– А ты не хочешь поговорить с друзьями? Каждый день справляются о тебе…
Сократ не ответил. Симон ушел, а он почти целый день просидел на постели. Ужином его опять накормил Симон. Потом сказал:
– Пойдем. Покажу тебе кое-что.
Вывел Сократа во двор. На ограде, словно голуби на карнизе, сидели рядышком все его друзья. Никто не заговаривал, все только смотрели на него. Сократ отвернулся – глаза его блестели.
Симон тихонько спросил:
– Ты плачешь?
Поколебавшись, Сократ огрызнулся:
– Не говори глупостей, сапожное шило!
Ушел в дом.
Назавтра он и Симон долго стояли над общей могилой Софрониска и Фенареты. Молчали.
– Поставил бы над ними что-нибудь из мрамора… – тихо молвил Симон.
– Меня ужасает жестокость судьбы, – отозвался Сократ. – Почему так случилось? Отец был добр и справедлив. Всю жизнь трудился. Еще теперь звучат у меня в ушах удары его молотка. А мама?!. Самая ласковая на свете, мать тысяч детей, дарительница жизни – и вот сама скошена в расцвете лет… За что? Какое зло совершила?
На могиле цвели нарциссы. Свежие…
– Кто их поливает?
– Откуда мне знать? Сюда ходит столько женщин, которым она помогала, – это они ухаживают за цветами, и миски с едой приносят ей…
О матери осталась память как о дарительнице многих жизней. От отца остались статуи, барельефы – частицы красоты. После них обоих остался я. Оба они отдали городу, что могли. Что отдам ему я?
Вернувшись с кладбища, Сократ лег, измученный скорбью.
Знаю, что сделаю. Заколочу окна. Прибью запоры на дверь. Заживо похороню себя!
– Не делай этого!
Сократ замер. Испугался. Оглядел комнату. Кто это сказал? Кто сказал ему: «Не делай этого»? Ведь он явственно слышал! Строптивость его взбунтовалась.
– А вот же сделаю! – яростно крикнул он. – Не выйду отсюда! Запрусь! Погибну тут!
– Не делай этого! – уже повелительно прозвучал тот же голос.
Сократ съежился на ложе и до утра не сомкнул глаз.
Друзья стояли у дома Сократа, ожидая, когда он их позовет.
– После того, что с ним случилось, нельзя врываться к нему, как прежде, с шумом и скаканьем через ограду, – сказал Критон.
И его послушали.
От Симона они знали, что Сократ опустился, призраком бродит по дому и двору. Поэтому они не ждали, что расслышат его шаги, – ждали его голоса.
Он появился внезапно. Лицо, обычно озаренное внутренним светом, теперь – серое, давно не бритое, горестные складки, щеки бледные, и взгляд уже не такой мягкий, не такой проницательный, как бывало.
– Входите, – тихо сказал он и молча обнял каждого.
Расселись на мраморных кубах, как два года назад. Здесь мало что изменилось – не хватало лишь нескольких кусков мрамора да рук, что обрабатывали их. И нет больше искр, зажигавших одушевление в доме, хотя тот, кто, бывало, рассыпал эти искры, сидит перед ними – не твердый духом, как прежде, а вялый, сгорбленный; жует травинку, сорванную меж камней.
Друзья заговорили о новостях. Сократ сидел, уставившись в мраморную плиту. Он слышал, что говорят, но как-то смутно. Будто сквозь тучу, которая окутала все вокруг него и не хочет рассеяться. Туча укоров, туча саранчи, пожирающей все, что стремится в нем к жизни…
Зачем я убегал от отца, когда должен был помогать ему в работе? Зачем именно в последнее время заставлял родителей опасаться, что вырасту ненадежным, разбросанным человеком?
Критон коснулся его плеча:
– Ты слушаешь нас, Сократ?
Он молча кивнул, но туча, поглощающая все светлое в нем, не рассеялась. Какой страх вселил я в их души, – страх, что из меня ничего не выйдет, что стану обузой для них, бездельник, неудачный сын – раскрыл было крылья к полету, да и остался прикован к земле…
– Удар, постигший тебя, страшен, мы переживаем его вместе с тобой, – говорил Критон.
– Мы чувствуем твое горе, Сократ, – подхватил Пистий.
– Да, все мы, – закончил Киреб.
– Ты не слушаешь нас! – уже резче сказал Критон.
…А они-то озабоченно внушали мне: работай, трудись, не убивай время на бесполезные вещи… Даже легкомыслие юности должно иметь меру! Ах, знаю, мамочка, – умеренность, умеренность во всем, софросине…
Отец, как, наверное, я был нужен тебе, когда силы твои шли на убыль! Как нужен был я вам обоим в вашей болезни!..
– Спасибо тебе, Симон, и твоей матери, – тихо промолвил Сократ.
Впервые благодарил он соседей за заботу о родителях, о доме, о себе самом…
Но ответа Симона он уже не слышал. Продолжал мучить себя. Почему не сумел я сказать Коринне: жди меня? Не я ли сам столкнул ее в вонючую Эгерсидову кадку с краской?
Критон уже не мог удержаться от гневного тона:
– Твоя боль – нам как собственная. Так чувствуем все мы, собравшиеся здесь. Но ты ведь из нас самый сильный! Ты ли это, Сократ? Сократ никогда ничему не поддавался! Скажет: хочу! – и бывало так, как он сказал. Теперь похоже, что ты уже не в силах сказать свое «Хочу! Хочу жить!» Скорбь твоя сильнее тебя, всего скрутила. Это ли твоя умеренность, та софросине, которую ты внушал нам?
Сократ отвел глаза от камня, удивленно поднял их на Критона:
– Неужели я это делал?
– Нет, вы посмотрите на него! – вскричал тот. – Он еще спрашивает! Он не знает, что делал! Зачем отрицаешь? Или сегодня уже потеряло значение то, о чем ты толковал нам вчера?!
– Не сердись на меня, дорогой Критон, – тихо сказал Сократ. – Я действительно не знаю, чтоб я что-то внушал вам. Я ведь и сам нуждаюсь в том, чтобы кто-то пестовал во мне добрые начала…
Друзья удивились этим словам, но Сократ продолжал:
– Моя мать часто напоминала мне о необходимости быть умеренным. Софросине… Это слово так красиво звучало в ее устах… Быть может, поэтому я, сам того не сознавая, передавал его и вам. Сам же я мало им руководился. Или ты, Критон, забыл притон в Пирее?
Краска выступила на тонком лице Критона.
– Забыл! И не желаю вспоминать. Зато ты, Сократ, забываешь то, что забывать не имеешь права! Что ты обещал Периклу и Фидию?
– Хариты? – выговорил Сократ медленно, словно встали перед его внутренним взором не радостные богини, а мстительные Эриннии.
– Да. Хариты! – Критон улыбнулся другу. – Я рад, что ты вспомнил.
И он рассказал Сократу, что Фидий вот уже более года руководит всем строительством в Афинах. На Акрополь нескончаемым потоком свозят мрамор, там целый муравейник, толпы ремесленников, каменотесов, скульпторов – своих и пришлых… Слово «пришлые» Критон подчеркнул.
– Фидий сказал о тебе моему отцу: Сократ не показывается. Видно, его уже не интересует эта работа.
– И не интересует! – вырвалось у Сократа – он подумал о Коринне. – Да я и не смогу теперь…
– Почему? – спросил Симон. – Тебя покинуло твое «хочу»? Критон прав. Сократ уже не Сократ.
Критон обвел всех многозначительным взором, миновав одного лишь Сократа.
– Его уже не сдвинешь с места – окаменел, как этот мрамор. Афинянин ли он еще?
– Что ты сказал?! – возмущенно вскинулся Сократ. – Это мне-то?! И ты, Критон?
– Я сказал тебе правду, – твердо ответил тот и повернулся к остальным. – Пойдемте. Не будем мешать ему. Оставим его с его одиночеством и отчаянием, если таково теперь его «хочу». Уйдем, друзья!
Встали разом, пошли прочь. Только Симон еще оглянулся, но и он, следом за остальными, покинул Сократа.
Сократ тоже встал. Долго стоял среди разбросанных глыб, статуй, торсов, каменных рук, ног, голов, словно зажатый этими обломками мрамора. Смеркалось – а ему чудилось, будто света становится больше. Белел мрамор, светлело небо над оградой со стороны города…
И вдруг Сократ вспрыгнул на камень и, перескакивая с глыбы на глыбу, промчался через двор, распахнул калитку с криком:
– Критон! Симон! Киреб!
И застыл на месте.
Ибо стоят за оградой все они – Критон, Симон, Киреб, Пистий, Ксандр, Лавр… Изумленно смотрит на них Сократ, никак не опомнится от неожиданности. Заметил потом: смеются глаза Критона – и разом все понял. Забушевал:
– Шуты! Комедианты! Разыгрывать меня вздумали?! Тыкать, как котенка носом в молоко, чтоб пил? Смеешься надо мной, Критон, что теперь я лакаю как оглашенный?
– А разве плохо вышло? Я, да и все мы, тоже сегодня сказали «хотим»! Вот и захотели! – уже в полный голос смеется, Критон, и вторят ему друзья.
Глаза Сократа мечут молнии:
– Бездельники! Шалопаи! Негодники! Значит, Сократ уже не Сократ? И даже не афинянин? Да разве оглох я на оба уха! Даже по ночам чудится мне – кто-то зовет… Тот же голос, который запретил мне похоронить себя здесь…
Пылают глаза Сократа, кровь прилила к щекам, поднялись руки. А голос? – Это опять его прежний мелодичный, красивый, звучный голос, ясный, в нем – жар и ветер, в нем – Зевсовы громы:
– Хотите подсказывать мне, как школяру? Клянусь всеми демонами – я сам лучше всех знаю, кто меня зовет! Мои Афины меня призывают!
Критон усмехнулся и произнес с невинной простотой:
– Потому-то мы тебя и поджидали – пойдем с тобой.
– Так чего же мы тут торчим? Скорее в город, хочу наконец приветствовать мои Афины! – Он вдруг рассмеялся. – Ну и подцепили же вы меня на крючок – это меня-то, который и сам любитель закидывать удочки!
Двинулись все вместе.
– Эй, Сократ! – окликнул его Пистий. – А дверь не запрешь?
– Зачем? Воры ко мне не явятся. А время не ждет!
ИНТЕРМЕДИЯ ПЕРВАЯ
«Протекло четверть века. Сорокапятилетний Сократ забыл Коринну и влюбился в Ксантиппу, юную дочь гончара из дема Керамик…»
Рывком распахнулась дверь, и в мой кабинет вошел Сократ.
– Вхожу без предупреждения, ибо в прихожей нет раба, который оповестил бы тебя о моем появлении, к тому же я возмущен…
Я притворился, будто не расслышал его последних слов, и со всем пылом приветствовал дорогого гостя.
Но старый философ, не слушая меня, сердито продолжал:
– Мало о ком столько написано за все эти столетия, как обо мне. Один мне рукоплещет, другой свистит и топает ногами, как плохому миму. Тот превозносит, этот ругает… Клянусь псом! Можешь ли ты разобраться во всем этом, если вдобавок сам-то я ничегошеньки не написал?
– Потому я и радуюсь так, Сократ, что ты посетил меня…
– Погоди! Когда я узнал, что ты собираешься писать обо мне роман, да когда объяснили мне, что такое роман, в котором автор якобы имеет право по своему произволу…
– Ну, не совсем, – попытался я возразить, но Сократ не дал мне договорить.
– … Я сказал себе: присмотри-ка за ним, ступай побеседуй…
– Ты не представляешь, как я этому рад.
– Но сначала я буду ругать тебя! Я возмущен!
– Чем, дорогой Сократ?
– Я ведь слышал, как ты тут разговаривал сам с собой…
– Приношу свои извинения – дурная привычка…
– Э, у меня она тоже была, – отмахнулся Сократ. – Но к делу. С тем, что ты написал обо мне до самого того момента, когда позвали меня мои Афины и я во главе товарищей помчался на агору, я согласен. Но в самом начале второй части – какая ошибка! Будто я забыл Коринну! Откуда ты это взял, гипербореец? Никогда! Ведь то была моя первая настоящая любовь, а она не забывается. Правда, она отравила даже мое искусство… Жизнь перестала меня радовать, обещание изваять Харит для Пропилеев меня тяготило. Однако время рассекает гордиевы узлы лучше всякого меча. Я чувствовал, что и теперь Коринна – больше моя, чем этого зловонного красильщика. Он впряг ее в работу, словно пятого своего раба, а я видел в ней богиню. Да не одну – трех богинь сразу! Причем видел я ее такой в тот миг, когда она была прекрасней всего, и такой она останется во мне навсегда.
– Ты и вознес ее такой над Пропилеями!
– Да – но ты не знаешь, как далеко было до этого, когда я вернулся с военной службы. Фидий похвалил мои рисунки: да, да, мило, мило – слышать его похвалу мне было приятно, ведь рисовал-то я скорее сердцем, чем рукой, – но тут же он заявил, что фриз может подождать, и ну гонять меня, как борзая лисицу!
Сократ поднялся с кресла, прошелся по кабинету своей утиной походкой; босые ступни его грузно шлепали по паркету, плащ развевался на ходу. Он грыз семечки, сплевывая шелуху в цветочные горшки на подоконнике. Глянул на меня своими выпуклыми глазами:
– Видел бы ты, как гонял меня Фидий! Говорил: хочешь быть скульптором – будь настоящим! Не просто каменотесом – художником! Ох, и труд же был – без конца единоборствовать с камнем… А тогда для этого было столько возможностей – тучи мраморной пыли стояли над Афинами…
– О каких возможностях ты говоришь, дорогой Сократ?
– Клянусь псом! Вспомни только: после нашей победы над персами на Кипре, под Саламином, вдруг мир, конец персидских войн. В силах ли ты представить себе, что это значило для Афин? Владычество над морем, над островами, портами, морская торговля, богатство!
Незадолго до появления Сократа я решал трудную задачу: как поведать читателю обо всем том, что произошло за эти два десятка лет прежде всего с самим Сократом, но и с Афинами, со всей Элладой. И вот Сократ задает мне тот же вопрос! Пожалуй, можно воспользоваться случаем, чтоб осведомить читателя о событиях тех лет, почерпнув сведения из самого достоверного источника: непосредственно из уст моего героя.
И я попросил Сократа рассказать о том, что он считает самым важным из происходившего в тот далекий век, когда он жил.
Бесхитростный философ легко дал себя уговорить. Он рассказывал, лузгая семечки, а я записывал с таким усердием, что бумага под моим пером едва не дымилась:
– Борьба Перикла с Фукидидом, вождем аристократов, завершилась остракизмом – Фукидид был изгнан из Афин на десять лет. Демократия одержала верх над аристократией. Ты знаешь, конечно, – основу демократии положил Солон. Для нашего мира это было равносильно чуду. Клисфен возвел стены этого здания, а Перикл расширил его и украсил.
– Поначалу он, должно быть, натолкнулся на сопротивление со стороны многих… – осмелился я вставить.
– Еще бы! До сей поры живо помню, как все тогда кипело в Афинах. Могло ли нравиться богачам, что Перикл у них отнимал, а низшим прибавлял и оболов, и власти? Не могло – ты киваешь, и ты прав.
Сократ рассказал, что Перикл хотел сгладить вопиющее различие между богатыми и неимущими. Поддерживая неимущих, он укреплял экономическую, военную и политическую мощь Афин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70