Начальник тюрьмы беспокойно оглядывался - он ждал еще кого-то. Наконец к группе палачей примкнул гестаповец - ждали его. И сразу заиграл военный оркестр, которым управлял молоденький венгерский офицер. На тюремном дворе неожиданно зазвучали звуки чардаша.
Олекса улыбнулся и взглядом поблагодарил музыкантов. Председатель читал приговор, но слов в вихре музыки не было слышно - только нелепо открывался и захлопывался мясистый рот.
Олекса, в поношенной, изорванной, в бурых пятнах засохшей крови гимнастерке, сам поднялся на помост. Он неожиданно для всех взмахнул рукой, и оркестр смолк.
- Прощайте, товарищи! - крикнул Олекса. И повторил на чешском, немецком, венгерском: - Прощайте, товарищи!
- Играйте! - заорал начальник тюрьмы музыкантам.
Оркестр молчал, а его молоденький офицер каменно смотрел в пространство.
- Меня они сейчас повесят, но правду убить нельзя! Да здравствует Советский Союз! Смерть фашизму...
Один из чинов тюрьмы подскочил к дирижеру, сорвал с него погоны. Офицер-музыкант будто очнулся, сломал свою дирижерскую палочку, как ломают шпагу, и швырнул ее на булыжники тюрьмы.
- Свобода народам! - крикнул Олекса.
Узники тюрьмы откликнулись "Интернационалом". Слова его на разных языках слились в боевой гимн пролетариев, зазвучали как приговор фашизму, вырвались к голубому небу, к облакам... к Карпатам, пламенным сыном которых был товарищ Олекса,
И влился в них клич трембит на верховинах и полонинах, потайными стежками которых шли и шли друзья Олексы - партизаны: чабаны, лесорубы, бокораши, трудари карпатского края...
"Теперь тысячи и сотни тысяч лучших сынов народа
умирают за лучшее будущее человечества".
Свои последние дни Юлиус Фучик провел в берлинской тюрьме Плетцензее. Он накануне казни говорил товарищу по заключению:
- Когда мне зачитали приговор, я сказал фашистам: мой приговор вам вынесен уже давно: смерть - фашизму! Жизнь - человеку! Будущее коммунизму!
Открылась дверь камеры, и вошел надзиратель. Он принес ручку, чернила, лист бумаги.
- Напишите письмо родным, если хотите, - сказал он Фучику.
После его ухода в камере долго стояла тишина.
- Юлек, не отчаивайся, - сказал товарищ по камере, - еще, может, и помилуют...
- Нет, - ответил Фучик, - помилования не будет, да и не нужна она мне, пощада фашистов...
Он сел к столу, на бумагу легли строки прощального письма: Мои милые!..
Верьте мне: то, что произошло, ничуть не лишило меня радости, она живет во мне и ежедневно проявляется каким-нибудь мотивом из Бетховена. Человек не становится меньше от того, что ему отрубают голову. И я горячо желаю, чтобы после того, как все будет кончено, вы вспоминали обо мне не с грустью, а с такой радостью, с какой я всегда жил...
Далее в письме строки вымарала цензура...
В камере тюрьмы Плетцензее было темно, как в могиле. Юлиус и его товарищ не спали - грохотали кованые сапоги в коридорах, гремел металл, и слышно было, как в соседних камерах прощались, плакали, молились.
- Как ты думаешь, который час? - спросил Юлиуса товарищ.
- Где-то после полуночи, - ответил Фучик. Он, продолжая начатый разговор, сказал: - Умирать легче, когда знаешь, что твоя жизнь принесла людям добро... Сейчас хочу только одного: чтобы сохранились для будущего странички моего "Репортажа".
Грохот сапог усилился и вдруг стих у двери камеры. Щелкнули щитком глазка, загремели тяжелые запоры...
- Пришли за мной, - Юлиус поднялся с откидной койки, встал во весь рост, руки в наручниках.
Вошли охранники, электричества не было, и они высветили камеру, Юлиуса, его товарища лучами фонариков.
Было седьмое сентября 1943 года...
И была сырая, промозглая берлинская ночь. Тюрьма Плетцензее тонула во мраке - вырисовывался на фоне черного неба один из ее сгоревших корпусов, часть разрушенной стены. Прожекторы рвали на части горизонт. Вот-вот должен был начаться налет.
Заключенные стояли в несколько рядов. Перед ними ходили два священника. Дорога с этого плаца уводила в камеру смерти...
Охранники равнодушно вышагивали на плацу, у ворот, по углам каменной стены.
Гестаповец читал фамилии смертников. Восемь человек вышли из рядов и в сопровождении охранников и священника побрели к камере. Священник остался стоять у входа в нее, остальные вошли в черный проем. Один из заключенных бросился на землю, отбиваясь руками и ногами.
- Не хочу умирать! - закричал он, потеряв самообладание. Четверо охранников набросились на него, коваными сапогами подняли с земли. Другой заключенный достал из потайного кармана робы фотографию жены и дочери, долгим взглядом попрощался с ними.
- Юлиус Фучик!
Юлиус присоединился к новой восьмерке заключенных.
Охранники повели их к камере смерти. У ее порога Юлиус Фучик остановился, громко сказал:
- Прощайте, товарищи!
Камера эта была небольшой: квадратная, посредине виселица. Света не было - подача электроэнергии из-за налетов прекратилась, вешали при свечах, язычки огня колебались, когда к виселице шел обреченный.
На глазах у Фучика вынули из петли предыдущую жертву, выволокли за ноги из камеры. Потом подтолкнули к виселице его...
На фашистский Берлин обрушились бомбы невидимых в ночной тьме бомбардировщиков.
О том, что Юлиуса казнили фашисты, Густина узнала гораздо позже. В конце августа этого года колонна женщин-узниц втягивалась в ворота концентрационного лагеря Равенсбрюк. Женщины шли мимо эсэсовцев к длинным рядам темных одноэтажных бараков. Лагерь выглядел аккуратно и пустынно. Среди узниц брела Густина Фучик - она поддерживала измученную подругу.
Колонна остановилась, чтобы пропустить странную процессию: четыре узницы в полосатых платьях тянули небольшую тележку, на которой лежали три гроба, кое-как сколоченные из неотесанных досок. Узницы непрерывно пели веселую песенку. Их сопровождала надзирательница с овчаркой.
Густина отвернулась - она не могла смотреть на это...
"Моя любимая жена, спасибо тебе за прекрасно прожитое
время с тобою".
Сирена подняла на руки дочку Оленьку, подошла с нею к окну. Конец августа, безоблачное небо было еще по-летнему голубым, Олечка радостно смеялась.
- Посмотрите за дочкой, мне надо на радио, - попросила Сирена соседку.
...В радиостудии она привычно села за столик с микрофоном, проверила, на месте ли текст передачи. Неожиданно вошел человек в военной форме без знаков различия.
- Сирена Игнатьевна, - обратился он. - Я из Центрального штаба партизанского движения. Это письмо нам только что доставили из Закарпатья. Его передала через надежных людей Дося, сестра товарища Олексы.
Сирена порывисто схватила листки бумаги. Она побледнела, прочитав первые строки, без сил опустилась на стул.
- Я попрошу товарищей отложить передачу, - сочувственно сказал посланец штаба.
- Не надо, - сказала Сирена, - передача должна состояться.
Она придвинула к себе микрофон, вытерла слезы, заговорила:
- Дорогие мои земляки-закарпатцы! Только что я получила прощальное письмо от моего мужа, первого секретаря Закарпатского крайкома партии товарища Олексы. Письмо шло больше года по дорогам подполья, шляхам войны. Мой любимый Олекса писал его мне и дочке Оленьке, но оно адресовано всем живым. Слушайте же, что он написал...
"Мои дорогие, не оплакивайте меня и не горюйте по мне. Сейчас тысячи и сотни тысяч прекрасных сынов народа умирают за лучшее будущее человечества. Война - самое большое несчастье для человечества. Будем надеяться, что после этой войны настанет мир, который надолго, а может, навсегда сделает это несчастье невозможным. Прощаясь с вами, желаю вам дожить до мира и счастливой жизни. Если доживете - и меня помяните незлым, тихим словом".
Еще, - продолжала Сирена, - мой Олекса написал: "Моя любимая дочка Оленька, как раз год был тебе тогда, когда немилосердная война разлучила нас. Ты была моим утешением, ты была моей жизнью. Иду на смерть, кровь капает из моего сердца, зная, что не увижу больше тебя..."
Вот его последние слова: "Прощайте, дорогие!
Будапешт, тюрьма, 3. X. 1942 г.".
- Прощай, Олекса... - тихо проговорила Сирена. - Прощай... Наша победа уже близко... Части героической Красной Армии скоро выйдут на перевалы, ступят на украинскую землю под Карпатами. Их встретят твои боевые друзья-подпольщики и партизаны-верховинцы. И не будет заклятому врагу пощады! Смерть фашизму, свобода народам!
"...Знаю, что наше дело справедливое и победа будет
нашей".
Стонали от взрывов Карпаты. Фашисты бежали из Закарпатья. Горные дороги были забиты до предела: отступали гитлеровские и хортистские части, бежали полицейские, националисты всех мастей. В потоке беженцев тащился открытый автомобиль с Угрюмым, Будяком и Софией. Будяк был за рулем.
- Передохнуть надо. - Будяк и в самом деле устал.
- Тогда только здесь. Поднимемся выше - там такая дорога, что ни вправо, ни влево не шагнуть.
Они свернули на боковую дорогу, остановились под могучими деревьями. Будяк достал флягу, хлебнул шнапса. Угрюмый отошел в сторону, его воротило от горной высоты.
София показала Будяку на него глазами.
- То наше прошлое, - проговорила тихо. - А бывает, когда от прошлого надо избавляться.
Будяк кивнул. И когда снова садились они в машину, Будяк вежливо открыл дверь, поддержал под локоть Софию и ударил эсэсовским кинжалом Угрюмого в спину.
Труп он сбросил в пропасть.
София, когда они отправились дальше, равнодушно думала о том, что вот снова придется менять хозяев. Где теперь все эти волошины, бродии и иже с ними, на которых чуть не молилась? Сгинули, провалились в пропасти, которые сами себе выкопали.
Еще ей было страшно. Совсем рядом катился, настигал ее неумолчный гул. И она торопила Будяка - скорее, если не успеют перевалить через горы, окажутся в ловушке.
А на перевале засели эсэсовцы. Они безжалостно расстреляли из пулеметов колонну беглецов, среди которых было и венгерское подразделение.
Венгерский офицер пытался положить своих людей за камни, яростно кричал:
- Что вы делаете, сволочи! Мы...
И не успел больше ничего сказать - перерезала его очередь.
Некоторые из его солдат сделали по два-три выстрела - эсэсовцы сверху забросали их гранатами.
- Союзнички... - презрительно процедил эсэсовец.
Гранаты рвали на части густую толпу беженцев. Это был ад: трупы устилали всю дорогу, потому что справа и слева были пропасти - укрыться негде. Автомашина с Софией и Будяком почти повисла на краю бездонного обрыва. София, схватив короткий немецкий автомат, выпрыгнула из машины и отбежала в сторону. Будяк лихорадочно выворачивал руль, пытаясь развернуться. Взрыв гранаты сбросил его вместе с машиной в пропасть. София равнодушно проводила взглядом подпрыгнувшую на скалах, словно мячик, машину.
Она залегла за каменным придорожным крестом: впереди были эсэсовцы, за спиной - солдаты Красной Армии. София мысленно попрощалась с лесом и горами, передернула затвор, поднялась, полоснула длинной очередью по тем, что закрыли для нее выход из ловушки.
- Смелая девица, - пробормотал один из фашистских офицеров. Он подождал, пока она подошла поближе, и нажал на спусковой крючок.
Эсэсовские офицеры просматривали в бинокли горы, узкую полосу дороги, сбегающую в долину. Они видели: совсем рядом за камнями, редкими деревьями, скалами залегли советские и чешские солдаты.
- Скоро они поднимутся в атаку, - пробормотал один из эсэсовцев.
- Русским придется туго, у них один путь - на наши пулеметы, ответил ему второй офицер.
- Продержимся до темноты и уйдем...
...Советские воины и чешские солдаты из корпуса Свободы бросились в первую атаку... Откатились, оставив убитых. Была потом и вторая атака, и третья... Два офицера - советский и чешский - укрылись за скалой.
- Положим всех ребят... Что делать? - спросил советский майор своего коллегу, чешского капитана.
- Эти гады выбрали-таки место, на которое можно идти только в лоб... - ответил капитан.
В это время застучали выстрелы. Там, за спиной у эсэсовцев. Сперва одиночные, прицельные: с деревьев, со скал...
Эсэсовцы заметались, пытаясь укрыться от неведомо откуда взявшихся снайперов.
- Кто-то нам помогает, - сказал майор своему товарищу.
Выстрелы переросли в непрерывный огонь - теперь уже били и из автоматов, ухали гранаты.
- А ну-ка, хлопцы! - поднялся майор. Он вскинул автомат и побежал вперед: - В атаку! За мной!
Чешский капитан бежал рядом с ним.
Оттуда, из-за перевала, донеслось "ура!". Там тоже пошли в атаку.
Через несколько минут все было кончено. На перевале советские, чешские солдаты обнимались с людьми в одежде гуцулов, в ватниках, кожушках.
- Здравия желаем, - сказал майор командиру партизан, - спасибо за помощь. Кто вы?
- Партизанская бригада имени Олексы Борканюка!
Медленно оседали дым и гарь недавнего боя, укатывалось вдаль эхо его, и открывались с перевала бесконечные просторы гор - вершины, скалы, полонины, леса, бурные реки - КАРПАТЫ, те Карпаты, которые видел в свой смертный час с помоста во дворе тюрьмы "Маргит-Керут" товарищ Олекса.
"Я умираю и буду жить!"
На просторную площадь в центре Мукачева пришли рабочие мукачевских заводов, приехали гуцулы с гор. Толпа все росла и росла. В ней было много людей в гуцульской одежде, но было немало и таких, кто носил еще гимнастерки с нашивками за ранения, с боевыми наградами.
На площади стоял со своей скрипкой и слепой старик с внуком. Он еще больше поседел, густые брови совсем закрыли незрячие глаза. Он вслушивался в гомон толпы, взгляды которой были обращены к зданию в центре площади.
Охрану здания несли бойцы народных боевых дружин.
Сквозь толпу протискивалась девушка в гимнастерке, еще хранящей следы недавно снятых погон, с солдатскими наградами на груди. Люди, увидев ее, улыбались, уступая дорогу.
- Дедушка! - вскрикнула девушка, заметив старика музыканта.
- Маричка! - Слепец протянул руку, огладил лицо девушки. - Внучка! Вернулась живая...
- Живая, дедушка, живая! Я знала, что встречу вас здесь!
- А где мне быть? - удивился слепец. - Где народ, там и я... Всю жизнь свою я ждал этого часа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10