– удивился Сократ.
– Нет, конечно, – ответил Платон. – Но ведь ты всегда стоял за умеренность. Куда же она подевалась сегодня?
– …двести сорок четыре, двести сорок пять… – донеслось со стороны счетчиков. Счет приближался к роковой цифре.
– Умеренность в наслаждениях, в еде, питье, ласках – да, это я всегда советую людям и сам стараюсь соблюдать. Но когда речь идет об истине, Платон, когда речь об истине – гоните от себя умеренность, как волка от стада!
Сократ стал задыхаться. На виске его выступила извилистая жила, темная от крови. Он глубоко перевел дух и продолжал с еще большим жаром:
– Истину не защитишь мягкими словами! Даже самой страстной горячности нелегко отстоять истину, когда против нее – власть. А о чем шла речь здесь? О Сократе или об истине? Вот видите!
– Но они не простят твоей страстности, дорогой, – сказал Платон. – Ты бы должен постараться – если уж не оправдания добиться, так хоть наименьшего из наказаний…
– А ты знаешь, которое из них для меня – меньшее? – усмехнулся Сократ. – Предоставь это мне, мальчик…
Подсчет голосов закончился. Притан подал архонту табличку с цифрами. Архонт басилевс встал. Поднялись и Сократ с друзьями.
Аполлодор в смятении и страхе обнял Сократа, приник лицом к его плечу.
Архонт провозгласил:
– Сократ виновен.
Аполлодор ощутил трепет, пробежавший по телу Сократа, заплакал, закричал:
– Нет! Нет! Нет!
Сократ ласково успокоил его:
– Но, мальчик! Что же ты так переживаешь? Ты ведь должен был ждать этого, как ждал этого я!
Когда архонт объявил, что виновным признал Сократа двести восемьдесят один голос, а двести двадцать – невиновным, лицо Сократа просияло:
– А вот этого я не ожидал! Слыхали? Двести двадцать честных людей! Почти половина! Достаточно было привлечь на свою сторону еще тридцать одного – и я был бы оправдан!
– Да, – печально сказал Платон. – Не хватает совсем малого. Вижу, ты утешен – радуешься, что отныне у тебя больше друзей, чем ты ожидал…
– Но еще больше должно это утешить вас, друзья мои!
С того момента как число черных бобов превысило число белых, то есть когда Мелет понял, что теперь именно ему предстоит предложить вид наказания Сократу, он утратил всю свою воинственность. Ему, поэту, карать старца, к которому стремится столько сердец, чья доброта ясна как день? Отчего же именно сейчас покидают его силы, если их хватило, чтобы нагромоздить на эту старую голову все, что только можно было?
Мелет обвел взглядом ряды присяжных, надеясь найти поддержку у них, но только полнее ощутил, что он – узник в этих живых стенах. И стены эти словно сдвигаются теснее… В мертвой тишине отовсюду улавливал он слухом тяжелое дыхание. Хочет ли эта большая часть присяжных того же, чего вчера, во время встречи с ним, хотел Анит? Устранить Сократа? Или они боятся поднять на него руку?
Поздно испугались! Еще сегодня по Афинам, завтра по всей Элладе, а там и по островам, и дальше, за море, разлетится весть: Мелет обвинил Сократа и требовал для него кары… Мелет задрожал: да кто он такой, этот Мелет? Юношей я мечтал войти в историю совсем иным образом – как Алкей или Анакреонт… Возникло вдруг ощущение, будто кто-то надавил ему на спину. Резко обернулся. Анит с угрозой вперяет в него взгляд. Я понял. Анит говорит мне: не смей отступать! Не отступлю.
Архонт басилевс выпрямился. Из-под миртового венка по лбу его на щеки сползали капли пота. Но сейчас, когда все взоры обращены к нему, неуместно заниматься подобной мелочью. Он не стал вытирать пот и призвал Мелета, как главного обвинителя, назначить для Сократа кару.
Мелет еще расслышал приглушенный окрик Анита: «Мелет!» – но не оглянулся.
Он вышел вперед, раскинул руки:
– Мужи афинские, присяжные гелиэи! Ни единым словом Сократ не выразил раскаяния в своих преступлениях, напротив, он был сама строптивость и неуступчивость. Вы дали восторжествовать справедливости. Большинством голосов показали, что защита Сократа не убедила вас в его невиновности. Этому большинству, полностью сознавая и собственную ответственность, я и подчиняюсь.
Сократ виновен в том, что не признает богов, признаваемых всеми нами, вводит новые, иные божества; он виновен и в том, что портит нашу молодежь. Совокупность же этих злодеяний означает подрыв мощи нашего государства.
Поэтому я требую для Сократа смертной казни через отравление.
Ропот холодного ужаса пронесся по собранию. Многие присяжные закрыли лицо.
Сократ задумчиво смотрел вверх, к Акрополю, залитому солнцем. Родной мой город! Опять синева над твоею главой, золото солнца на лике твоем, что белее мелосского мрамора. Величественный, благородный, прекрасный. Там и сям высятся над тобой кипарисы. Любящий тебя Сократ – тоже как твой кипарис, он – метла, ею можно наносить удары, но сломить ее нельзя. Попробуй сломить мысль, которую старец передает другим…
Он повернул голову к архонту. Тот сказал:
– По закону, Сократ, ты имеешь право теперь, после главного обвинителя, сам предложить меру наказания себе, какую считаешь справедливой.
Анит согнал морщинки с лица: быть может, Сократ исправит то, что напортил Мелет… Сократ, несомненно, будет говорить в свою – а тем самым и в мою пользу. Он любит жизнь. Он растрогает присяжных, и они проголосуют не за Мелетово предложение, а за Сократово, которое, конечно, будет самым мягким. И тогда, пожалуй, назначат среднее: изгнание, как уже для многих его предшественников. Изгнание – это так человеколюбиво, никому не надрывает сердце, и все же Афины избавятся от Сократа…
Сократ неторопливо прошлепал босыми ногами к краю возвышения, поближе к присяжным:
– Закон гласит: обвиняемый, назови наказание, которое, по твоему мнению, справедливо для тебя. До чего трудная задача! Как же мне, о мужи афинские, наказывать самого себя, если я ничего дурного не сделал? Ведь я достаточно пространно объяснил вам, что не виновен ни в чем, что могло бы нанести урон государству, что я всегда стремился быть полезным Афинам и каждому жителю их. Поэтому, если я не хочу отречься от всего, что я вам говорил, от того, как я жил, – я должен бы сказать вам, что не заслуживаю никакого наказания, ни большого, ни малого.
Но я-то знаю, чего вы от меня требуете. Вы исходите из предположения, что мне известны различные наказания, полагающиеся кощунствующему безбожнику, который всеми своими действиями ослабляет могущество государства.
Не в состоянии рассуждать о себе самом, буду рассуждать о некоем воображаемом преступнике, словно перед нами математическая задача. Возьмем, к примеру, такого воображаемого преступника, который действительно вредит государству и для какового – не названного – преступника Мелет потребовал смертной казни.
Рассуждайте вместе со мной: какой кары заслуживают люди, чей долг – печься о благе сограждан, но которые этого не делают? Которые боятся света, как величайшего зла, и сами бегут во тьму, где не отличишь лица от лица?..
Присяжные, чьи взоры при этих словах обратились на Анита, разражаются криками. Кричат прихлебатели Анита – но и противники его.
Архонт в ужасе – к чему же скатывается все дело!
– Я распускаю суд! – кричит он, но никто его не слушает.
Люди заключают пари: пять драхм за Мелета, десять – за Сократа…
Анит попытался что-то сказать в этом шуме:
– Прошу архонта басилевса…
– Милый Анит! – перекрыл весь гвалт ясный, сильный голос Сократа. – Успокойся, не обращай внимания на крикунов. Я ведь сказал, что говорю о воображаемом преступнике, которого здесь изобличали Мелет с Ликоном, да и ты сам. Именно ты обвинил его в подрыве государственной мощи. Я, естественно, должен определить общественное положение такого воображаемого человека, – положение, которое давало бы ему возможность вредить государству. Ибо – взгляни хотя бы на меня: как может босой старик, живущий в бедности и не занимающий никакой должности, выполнить столь нелегкую задачу, как нанесение урона всему государству? Или вы думаете, афиняне, он может добиться этого, переходя от человека к человеку и уговаривая их стать лучше?
Так что останемся при нашем примере – при тех людях, которые вместо самоотверженных трудов на пользу обществу карабкаются все выше и выше, набивая мошну, а вокруг них ширится беспорядок, произвол, упадок и всеобщее разложение…
Возможно, вы сумеете представить себе это, и тогда вы неминуемо признаете правоту моих слов: такое государство, ослабленное всесторонне, сильнее всего привлекает врагов и легко может стать их добычей. Подумали ли вы о таком страшном деле, о мужи афинские?
Афины – добыча?.. Афиняне испугались.
– Но вернемся к нашему делу, – говорил тем временем Сократ. – Я сожалею, что не могу ответить на вопрос архонта, какое наказание отмерил бы я такому преступнику, которого мы тут с вами вообразили; ибо кажется мне, что тут уж ничему не помогла бы даже смертная казнь.
Шум поднялся такой, что Сократ не мог продолжать. Он умолк в ожидании тишины.
Анит выпятил грудь, поднял голову, показывая такой горделивой позой, что слова Сократа его не касаются.
Когда волнение несколько улеглось, Сократ заговорил снова, так же просто, как он разговаривал с людьми на рынке:
– Это правильно, афиняне, что вы возмущаетесь, когда мы с вами беседуем о таких правителях, хотя бы и не существующих…
Однако присяжные отлично поняли, к кому относятся слова Сократа, и утихомирить их стало невозможно. Поднялась новая буря криков. Угрозы. Брань. О боги, да этот человек говорит, что думает!
Перед Сократом вскидываются над толпой руки – одни грозят, другие одобрительно машут… Взревела труба, требуя тишины.
Сократ смог говорить дальше.
– Теперь пора вернуться ко мне, которого приплели к этому делу одни боги ведают как. Но поскольку я тут, то должны вы уж как-то решить мою судьбу. Я немножко подскажу вам, ладно? Взгляните, мужи афинские, случилось нечто странное. Анит – как он всегда утверждал и как сказал здесь – заботится и печется о том, чтобы государство наше процветало все больше и больше. Я тоже забочусь о нашем городе, о вас, хочу, чтоб вы жили счастливо. Следовательно, и Анит, и я – мы оба желаем одного и того же; следовательно, мы с ним друзья. Ну, не знаю. Положение наше никак не назовешь равным. В руки ему вы отдали власть, чтите его, кланяетесь ему. Пускай – я не завидую. Но имею же и я право пожелать для себя хоть малости. Кое-что ведь и я сделал для Афин! Бился против врагов – и бился против незнания человека о человеке. Послушайте, я не так уж требователен. Я бы хотел, чтобы моей Ксантиппе не надо было на старости лет заботиться обо мне. И предлагаю я вам следующее: проголосуйте за то, чтоб меня, как и прочих заслуженных людей, до конца моей жизни кормило на свой счет государство в пританее.
Секунду ошеломленная толпа хранила глубокое молчание. Потом взорвался рев, в котором преобладал гомерический хохот. Оглушительный гвалт, топот, крики, свист…
– Какая дерзость!
– Слава тебе, Сократ!
– Боги, какая наглость!
– Позор Сократу!
Присяжные схватились друг с другом, в пылу азарта забывая о вежливости, о приличии, ядреные словечки так и скакали над головами толпы.
– Ишь как рассчитал старикан!
– Нашелся умник – губа не дура!
– Анит, выдавай ему каждый день похлебку, как нам!
– Эти помои-то? Неплохое наказание!
– Заткни пасть, Анит услышит!
– А старик-то не трусливого десятка! Решается вопрос о его жизни, а он еще вас дразнит… Воздайте ему этот почет – кормление в пританее!
– Старик прав! Давно заслужил!
– У него на это больше права, чем у тех, кого там кормят за счет города…
– Не цикуту – паштеты да вино!
Постепенно смех утихает. Многие присяжные растерянны – у них такое ощущение, что произошло нечто крайне непристойное. Каменотес Пантей прижал к себе внука, слезы текут у него по белой бороде.
– Почему ты плачешь, дедушка?
– Потому что вижу – Сократ хочет умереть…
– Как может он хотеть этого? Умирать никто не хочет, – удивился мальчик.
– А он хочет. Он знает, что правда может убить его, – и все же высказывает эту правду.
Нет, такого судебного заседания архонт еще не видывал. Его трясло от волнения. Он и сам был полон сомнений – где правда? Но он обязан был чтить закон. Встал:
– Судьи афинские! Мелет потребовал для Сократа смертной казни. Сократ – пожизненного кормления в пританее. Приготовьтесь голосовать. Закон повелевает первым голосовать предложение обвинителя – Мелета.
Второе голосование было куда более трудным для присяжных, чем первое. Необходимость решить – жить или умереть Сократу – навалилась на них тяжким бременем. Придавила к земле.
– Как теперь быть?
– За что же смерть? Убил он кого? Родине изменил? За что же его убивать?
– А пританей за что? Своими глазами видели, как он своей пляской издевался над нашей великой богиней. И так же он издевается над нами, присяжными. За это, что ли, кормить его пожизненно?
Подходили к урнам, неохотно выпускали из ладоней бобы: белый, черный, белый, белый, черный, черный…
Счетчики склонились над урнами. В них так и чернело. Сосчитали – оказалось: черных теперь на двадцать больше, чем при первом голосовании.
Архонт объявил присяжным:
– Сократ приговорен к смертной казни. Еще сегодня, после заката солнца, Сократу подадут чашу с цикутой.
Присяжные поднялись с мест и замерли недвижимо, сами ошеломленные услышанным. Ветер шевелил кусты за стеной. Казалось – вздыхает сам холм Ареса.
Нет. То были вздохи людей, приглушенные всхлипывания.
Аполлодор пал на колени, в отчаянии крикнул:
– Нет! Нет! Этого нельзя! Не убивайте Сократа! Возьмите меня вместо него! Убейте меня!
Крик юноши рассек шепоток присяжных, заставив его умолкнуть, – и осиротел: крик раненой птицы… Высокий, безумный вопль…
Сократ, стоя, спокойно выслушал приговор. Сказал, обращаясь к Критону и Платону:
– Посмотрите на этого мальчика. Как он меня любит!
Оба – Критон и Платон – предложили архонту внести еще сегодня по тридцати мин каждый, чтоб заменить смертный приговор штрафом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70