– Неужели ты даже не попрощаешься со мной? – всхлипнула Ксантиппа.
Сократ поцеловал обеих женщин, сына и улыбнулся:
– Да ведь мы еще увидимся.
Они ушли. Ксантиппа причитала. Глаза Мирто были полны слез. Сократ остался с тремя друзьями.
Один из скифов почтительно указал ему камень, предлагая сесть в ожидании вызова.
– Садись, братец, сам, – ответил Сократ. – Я люблю стоять.
Толпы народа растекались по возвышенности, опоясывающей природный амфитеатр ареопага, на котором были отведены места для дикастерия– одной десятой части пятитысячного собрания верховного народного суда, гелиэи. У входов к этим огороженным местам была самая сильная толчея. Присяжные, выбранные по жребию на сегодня, толкались и теснились совершенно напрасно: входы были еще закрыты, перед ними стояла стража.
– О Геракл! Я потерял свой пинакий… Отодвиньтесь! Помогите же искать! Ведь это целых три обола!
Наконец! Стража открыла входы и, проверяя пинакии, стала пропускать присяжных по одному. Последними выходили из носилок аристократы и богачи, вытянувшие жребий; всем своим видом они показывали, что богатый человек никогда не спешит.
Напротив самого нижнего ряда амфитеатра было возвышение для судей с особым входом. Посередине возвышения стоял большой стол для судьи, писца и глашатая, справа было место для обвинителей, слева – для обвиняемого.
Вскоре на возвышение поднялись писец, глашатай, секретарь, судебный служитель и два скифа. Затем в торжественном одеянии появился председатель суда, архонт басилевс, то есть архонт-царь. Он уселся за стол в самом центре, лицом к рядам присяжных, продиктовал писцу введение к записи сегодняшнего разбирательства, приготовил молоточек, ударами которого по столу водворялась тишина, и приказал ввести обвинителей.
Мелет, как главный обвинитель, должен был войти первым, но он уступил место главе государства Аниту и старшему по годам Ликону. Анит был в синем гиматии, Ликон – в сером. Но наибольшее внимание привлек к себе Мелет своей травянисто-зеленой хламидой, застегнутой на плече золотой пряжкой и затканной золотым узором. В рядах присяжных раздался изумленный возглас:
– Это кто?!
Архонт представил Мелета: поэт и главный обвинитель.
– Введите обвиняемого! – приказал он затем.
На весь дикастерий, на толпу зрителей, усеявших близлежащие выступы, пала вдруг тишина. Тысячи глаз обратились ко входу, который открыли два скифа.
В проеме появилась фигура – большая, крепкая, величественная: Сократ. Как всегда босой, он вошел неторопливой, раскачивающейся походкой; его лысина, опаленная солнцем, была словно из меди. Одет он был тоже как всегда – поверх белого хитона старенький гиматий.
И тут произошло небывалое: большинство присяжных встали и приветствовали Сократа громовыми овациями.
Он смутился. Не хотел верить своим глазам и ушам. Робко обернулся к Критону, который вместе с Платоном и Аполлодором шел за ним.
– Видишь, как встречают тебя твои Афины! – сказал Платон.
Сократ улыбнулся ему:
– Погоди, мой милый, как-то будут они меня провожать!
Рукоплескания стихли, присяжные уселись, и сам архонт пододвинул Сократу сиденье.
Потом он постучал молоточком по мраморному столу и объявил:
– Начинается судебное разбирательство по делу афинского гражданина Сократа, сына Софрониска, из дема Алопека. В обвинении, поданном на него, говорится: Сократ провинился перед законом тем, что он не признает богов, признанных государством, вводит другие, новые божества, далее тем, что он развращает молодежь. Главный обвинитель – Мелет.
2
Мелет обеими руками откинул назад свои длинные рыжие волосы и воздел руки к небу:
– Зевс всемогущий! Зевс Громовержец! Взывая к тебе от имени всех собравшихся здесь мужей афинских, молю: обрати свой взор на наши действия, цель которых – вернуть тебе и всем богам Олимпа почет, величие и любовь – все, чего хотел лишить вас этот человек – Сократ! Он насмехался не только над тобой, о Дий, но и над Афиной, Афродитой, Эротом и другими бессмертными… – Мелет повернулся лицом к Акрополю. – Вы все, олимпийские боги, боги земли, вод и подземного царства, будьте свидетелями суда над этим обвиняемым. Молю вас всех, хранителей наших, благодетелей, дарителей жизни – всех вас, чьим сердцам дороги наше благоденствие и процветание, – не мстите нам! Не отказывайте нам в благосклонности, хоть и тяжка наша вина, ибо мы долго молча терпели распространение подобного зла. Сократ, как подтверждают свидетели, желал низвергнуть вас и возвести на ваше место новые божества!
Подобно недоброму ветру, что пролетает над лугами перед грозой, ужас прошел по всему ареопагу, по возвышению, где теснились толпы зрителей. Ксантиппа, рыдая, прижала к себе сына, словно могла занять у него силы снести этот ужас.
Заключительные слова Мелета еще подлили масла в огонь. Повысив голос, он повторил формулу обвинения:
– Сократ виновен в том, что не признает богов, признанных нашим государством, и вводит другие, новые божества. Виновен он и в том, что портит молодое поколение.
Толпа замерла; толпа объята ужасом и так тиха, что слышно, как опадают иголки с пиний у городской стены. У кого-то из присяжных вырвалось сдавленное:
– Он пропал…
Сократ смотрит на солнце. Рассказывают – он родился точно в полдень, когда солнце жарче всего. Он любил солнце, как брата. Что-то будет сегодня, когда оно встанет в зените и тени исчезнут? Сократу кажется – сегодня с самого раннего утра солнце палит сильнее обычного. Хочет прибавить мне сил, старый приятель, согревает мои старые кости… Как я рад, что ты сегодня здесь со мной, золотая моя голова!
Ксантиппа, опершись на плечо Мирто, рыдает:
– Не могу я этого видеть, не в силах слышать – он ведь такой добрый… Прямо дитя малое…
– Большое, бесхитростное дитя… – шепчет Мирто.
Мелет вволю упился ужасом, объявшим публику. Не нравились ему только глаза его кормильца Анита. Вместо ожидаемого удовлетворения Мелет прочел в них испуг и злобу. Поэт растерянно поморгал, но он знал, что не имеет права переговариваться здесь с Анитом. На последнем совете с Анитом и Ликоном ему было сказано: обвини его в том-то и том-то. Что ж, он это и делает. И, судя по реакции зрителей на его обвинительную речь, делает это успешно. Так что беспокоиться не о чем – надо продолжать. Мелет обладал прекрасной памятью, он помнил, что ему говорить дальше. Поднял руку. Золотой браслет ярко сверкнул на солнце – словно блеснула молния Зевса.
С этого взблеска началась игра, ставкой в которой была жизнь человека.
– Одно за другим я приведу вам доказательства вины Сократа. Он потом, в своей защитительной речи, постарается опровергнуть их, и я заранее вас предупреждаю, что его защита сведется главным образом к утверждению, будто я обвиняю его в отместку за то, что он часто публично называл меня плохим поэтом.
Один из присяжных во втором ряду прикрыл рот уголком своего шелкового гиматия.
– Почему ты смеешься? – тихо спросил его сосед.
– Потому что я тоже знаю стихи Мелета…
– Но это не помешает мне, – Мелет заговорил громче, не считаясь с тем, что на такой высокой ноте голос его неприятно заскрипел, – не помешает мне защищать наших великих богов от его злоязычия!
До сих пор Сократ стоял, обратившись лицом к солнцу. Теперь он повернулся к Мелету. Вынул из кармана горсть семечек и начал грызть их, выплевывая шелуху на землю. Никто ему ничего на это не сказал, но он сам вдруг испугался – в каком месте он это делает! – и виновато оглянулся на архонта. Тот, хорошо зная привычку Сократа, с улыбкой кивнул ему – мол, ничего, можно. Сократ благодарно посмотрел на него и снова перевел взгляд на Мелета. Вспомнив одно из его высокопарных, но бедных мыслью стихов, улыбнулся. Сколько лет может быть этому молодчику? Лет тридцать… Н-да, к тридцати годам пора бы уже владеть своим ремеслом…
Мелет продолжал:
– Еще юношей Сократ каждое утро прогуливался по берегам Илисса со своим учителем, усваивая его взгляды. Но кто же, о мужи афинские, был этим учителем? Философ Анаксагор, приговоренный афинским судом к смерти за безбожие. Лишь благодаря Периклу удалось Анаксагору бежать от казни в Лампсак. Его книга «О богах» была публично сожжена на агоре, но кощунственные мысли его остались в Афинах!
Он бросил на Сократа вызывающий взгляд. Старец выплюнул шелуху и сказал:
– Стану ли я отрицать то, что делает мне честь?
– Слышите?! – вскричал Мелет. – Он признается! Где бы ни был Сократ – он всюду распространял взгляды Анаксагора…
– Нет. Я распространяю свои взгляды.
Мелет был поражен – Сократ сам помогает обвинению!
– Тем хуже для тебя, ибо взгляды, которые ты распространяешь против наших богов, достойны осуждения… Подобно тому как любимый тобою безбожник Демокрит насмехался в Абдере над священными лягушками богини Лето, ты насмехаешься над нашими богами! Сколько лет излюбленной шуткой твоей служит перечисление Зевсовых шашней, как ты их называешь, с богинями и смертными женщинами – все равно, в своем ли обличье или в облике лебедя, быка, Амфитриона, золотого дождя и так далее!
– А разве неправда? – Голос из рядов присяжных.
– Это оскорбление! – Другой голос.
– Нет!
– Да!
Встал человек почтенного вида:
– О архонт басилевс, уполномоченный народом решать все вопросы веры – скажи нам, оскорбление ли это?
Архонт растерялся до того, что даже уши у него покраснели; он боялся взглянуть на Сократа, предполагая, что тот ехидно ухмыляется; он вертел в руках молоточек, словно видел его впервые в жизни… Но тут в рядах присяжных поднялся еще один человек:
– Позволишь ли мне, архонт, ответить на заданный вопрос?
Архонт, хотя и не знал, выручит его этот человек или поставит в еще более затруднительное положение, кивком выразил согласие; но рука его, державшая молоток, так дрожала, что рукоятка постукивала по столу.
Человек заговорил назидательным тоном:
– Говорить о том, в какие отношения когда-либо вступал Зевс со смертными женщинами или с богинями, не оскорбление. Он ведь бог, и делить с ним ложе – честь, особенно для земнородных.
– А что, Зевс все еще… того… занимается этим или больше нет? – спросил пекарь Мерин.
– Кто знает! Боги, слыхать, не стареют, – ответил кто-то из присяжных.
– Примите в соображение еще вот что, – продолжал тот, кто вызвался ответить на вопрос. – Такое общение, как правило, приводило к рождению полубога, а нередко и бога. Не сидят ли на Олимпе, в числе высших богов, дети, рожденные Зевсом от Лето, близнецы Артемида и Аполлон?
Оратора наградили рукоплесканиями. Архонт кивнул – оратор сказал именно то, что думал и сам председатель суда.
Мелет, делая вид, будто выиграл этот пункт обвинения, перешел к дальнейшим доказательствам:
– Как говорит Сократ – а тому есть много свидетелей, ожидающих допроса, – как он говорит, как насмехается над нашей блистательной богиней Афродитой! Одной нам мало, говорит он, нам нужны две! Одна – Небесная, другая – Земная, или Общедоступная. Последняя покровительствует проституткам Пирея, Небесная – элевсинским девственницам и благородным гетерам благородных афинян, причем сама она наставляет рога супругу своему Гефесту с богом войны Аресом…
Хихиканье в рядах.
– Да это всем известно! Отчего бы не говорить об этом и старику? – крикнул Люстрат.
Мелет покраснел; теребя подол хламиды, запинаясь, ответил:
– Ты прав, гражданин… Но важно – каким тоном говорил об этом Сократ!
– А можешь ты нам доказать, что тон этот был враждебным? Можешь привести нам этот тон? Не можешь!
– Свидетели… – забормотал было Мелет, но архонт, не желая долее скользить на столь тонком льду, счел за благо отойти от щекотливой темы.
– Довольно, – сказал он Мелету. – Следующее доказательство! – И в толпу, по которой перекатывался смешок, строго бросил: – Прекратите шум!
Глаза Анита налились кровью. Выбрал же я болвана! Да поразит его Зевс своей молнией!
– На пиру у богатого землевладельца Каллия Сократ заявил, что наш могущественный бог Эрот вовсе не бог, а всего лишь демон…
– Подумаешь! А хотя бы и демон… Мне без разницы, а ты ступай в болото!
– Дальше, дальше, – подгонял обвинителя архонт, видя, как ослабевает интерес присяжных, как люди ерзают, словно укушенные оводом, как вспухают их щеки от кусков, потихоньку засунутых в рот, и как они, прячась за спинами сидящих впереди, потягивают вино из бурдюков.
Для друзей Сократа вспыхнула надежда. «Ступай в болото!» – хлестнул Мелета чей-то резкий возглас. Да только ли один? Так же наверняка думают и прочие, хотя и не осмеливаются выкрикнуть столь резкие слова. Ксантиппа старается поймать взгляд Сократа, блуждающий по скалистым склонам холмов. Мирто – в таком напряжении, что не замечает, как крепко впилась она ногтями в свой праздничный пеплос – едва не порвала ткань…
Мелет опустился на одно колено и, протянув руки к гигантской статуе на Акрополе, воскликнул:
– О Афина, любовь наша, как позорили тебя и оскорбляли! Сердце мое сжимается, стоит мне вспомнить, как этот безбожник, со своей обычной насмешкой, перечислял все твои божественные имена: Парфенона, Полиада, Ника, Промахида… Ах, у нас двенадцать Афин? – говорил он. – Почему же не двадцать? Еще одну – для метельщиков, другую для погонщиков мулов…
– Лжешь!
– Этого Сократ не говорил!
– Когда? Кому? Где?!
Мелет почувствовал: вот момент, когда можно нанести Сократу смертельный удар; теперь надо особо подчеркнуть значение богини для города, ее значение для всех этих всегда и во всем торгашей – ведь тут сидят многие, у кого над дверью дома начертан девиз всей их жизни: «Почет и привет тебе, прибыль!»
– Кто насадил и дал афинянам оливовые рощи? Кто охраняет город от беснования стихий и врагов? Кто печется о выгоде всех афинян? Где были бы вы, безземельные, чьи поля и дома спалил неприятель, чьи стада он угнал, если б Афина не открыла вам свои объятия и не приняла вас в город, где она властвует и царит? Где было бы ваше имущество, мужи афинские, если б сама богиня не помогла освободить город от спартанских захватчиков?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70