В дверях ателье показался Александр Александрович. Гриша поднялся ему навстречу.
- А-а, старший сержант Григорий Осипович, - обрадовался Ибрагимов. Он был первым и пока единственным человеком, который звал Гришу по имени и отчеству. - Что это с вами случилось? Как это вы попали в город в будний день?
- Я получил благодарность командования и увольнительную вне очереди, - похвастался Гриша.
- За что же благодарность?
- Вы не сердитесь, - покраснел Гриша, - но я не могу ответить на ваш вопрос. Это военная тайна.
- Это нехорошо, - строго сказал Ибрагимов. - Нехорошо вы ответили. Я служил в армии побольше, чем вы, и дам вам совет - никогда не отвечайте "военная тайна". Это всегда обращает на себя внимание, вызывает любопытство. Лучше проявить военную хитрость и сказать: "За отличную стрельбу", или: "За ремонт материальной части". Понятно?
- Понятно, - ответил Гриша, досадуя на себя, что так невежливо, непродуманно ответил Александру Александровичу.
- Значит, будем считать инцидент исчерпанным. А теперь сдадим этой красивой девушке выполненные наряды и пойдем завтракать. Шашлык-бастурму любите?
- Я уже завтракал, - нерешительно отказался Гриша.
- Так разве из этого вытекает, что нельзя позавтракать второй раз, когда вас приглашает хороший знакомый? Как говорит пословица: "Палка на палку плохо, а завтрак на завтрак - одно удовольствие".
- Я пришел по делу, - сказал Гриша. - Я хотел с вами посоветоваться...
- За завтраком и посоветуемся.
В шашлычной Александра Александровича встретили как старого знакомого.
- Сейчас, сейчас, - засуетился официант. - Шашлык, конечно?
- Бастурму. И понятно, водки - триста для начала... И может, пива? спросил он у Гриши.
- Я не пью ни водки, ни пива, - виновато ответил Гриша.
- Никогда?
- Никогда.
- А вино?
- И вина тоже не пью.
- Вот так штука, - удивился Александр Александрович. - Тогда принесите для Григория Осиповича минеральной воды. Нужно же хоть так отметить благодарность командования. А пока нам будут жарить шашлык, можно и посоветоваться. Так в чем дело?
- Я даже не знаю, как сказать... Понимаете...
- Все понимаю, - улыбнулся Александр Александрович. - Деньги нужны. В долг...
- Да нет, что вы...
- Не стесняйтесь, старший сержант, - перебил его Ибрагимов. - Я вас с удовольствием выручу. Хоть сию минуту. Много вам нужно?..
Он полез в карман.
- Да нет, Александр Александрович... Спасибо большое. Но деньги мне не нужны, - сказал тронутый его добротой Гриша. - Тут дело в одной идее... Так сказать, военно-технической...
- Что ж, можно рассмотреть и идею... А деньги в самом деле не нужны?
- Спасибо, совсем не нужны. К чему военному деньги?
- Особенно не пьющему и не курящему, - поддержал его Ибрагимов. - Так какая же это у вас идея?
- Я вот думал, - сказал Гриша, - можно создать такие ракеты... Понимаете, такие ракеты, чтобы они были самоуправляемые. Чтобы они сами летели туда, где работает радиолокационная станция. По ее лучу. Ведь радиолокаторы защищают самые важные объекты, кроме того, и сами ракеты управляются локаторами. И если создать такие ракеты, они сами точно попадут на ракетные базы и так далее... Это, конечно, только замысел. Чтобы его выполнить, нужны специалисты...
- Молодец! - удивленно покачал головой Ибрагимов. - Просто молодец. Замечательный замысел. И по-моему, его вполне можно выполнить. Я вам советую, дорогой товарищ старший сержант Григорий Осипович, сообщить об этом в военный радиоинститут... А сейчас давайте займемся шашлыком и выпьем за ваш замысел. Налить немножко?
- Нет, - ответил Гриша. - Я нарзан выпью. Вы только не обижайтесь.
- За что же тут можно обижаться?
Такого вкусного шашлыка Гриша не ел никогда в жизни.
Г л а в а д е с я т а я, которая называется "Что они
думали", как, впрочем, следовало бы назвать всю эту книгу
Не все ли равно, что я делаю.
Спросите, что я думаю.
Ж. Р е н а р
- ...стоит ли за это ложить жизнь, - закончила свою длинную и путаную мысль Зина.
Шарипова передернуло. "Ложить". Особенно его раздражало в Зине то, как она калечила русский язык. Это было странное, ревнивое чувство. Ему самому знание русского языка стоило большого труда. И когда другие выражались неправильно, небрежно, не заботясь о слове, у него было такое чувство, какое было бы, наверное, у художника, если бы на его глазах превосходную любимую картину кто-то мазал грязью или плевал бы на нее.
"Вначале было слово..." Он не мог бы найти лучшего выражения для того, чтобы объяснить самому себе свой жизненный путь.
Зимой с 1942 на 1943 год после тяжелого ранения в грудь - осколок перебил ребро и застрял в легком - он попал в госпиталь, в Уфу. В палате, куда его положили, на соседней койке лежал пожилой человек с круглой лысой головой, маленькими, щеточкой усами над большим ртом и таким лицом, что, посмотрев на него, Шарипов подумал: доброта, как и злость, оставляет свои следы на лице. Максим Автономович Барышев до войны работал директором сельской школы, а в военное время стал комиссаром батальона.
Максим Автономович часто поправлял Шарипова, который к этому времени - шутка сказать, командир дивизиона гвардейских минометов, Герой Советского Союза! - чувствовал себя уверенней и меньше стеснялся того, что плохо говорит по-русски.
- Нужно говорить не "два человек", а "два человека", - в очередной раз перебил он Давлята.
- Ви меня понял? - вспылил Шарипов. - Это главное!..
- Этого недостаточно, - возразил Максим Автономович.
Спустя некоторое время он спросил у Шарипова:
- Вот скажите, вы замечали, как все, о чем вы думаете, любая ваша мысль, даже не произнесенная вслух, все равно состоит из слов, что думаете вы словами?
- Не знаю... - сказал Шарипов. - Почему словами? Когда я думаю, я вижу... Горы вижу, всадника вижу, или танк вижу, или речку.
- Но при этом вы знаете название всего того, что воображаете. А если вы подумаете, что, к примеру, "социалистическая революция освободила народы, которые угнетались царским правительством", вы уж тут никаких картинок не увидите, а будете думать только словами. Слова неотделимы от мыслей. И вот что главное: чем больше у человека в запасе слов, тем больше у него в запасе мыслей, тем более умным, более знающим будет такой человек.
На следующий день Давлят нерешительно спросил у Максима Автономовича:
- Не смогли бы вы учиться со мной русскому языку... в свободное время?
- Не учиться, а учить, - хитро прищурился Максим Автономович. Можно. Но язык - это как здоровье. Немного зависит от врача и все - от больного.
Это было время, когда Давлят учился по двадцать четыре часа в сутки. Даже во сне. Даже сны его состояли из русских слов во всех их падежах, склонениях и спряжениях.
Прославленный диктор московского радио - Левитан едва ли представлял себе, какую роль сыграл он в жизни Давлята Шарипова. Слушая последние известия, Шарипов потом повторял каждое слово, осваивая произношение, ударения и даже интонацию Левитана. Он заучивал на память целые страницы Гоголя, Чехова, Шолохова. Любимым его занятием стала придуманная Максимом Автономовичем игра в "очко". Максим Автономович брал в руки добытый для этой цели в библиотеке госпиталя Толковый словарь русского языка или словарь иностранных слов и, открыв книгу на первой попавшейся страничке, прочитывал подряд двадцать одно слово. Давлят их записывал, а затем должен был растолковать каждое из них. Потом они менялись. У Максима Автономовича были все основания удивляться успехам своего ученика - месяца через три Давлят, случалось, обыгрывал в "очко" старого учителя, хотя он и перестал поддаваться, как часто поступал вначале.
Русский язык! Великий русский язык, которым многие так пренебрегают только потому, что слышат его и говорят на нем со дня рождения. На многие годы он стал для Шарипова предметом самой большой его заботы, источником чистой радости и надежным подспорьем в решении важнейших вопросов, связанных с его жизнью и работой.
Он понимал, что Зина, пожалуй, не была бы ему симпатичней, если бы она даже не калечила языка. Но эта ее черта особенно раздражала Давлята.
"Как мало все-таки мы знаем о людях, которые нас окружают, - думал Шарипов. - Вот Ведин. Я его знаю много лет. Я знаю о нем все, что можно знать о близком товарище. И все-таки никогда не пойму, как он может так бережно, так нежно разговаривать с Зиной. Это непонятно. Или он совсем по-другому, чем я, смотрит на Зину, а следовательно, и на всех других людей, или постоянно притворяется. А как относится к Зине Ольга? Надо будет как-нибудь осторожно расспросить. Но, во всяком случае, когда Зина разговаривает, Ольга не смотрит ей в лицо, как бывает в тех случаях, когда стыдно за человека".
- Стоит ли за это ложить жизнь? - сказала Зина.
"Почему она всегда так разговаривает, словно все вокруг нее в чем-то перед ней виноваты?" - подумала Ольга.
Ольга вспомнила, как Зина резко и неожиданно спросила у нее: "А вам не страшно в вашем институте резать трупы?"
Ольга ответила, что они уже теперь не режут трупов, но когда резали, ей это вначале действительно было страшно.
"Вот это правда", - сказала Зина так, словно все, что говорила Ольга перед тем, было неправдой. И стала рассказывать, что она не боялась трупов, что пронесла на себе три километра раненого, который по дороге умер, но все равно донесла его.
Как это часто бывает с людьми, не привыкшими вслух излагать свои мысли, она говорила о прошедших событиях в настоящем времени: "Тащу я, значит, на спине труп..."
Ведин осторожно попытался перевести разговор на другую тему.
- Ты меня не перебивай, - раздраженно прервала его Зина. - Я на фронте была не меньше, чем ты или Давлят. И орден Красного Знамени я получала в то время, когда заработать его было не так легко, как теперь. Тогда не давали Красное Знамя за выслугу лет.
Это была странная женщина. Она странно, вела себя. Непонятно. Взять хотя бы то, что, когда они поднимались в Доме офицеров по лестнице, она останавливалась на каждой площадке и оборачивалась вокруг себя. А когда они вместе пошли в театр, в антракте при своем муже и Шарипове она предложила: "Ну, вы, мужчины, оставайтесь здесь, а мы пойдем в женскую уборную. Или вам не нужно?" Ольга не знала, что сказать, покраснела, растерялась. "Вы не стесняйтесь, - сказала Зина, - это дело обычное, естественное".
"Интересно, - думала Ольга, - как относится к этой Зине Давлят? Мне кажется, что его подчеркнутая почтительность вызвана именно тем, что он хочет скрыть свою неприязнь к жене Ведина. А как сам Ведин? Очевидно, они прожили вместе много лет, привыкли друг к другу, и то, что мне кажется странным и необычным в Зине, для Ведина привычно и знакомо, а может быть, и приятно?"
- Стоит ли за это ложить жизнь? - спросила Зина.
"Не знаю, - подумал Ведин. - Не знаю".
Тогда ему казалось, что он не сможет жить. Что всему конец. Он тогда приехал на следствие в маленький районный центр на станцию Чептура. Днем много и напряженно работал, а вечером со своим знакомым - следователем районной прокуратуры ходил в местный клуб. Там танцевали под радиолу. Ведин не танцевал, в клубе ему было скучно.
Однажды, в конце рабочего дня, когда ему понадобилось посмотреть в связи со следствием, которое он вел, подшивку республиканской газеты за прошлый год, он зашел в районную библиотеку. И за деревянной некрашеной стойкой, отделявшей половину комнаты, предназначенную для посетителей, от другой половины, где стояли полки с книгами, он увидел девушку, прекраснее которой он не встречал ни до этого дня, ни после него. Он даже не знал, какая она. Он и сейчас не помнил ее лица и, может быть, не узнал бы ее. Он знал только, что она прекрасна, что она прекраснее всех на свете.
Он до сих пор не понимал, как у него хватило решимости заговорить с ней, познакомиться и проводить ее от библиотеки к дому, на другой конец городка.
Ее звали Саррой. Из эвакуированных. Она жила с родителями, училась в десятом классе вечерней школы и работала библиотекарем. Оказалось, что она бывала в клубе и заметила там Василия. А он недоумевал, как мог не обратить на нее внимания. Только при мысли о ней, только при взгляде ее двух черных солнц, бьющих из-под ресниц, у него сдавливало сердце. Краски в те дни казались ему ярче, запах сильнее, и мир, и земля, и деревья, и цветы казались ему лишь вчера сотворенными.
Никто и никогда в жизни не относился к нему с таким безграничным, с таким всеобъемлющим доверием и доверчивостью, как Сарра. Родители чуть не запирали ее за то, что она "гуляет" с военным. И все равно они встречались каждый вечер, и Сарра возвращалась домой глубокой ночью.
Он скрыл от нее, что был женат и имел ребенка. Он не мог этого ей сказать. Если бы он сказал это, Сарра не осталась бы с ним ни минуты. Она любила в первый раз и могла любить только такого человека, который любит впервые. Он знал, что женится на ней, потому что жить без нее больше не сможет.
Во всю свою жизнь он не целовался так много, как в эти дни с Саррой. Он никогда не представлял себе, что в поцелуях может крыться такое глубокое, такое бесконечное наслаждение, такая любовь и такое счастье. Он рассказывал о себе, и, наверное, за всю жизнь ему не случалось говорить о себе так много. Он никогда не знал, что в рассказах о себе, в воспоминаниях о детстве, о школьных днях может быть такой интерес для близкого тебе человека, такое бесконечное понимание.
Она была очень нежной, его Сарра, безмерно нежной с ним, бесконечно нежной и ласковой. Он знал, что в любой из этих вечеров мог бы сделать ее и совсем своей, но оберегал ее доверчивость от слишком грубой ласки, от неосторожного движения.
Он закончил следствие. Он должен был возвратиться в Душанбе, чтобы передать дело военной прокуратуре, а затем собирался снова приехать за Саррой.
В Душанбе, в своей маленькой холостяцкой комнатушке, он застал Зину. Он ничего не слышал о ней с начала войны и считал ее погибшей.
Он сделал все необходимое для того, чтобы не показать Зине, как он растерялся. Он понимал, что не может, что не имеет права в первый же день ее приезда сказать, что собирается жениться на другой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46