Только слишком поздно ты к этому приходишь, генерал, думал Степан Кириллович. У каждого человека в молодости бывает своя ахиллесова пята. Но в старости иногда случается так, что эта ахиллесова пята оказывается со всех сторон, куда бы ни ткнуть человека. И тогда главным делом его жизни становится желание скрыть, уберечь эту пяту.
С первого класса его сын Сеня учился с сыном директора школы Виктора Михайловича, с Ваней Ивановым. И вдруг Виктора Михайловича арестовали. И вот тогда Степан Кириллович, глядя прямо в глаза сыну, сказал: "Больше туда не ходи. Не маленький - сам понимаешь".
Но неужто он, кавалер ордена "Лавры Мадрида", так держался за свое незначительное лицо и сказал Семену не ходить больше к Ивановым только потому, что боялся за себя, а не за дело? Неужели это была забота не о деле, а о себе?..
"Ты уже не будешь генералом! - твердил Косме Райето. - Ты уже не будешь генералом!" - повторял он, вгоняя ему под ноготь швейную иголку.
Его тогда звали "генералом". Это было его прозвище. Возможно, потому, что он меньше всех был похож на генерала со своим незаметным, незначительным лицом. И Косме Райето твердил: "Ты уже не будешь генералом". Но вот он стал генералом, и не хуже, чем другие.
"...Поминки, - подумал Шарипов. - Я не мог не прийти. Но буду всегда жалеть и никогда не прощу себе, что пришел. Что может быть хуже, подлее этого обычая? Ни одному животному, собаке не придет в голову жрать сразу после того, как убили ее щенка. К чему это? Чтобы еще больше ощутить преимущество живых перед мертвыми? Чтобы показать самим себе - вот нам все нипочем, даже смерть близкого. Как это гадко, как это бесстыдно и цинично! И неужели они все не понимают этого? Или так же, как я, пришли потому, что генерал предложил, потому что таков обычай, а самим так же стыдно? И так же, как я, давятся каждым куском?.."
Поминки... Странные поминки, на которые не была приглашена даже жена покойного.
"Она бы в санитарки не пошла", - вспомнил Шарипов слова Зины.
"А зачем ей идти в санитарки? - думал он, наблюдая за тем, как рассекает на мощные струи воду большой камень, торчащий у самого берега. И что бы изменилось от того, пошла бы Ольга или не пошла в санитарки, если бы "человек, умеющий точно попадать по звуку", выстрелил бы не в него, а в меня? Ничего. Это ничего не меняет. Ольга осталась бы такой же, как была. И все-таки то, что сказала Зина, как заноза. Мешает. Не имеет никакого значения, а мешает так, что я уже не могу смотреть на Ольгу прежними глазами".
Ведин только что погиб. Еще кабинет его был кабинетом Ведина, и конь - конем Ведина, еще звонил телефон и спрашивали Ведина, и приходили в его адрес бумаги, а уже он был далеким, далеким, и эти поминки устроены словно для того, для чего кладут на могилу тяжелую надгробную плиту словно из страха, что мертвый вернется к живым, словно из желания придавить его камнем...
И странное дело, думал Шарипов, Зина, которая прежде казалась ему эдаким довеском, нелепым и ненужным довеском к Ведину, сейчас в его представлении слилась с его покойным другом, и то, что она говорила, звучало для него голосом Ведина и словами Ведина.
Слушали они когда-то вместе с Вединым грустную и смешную песенку о двух друзьях, которые были в одном полку и постоянно ссорились. "И если один из друзей грустил, смеялся и пел другой". Но вот один из этих друзей был ранен в бою, другой ему спас жизнь, а затем, как это часто бывает на военной службе, их послали в разные стороны - одного на север, а другого на Дальний Восток.
"Друзья усмехнулись: ну что ж, пустяк.
Пой песню, пой.
- Ты мне надоел, - сказал один.
- И ты мне, - сказал другой".
А затем оба тайком прослезились.
В песенке не говорилось о том, кто же из этих друзей первым сказал: "ты мне надоел". Но и Шарипов и Ведин единодушно решили, что сказал это именно тот человек, которому другой спас жизнь. Тот, который спас товарища, никогда бы себе этого не позволил. Даже в шутку.
"И Зину сюда не пригласили. А если бы поминки были по мне, то Ольгу можно было бы позвать, и ее бы, наверное, позвали. Потому что она была бы как все и думала бы как все. И в санитарки она бы не пошла".
Недалеко от Шарипова, на камне, заменявшем стул, сидел Аксенов человек, который легко мог оказаться на месте Ведина при выстреле из сарайчика и на месте Шарипова рядом с Ольгой. Шарипов посмотрел на Аксенова и снова подивился про себя его странно переменившемуся лицу с высоким лбом и четко очерченными губами, с постоянным выражением твердости и холодной вдумчивости. Это был теперь совсем другой человек, недобрый, скорее плохой, чем хороший, и все же, как это ни удивительно, вызывавший значительно большее чувство уважения, чем прежний Аксенов.
"А каким был в молодости генерал Коваль?" - спросил у себя Шарипов и посмотрел на Степана Кирилловича. Он сидел на таком же камне, как и все остальные, в своем новеньком генеральском кителе. На левой ладони он держал лист лопуха с только что вынутой из ямы форелью горячего копчения, а правой рукой разбирал рыбу, отделял мякоть и липкими пальцами подносил ее ко рту, бережно и спокойно. Его плебейская короткая шея стала тоньше и словно длинней. На лбу у него появились высокие залысины, а волосы за последнее время сильно поредели. И Шарипов вспомнил, как Ведин однажды рассказывал о том, кто и как лысеет. По словам Ведина, в сибирском селе, где он родился, говорили, что умные люди лысеют с затылка, потому что перед тем, как что-нибудь сделать, на что-нибудь решиться, обязательно почешут в затылке, подумают, все взвесят, а волос, понятно, при этом на затылке вытирается. Глупый человек наоборот: сначала сделает, а потом жалеет: "Ах, зачем я так поступил", и все хлопает себя ладонью по лбу, волос вышибает.
Но жалел ли когда-нибудь Степан Кириллович, хоть ночью, хоть наедине с собой, с собственной совестью, о том, что он делал в жизни? Трудно сказать. Залысины на лбу - слишком слабое доказательство.
Но ведь это Степану Кирилловичу принадлежали слова: "Если увидишь гадину, не раздумывай о том, что отец ее был гадом, а мать - гадиной, что всю жизнь обращались с ней гадко, что вокруг себя она видела преимущественно гадов, а просто раздави ее". И лишь в последнее время он стал добавлять: "Если сможешь..."
Г л а в а с о р о к ш е с т а я, в которой автор
разоблачает убийцу человека в афганском халате
Человек свободный ни о чем так
мало не думает, как о смерти, и его
мудрость состоит в размышлении не о
смерти, а о жизни.
Б. С п и н о з а
У него уже давно было то состояние, которое психологи называли абулией, - состояние, при котором безвыходность ситуации порождала убеждение в бесполезности всякого действия.
"Но неужели инстинкт самосохранения, инстинкт жизни во мне настолько силен, - думал мулло Махмуд, - что именно он направил мою руку? Нет. Я думал о себе меньше, чем обо всех остальных. Это просто было то самое движение, которое заставляет человека задавить скорпиона или убить ядовитую змею. Независимо от того, угрожает ли она тебе, угрожает ли она другому или даже вообще никому не угрожает".
Мулло Махмуд приподнял край циновки, на которой сидел, и сплюнул на глиняный пол слюну, зеленую от жевательного табака.
Людям значительно чаще случается видеть собственную смерть, чем они это предполагают, думал он. Алкоголик, который стоит перед витриной магазина, заполненной бутылками с прозрачной жидкостью, вбирающей свет ламп. Сапер, который, усевшись на мине, как на придорожном камне, закусывает сандвичем с беконом. Или, как помнил он с детства, их служанка Элизабет. Она купила веревку и хвалила ее - такая прочная, такая белая, а после повесилась на этой веревке на чердаке, когда моряк, пообещавший на ней жениться, утащил все ее сбережения и сбежал.
Он тогда тоже увидел собственную смерть. И надо сознаться, выглядела она совсем не страшной и довольно симпатичной. Человек лет тридцати пяти сорока, с руками хлопкороба, в одежде афганского крестьянина, вежливый и нервный, с хорошим произношением как в таджикском, так и в английском языке. С очень хорошим произношением, хотя, несомненно, и тот и другой язык не были его родными языками, и очень трудно было догадаться, на каком же языке говорил он в детстве.
Ему был искренне интересен этот человек, направленный сюда для того, чтобы лишить его, мулло Махмуда, жизни. Странно, но он не собирался сопротивляться. Жизнь он прожил не так. Начинать сначала было поздно, и ко всему, когда он увидел этого человека, он почувствовал страшную усталость.
Как это ни нелепо, но мулло Махмуд отметил про себя, что такой человек может понравиться. Это был неразговорчивый и исполнительный человек. Раздражала только его нервозность. Мулло Махмуд за эти годы привык к тому, что он всегда сидит на почетном месте, в центре, против двери. А приезжий не мог сидеть спиной к двери, он садился так, чтобы видеть того, кто войдет, рядом с мулло Махмудом, и это мулло было неприятно.
- Так вы собираетесь вернуться? - спросил он у мулло Махмуда.
Мулло ответил не сразу. Он знал, что после того, как он скажет "нет", раздастся хлопок бесшумного пистолета, и все будет кончено.
- Нет, - сказал он. - Я останусь здесь.
Выстрела не последовало.
- Что ж, это правильно, - ответил приезжий. - Вы уже пожилой человек, и начинать жизнь сначала вам будет трудно.
"Как же все-таки это произойдет? - думал мулло. - Очевидно, не пуля. Возможно, нож? Тоже едва ли. Скорее всего яд".
Они молча сидели на ватном одеяле против двери. Мулло Махмуд заварил чай, затем налил его в пиалы. Приезжий, по-видимому, очень проголодался большими кусками, почти не разжевывая, он глотал куски лепешки, холодную баранину. Вдруг он пристально и испуганно посмотрел на дверь. Мулло машинально оглянулся и сейчас же заметил, как отдернулась рука приезжего.
"Значит, действительно яд", - понял мулло Махмуд.
Ну что ж, это было гуманней, чем он даже мог рассчитывать. Нужно было только выпить пиалу. А может быть, достаточно и одного глотка. В таких случаях работают без промаха.
Он взял пиалу в руки, но затем снова медленно, бережно опустил ее на достархан.
Только на минуту. Только для того, чтобы не тряслись руки. Чтобы выпить ее сразу. Залпом. Чтобы сразу подействовало.
Не стоило даже ждать этого человека. Такую пиалу он должен был приготовить для себя сам. И уже давно. Кому он нужен? Никому... Совсем никому.
И вдруг он подумал о том, что утром к нему придет кузнец усто Кадыр за травами - мулло лечил его от ревматизма - и найдет мулло уже мертвым. И неизвестно, избавился ли сын Саида от глистов... И он выпьет эту пиалу и навсегда уйдет, а такие люди, как этот Смит, или, как там его звали, хищник и убийца, или этот исполнительный негодяй в афганском халате останутся...
На краю достархана лежал широкий, тяжелый, изумительно сработанный нож, который мулло получил в подарок от своего пациента усто Кадыра. И неожиданно для себя мулло Махмуд, в свою очередь, пристально посмотрел в окно за спину человека в афганском халате, а когда тот нервно оглянулся, схватил нож и неумело, неловко ударил им, как саблей, по затылку приезжего.
За всю свою жизнь он не зарезал и цыпленка. Он очень испугался, когда увидел, что человек этот ничком, лицом вперед упал на циновку, а из затылка густо полилась кровь. Он пытался перевязать раненого, но не мог остановить кровь. Очевидно, лезвие задело какой-то жизненно важный центр. Приезжий умер у него на руках. Тогда он с трудом - где только взялись силы - перетащил приезжего до коня - это было какое-то странное и острое проявление инстинкта жизни, думал он впоследствии, - усадил в седло судьба помогает убийцам, думал он, - и он никого не встретил и в поводу повел коня к Мухру. Конь очень сопротивлялся, он не хотел входить в воду.
"И все равно, - думал мулло Махмуд, - я не жалею об этом. Я не радуюсь этому, но и не жалею. Я только не хочу, чтобы это продолжалось. Чтобы это продолжалось для меня и начиналось для этого толстого и смешного русского ориенталиста. Глупо думать о долге человеку, который всю жизнь не делал того, что нужно, и делал то, что не нужно. И все-таки - это теперь не желание, а долг".
Перед тем как переступить порог, Володя присел на глиняный пол, снял ботинки, с сомнением посмотрел на свои не слишком свежие носки и лишь затем вошел в комнату мулло Махмуда.
Обратив лицо к Мекке, мулло Махмуд произносил четвертую из пяти обязательных молитв - намози шом.
Не обращая внимания на замершего у порога Володю, стоя, подняв руки до уровня плечей, мулло сказал: аллах акбар - аллах превелик. Затем, вложив левую руку в правую, он прочел первую суру корана - фатиху. После этого он склонился так, что ладони коснулись колен, выпрямился, поднял руки и произнес:
- Аллах слушает того, кто воздает ему хвалу.
Володя подивился про себя легкости и даже грации, с какой старый мулло опустился на свой узкий молитвенный коврик, сначала став на колени, затем приложив к земле ладони и, наконец, распростершись так, что коснулся пола носом. "Это как зарядка, - подумал Володя. - Пять раз в день. Зимой и летом. Без выходных".
Мулло сначала вправо, а потом влево произнося традиционную формулу: "Да будет на вас приветствие и милосердие аллаха", не вставая с колен, присел на пятки и снова растянулся на коврике.
Володя молча, затаив дыхание замер у порога, но не уходил, так как мулло просил его прийти по поводу какого-то важного и срочного дела. Мулло Махмуд закончил молитву. Он провел руками по бороде, обернулся к Володе и предложил ему войти в комнату и сесть.
Володе показалось, что мулло смущен его приходом. И не потому, что мулло ничего не говорил о деле, по какому он пригласил Володю, - Володя уже привык к этому, а потому, что мулло был как-то особенно озабочен.
Он незаметно взглянул на часы. Прошло уже более часа с тех пор, как он пришел сюда, а они по-прежнему перебрасывались незначительными фразами о здоровье и погоде. Несколько раз он порывался уйти, но мулло снова и снова наливал ему в пиалу зеленый горьковатый ароматный чай.
- От чая нельзя отказываться, - без улыбки сказал мулло Махмуд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46