не приживется, пропадет. Так бы сразу и сказал. Без истерики. Не приживется, тогда понятно. Пусть ставят стекляный, но чего ради бледнеть до синевы от простого вопроса?
Наверняка проклятого неверного ужаснула "средневековая восточная жестокость". Как же, великая западная цивилизация с ее Женевскими конвенциями, гуманизмом, правами военнопленных. Докторишку бы в Афганистан, на недельку. Постажероваться. Научился бы живо шкуры с живых стягивать. А не смог, с самого стянули бы, не поморщились, оставили полудохлого на радость стервятникам. Слова упрека не услышал бы Строитель, понимал, - нужен. Подумал весело, докторишке домой сообщили бы, погиб исполняя врачебный долг... Что поделаешь и врачей убивают вражеские пули. Русские... - они такие варвары...
Машина притормозила, вошла в крутой поворот, протиснулась чуть не обдирая брезент тента в малозаметную расщелину, уводящую с основной дороги. Строитель устроился поудобнее. Половина пути пройдена. А жизнь? Какая часть жизни осталась за плечами?
Вот он совсем маленький, спасается у мамы на коленях от преследовавших его старших мальчишек. Они сидят на веранде огромного дома, вмещающего всю большую семью отца, его жен, наложниц, детей. С веранды видно море. Вокруг дома ухоженный, безмерно любимый им парк, в котором знакомо каждое деревце, самый малый кустик, где масса тайн и неведомых врагам убежищ.
Открывается дверь и на веранду выходит самый дорогой человек в мире, самый сильный, самый смелый, умный и благородный - его отец. Благообразный, с густой, чуть прореженной сединой бородой, положенной правоверному мусульманину, в белоснежных, так красиво ниспадающих потоками складок, одеждах, чалме. Благоухающий прекрасными запахами, словно цветы в саду. Мудрый и знающий отец, своими руками создавший этот мирок, заложивший основу благосостояния семьи. Без образования, без денег сумевший в чужой стране создать процветающую строительную компанию с самым современным, первоклассным западным оборудованием.
Конкуренты скаредничали, набирали ленивых, грязных, неквалифицированных рабочих их отсталых стран Северной Африки. Платили, естественно, гроши, но и работа шла по восточному неторопливо, качество то же оказывалось соответствующим среднему местному уровню, характеризуемому одним словом "Сойдет!".
В фирме отца, наоборот, работали немногочисленные профессионалы, хорошо оплачиваемые, старательные, спорые, вооруженные лучшей из возможной техникой. Отец, хоть и слыл правоверным мусульманином, но любил Запад за его деловитость, преклонялся перед техникой. Обожал летать и даже купил собственный самолет. Доверил жизнь пилоту-американцу, неверному. Дружил даже, доверял, а зря. Проклятый иноземец убил отца. Разбил вместе с белоснежным изящным, словно полированная игрушка, аэропланом. Разве сможет он забыть бесценную кровь на белом крыле?
Впрочем, кто знает, чью тогда видел кровь. Пилот ведь погиб вместе с пассажиром. Комиссия единогласно пришла к мнению о неисправности двигателя, но он теперь уже никому не верил. Считал, что неверные, руками американца самоубийцы, отомстили отцу за благочестие, за крепкую веру, милосердие. За то, что именно его фирме доставались наиболее важные, выгодные заказы.
Отец всегда был ласков к нему, баловал подарками, играл в редкие свободные минуты, качал на коленях, а подрос, сажал по правую руку. Направил на учебу, настоял, дал хорошее образование, выучил на инжинера-строителя, продолжателя своего дела. За то и нелюбим стал сынок бывшей наложницы многочисленными братьями и их матерями. законными женами отца. Мать, смуглая, стройная красавица, украшенная бесчисленными, нежно перезванивающими при движении рук, браслетами, происходила из совсем бедной, незнатной семьи, проживавшей на северо-западе Африки. В дом отца действительно попала наложницей, почти рабыней. Но полюбила хозяина, приникла к нему душей и телом. Отец оценил искреннюю любовь, выделил, приблизил. Сделал законной женой.
Братья исподтишка, боясь отцовского гнева, постоянно обижали и унижали его. Возможно завидывали, ведь рос он красивым, стройным, высоким, разве чуть более смуглым. чем отец. Шипели вслед злобно, - "Презренный раб, сын наложницы!". Не давали свои игрушки, не приглашали в общие игры. Впрочем игрушек ему хватало, а играть всегда интереснее с мамой или отцом.
Так сформировался характер, не угрюмый, но замкнутый, не открытый к общению, но скрытный. Потому видно в школе его тоже сторонились... так и прошло детство одинокое, словно у льва одиночки. Именно в школе он впервые всерьез обратился к Богу, видя только в нем опору и надежду.
Стоит ли удивляться? Всякий парий, любой изгой стремится найти в религии убежище от повседневных мук, успокоение и надежду. Пока другие сверстники проводили время в развлечениях, на кортах, в конюшнях, он сидел за Кораном, зачитывался священной Книгой. Не только складывал слова в строки, но продумывал изученное, пропускал каждую суру не только через мозг, но и сердце. И откликнулась Книга, открыла ему сокровенное, нашел в ней ответы на мучавшие по ночам вопросы.
Мальчишки донимали, вопили, - "Мулла! Мулла! Вон идет маленький мулла!". Презирали за излишнюю, по их мнению, напускную, неискреннюю религиозность. Он считал это за честь, не обижался на неразумных, но ненавидил насмешников.
Пришла пора и отец, благословив, отправил сына учится в далекий город Париж.
Он вошел в мир неверных с душей полной боли и сомнений. Только горячая любовь и безмерное уважение к отцу удержали от сильного побуждения бросить все и вернуться под отчий кров. В аэропорту пересадки, уже не арабском, но еще и не западном, вознамерился сесть на обратный самолет, предвкушая сладкий момент встречи с мамой, как уткнется, словно несмышленый малыш, в колени отца вымаливая прощение. Только усилием воли не позволил себе подобного отступления от предписанного.
- О, сколь отвратно оказалось , - Вспоминал Строитель, открывшееся зрелище вертепа разврата, безнравственных одежд, обнаженных женских лиц. плеч и ног, безбородых мужских лиц. Забыв скромность и предписанное Шариатом поведение, многие из тех смиренных и достойных женщин, что летели вместе со мной, уже в салоне самолета посмели открыть лица, измазать губы кровавой помадой, а во время пересадки сменили наши традиционные одежды на маленькие, все открывающие, платья. Боже, покарай их!
- Я не мог найти себе места, ибо необоримое сладострастие, витавшее в воздухе, окутало меня, возбудило и страсть питавшая его не находила выхода. Преодолевая искусс пришлось запереться в туалете, а затем, не отрывая глаз от знакомых страниц читать весь оставшийся полет священную Книгу, замаливать грех.
Выйдя из самолета в помещении аэропорта ЛэБуржэ, Строитель окунулся с головой в совершенно иной мир. Мир оглушающий звуками, ослепляющий яркими красками, раздевающий взглядами женщин, обливающий холодным презрением мужчин. Даже язык, который изучал под руководством лучших наставников с раннего детства, показался соврешенно другим, незнакомым, абсолютно непонятным. Он легко читал высвечивающиеся на бесчисленных табло объявления, рекламу, но все произносимое людьми абсолютно не воспринимал. И Строителя, с его безупречным, грамотным языком, окружающие, удивленно пожав плечами, не понимали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27