Но тот, которого он имел в виду, уже устроился на место и не хочет уходить: в том же доме служит его родной брат. Если хотите, поступайте к нам; конечно, нужна чья-нибудь рекомендация.
– Увы, сударыня, – сказал я, – как видно, я не смогу воспользоваться вашей добротой; у меня здесь совсем нет знакомых. Я ни у кого не служил, кроме господ, о которых вам рассказывал, да и у них ничем не успел себя проявить. Правда, барыня оказывала мне расположение, но теперь она удалилась в монастырь, и я даже не знаю, в какой. За меня могла бы поручиться только эта дама, да еще один мой земляк, который служит в поварах; но он едва ли годится, чтобы рекомендовать меня в ваш почтенный дом. Если вы дадите мне время, чтобы разыскать мою прежнюю хозяйку, вас, я думаю, удовлетворит ее отзыв, а мнение дядюшки Жака, повара, пойдет впридачу.
– Дитя мое, – сказала она, – во всем, что вы говорите, чувствуется искренность, которая вполне заменяет рекомендацию.
Тут мы подошли к дверям ее дома.
– Войдите, войдите же, – сказала она, – я поговорю с сестрой.
Я последовал за ней, и мы вошли в довольно богато обставленный дом, в котором мебель и все убранство были под стать наряду его благочестивых обитательниц. Порядок, простота и опрятность во всем.
Каждую комнату можно было принять за молельню; стоило туда войти, как тебя уже подмывало произнести проповедь. Все дышало скромностью и чистотой, все призывало душу насладиться молитвенным самоуглублением.
Вторая сестра была в своей комнате; положив руки на подлокотники кресла, она отдыхала после завтрака, предаваясь на покое пищеварению.
На маленьком столике подле нее видны были остатки завтрака, состоявшего, как можно было судить, из полбутылки бургундского, двух яиц и сдобной булочки.
Надеюсь, эти подробности не утомят читателя; они дополняют портрет особы, о которой я рассказываю.
– Ах, боже мой, сестрица, как долго вас не было, я даже начала беспокоиться, – сказала та, что сидела в кресле, той, что вошла. – Это и есть слуга, которого нам рекомендовали?
– Нет, сестрица, – ответила вошедшая, – это славный молодой человек, которого я встретила на Новом мосту; если бы не он, я едва ли дошла бы до дому: мне стало дурно, он заметил это и вызвался меня проводить.
– Право, сестрица, вы совсем себя не бережете, – возразила та, – я не могу одобрить ваше поведение. Зачем было идти спозаранку так далеко, да еще не позавтракав, и только затем, чтобы не опоздать к обедне? Разве господу угодно, чтобы мы болели? Неужели нельзя служить ему, не убивая себя? Неужели служение всевышнему требует, чтобы мы подрывали свое здоровье и не в состоянии были бы потом пойти в церковь? Право же, благочестие должно быть осмотрительнее. Мы обязаны беречь себя, чтобы как можно дольше возносить хвалу тому, кто Даровал нам жизнь. Вы хватили через край, сестрица; хорошо бы вам посоветоваться об этом с нашим духовным наставником.
Что ж теперь говорить, милая сестрица, сделанного не воротишь, – возразила младшая, – я думала, что выдержу это испытание; правда, мне хотелось перед уходом закусить, но было еще так рано, и я побоялась, не баловство ли это? Если не подвергать себя испытаниям, то и заслуга невелика. Но больше это не повторится, иначе мне опять станет нехорошо. Все же господу, как видно, была угодна эта ранняя прогулка, ибо по его святой воле я встретилась вот с этим юношей; слуга, которого нам хотели рекомендовать, уже устроился на место, а этот молодой человек только три месяца как приехал в Париж; он рассказал мне всю свою историю, и я вижу, что он человек порядочный; конечно, само провидение ниспослало нам его. Он честен, скромен, наши условия ему подходят; что вы об этом думаете?
– Наружность у него располагающая, – сказала ей сестра, – но мы поговорим об этом позже, когда вы подкрепитесь. Позовите Катрин, сестрица, пусть подаст вам завтрак. А вы, друг мой, идите на кухню, там вас тоже накормят.
Я отвесил поклон. Вошла Катрин и получила распоряжение дать мне поесть.
Катрин была девица тощая, рослая, накрахмаленная; весь ее облик дышал строптивым, гневливым, сжигающим благочестием. Надо полагать, такое состояние духа происходило от кухонного жара и соседства с раскаленной плитой. Впрочем, мозги святоши, а тем более святоши-кухарки от природы сухи и легко воспламеняются.
Конечно, к истинно набожным женщинам мои слова не относятся. Существует большая разница между любовью к богу и тем, что обычно именуется благочестием, а лучше сказать ханжеством.
Ханжи раздражают, тогда как люди истинно благочестивые служат добрым примером. У первых святость только на устах, у вторых – в сердце; первые идут в церковь, чтобы там побывать и покрасоваться, вторые – чтобы помолиться богу; вторые смиренны, первые требуют смирения от других. Одни служат богу, другие только делают вид, что служат ему. Прочесть молитву для того лишь, чтобы сказать: «Вот я молюсь»; прийти в церковь с молитвенником ради удовольствия вертеть его в руках, перелистывать и читать; устроиться в дальнем уголке и, втайне любуясь собой, застыть там в позе глубокого раздумья; довести себя до восторженного исступления и гордиться возвышенностью своей души; иной раз и взаправду испытать религиозный восторг, вызванный раздраженным тщеславием и кознями дьявола, который ничем не брезгует, чтобы ввести таких людей в искушение; вернуться из церкви, не чуя под собой ног от самодовольства и питая презрительную жалость к обыкновенным людишкам, и, наконец, упиваясь сознанием своих заслуг перед небом, вознаградить себя за труды кой-какими невинными поблажками, чтобы поддержать слабеющие силы, – таковы люди, которых я именую святошами; их благочестие на пользу одному лишь лукавому, как вы сами понимаете.
Что касается истинно набожных людей, то они приятны всем людям, в том числе и злым: ведь злые почитают добрых куда больше, нежели подобных себе, ибо самый ненавистный враг злого человека – тот, в ком он узнает себя.
Надеюсь, эти мысли об истинном и ложном благочестии оградят меня от всякого порицания.
Но вернемся к Катрин, из-за которой я пустился в эти рассуждения. В подражание монастырским привратницам, она носила на поясе тяжелую связку ключей.
– Принесите свежих яиц для сестрицы, она еще ничего не ела, – обратилась к ней мадемуазель Абер-старшая, – и проводите этого молодого человека на кухню, пусть пропустит стаканчик.
– Стаканчик! – проворчала Катрин, впрочем, добродушно. – Он пропустит и два, если судить по его комплекции.
– И оба за ваше здоровье, мадам Катрин! – ввернул я.
– Ладно уж, ладно! – отвечала она. – Пока здоровье мое не пошатнулось, вреда мне от этого не будет. Что ж, пойдем, поможешь сварить яйца.
– Да нет, Катрин, не стоит, – запротестовала мадемуазель Абер-младшая, – принесите горшочек варенья, и хватит с меня.
– Нет, сестрица, это мало питательно, – возразила старшая.
– От яиц у меня будет несварение, – упорствовала младшая. Сестры заспорили, в ушах так и затрещало: «Сестрица, то» да «Сестрица, это». Катрин одним взмахом руки положила конец пререканиям, решив спор в пользу яиц, и отрезала, выходя из комнаты:
– Одно дело завтрак, а другое десерт.
Я последовал за ней на кухню, где она угостила меня остатками вчерашнего рагу и холодной дичью, а также поставила на стол едва початую бутылку вина и полную тарелку хлеба.
Ах, что это был за хлеб! Лучшего я не едал: белый, пышный, душистый! Немало требуется любви и внимания, чтобы испечь подобный хлеб; только благочестивая рука могла вымесить его, – то была рука самой Катрин.
Ну и завтрак мне подали! Один вид этой кухни возбуждал аппетит – все тут располагало к еде.
– Ешь, ешь, – приговаривала Катрин, отбирая самые свежие яйца, – господь велел каждой твари питать себя.
– Тут найдется чем исполнить сию заповедь, – подхватил я, – к тому же я голоден, как волк.
– Тем лучше! – заметила она. – Но скажи, ты взаправду нанялся к барышням? Останешься тут жить?
Надеюсь, что да, – ответил я, – и был бы весьма опечален, если бы Дело сорвалось; служить у вас под началом, мадам Катрин, одно удовольствие. Вы такая обходительная, такая разумная!
– Стараемся, как умеем, – сказала она, – на все воля божия. За каждым водятся грешки, и я от своих не отрекаюсь. Худо то, что жизнь идет себе да идет, и чем дольше живешь на свете, тем больше творишь пакостей, а дьявол-то не дремлет – так учит церковь – вот и воюй с ним, с нечистым. Я очень довольна, что барышни берут тебя на службу; с тобой, кажется, можно поладить. А знаешь, ты как две капли воды похож на моего покойного Батиста, за которого я чуть не вышла замуж. Славный был парень и красивый, вроде тебя. Но не за это я его любила, хотя приятная наружность никогда не помешает. Господь его прибрал; что ж, на то его святая воля, ему не укажешь. А ты вылитый Батист и говоришь – ну точно, как он. Как он любил меня, боже, как любил! Конечно, я уже теперь не та, что была, а какой с годами стану – и думать не хочется. Как звали, так и зовут – Катрин, а только ничего от прежней Катрин не осталось.
– Помилуйте! – сказал я ей. – Если бы Батист не умер, он бы любил вас по-прежнему. Я его двойник и поступил бы не иначе.
– Ишь, ишь, – возразила она, смеясь, – значит, я еще могу нравиться? Кушай, кушай, не стесняйся; а когда разглядишь меня поближе, заговоришь по-другому. Куда я теперь гожусь? Только душу свою спасать, но и это не так просто, как кажется: пошли, господи, терпения!
С этими словами она вынула из кастрюльки яйца, а я собрался нести их наверх.
– Нет, нет, – возразила она, – завтракай спокойно, чтобы на пользу пошло, а я сама схожу, да кстати послушаю, что там о тебе говорят. По-моему, ты для нас самый подходящий человек, я так им и скажу: нашим барышням десять лет надо, чтобы решить, чего им хочется; так уж я беру на себя труд хотеть за них. Ты не беспокойся, все устроится. Я рада помочь ближнему, тем более, оно и богу угодно.
– Премного благодарен, мадам Катрин, – сказал я, – главное, не забывайте, что этот ближний – вылитый Батист.
– Ты кушай, – сказала она, – тогда дольше будешь на него похож; я люблю, когда ближний живет долго.
– А я смею вас уверить, что ближний вовсе не прочь пожить на свете подольше, – подхватил я, подняв и осушив полный стакан красного вина за ее здоровье.
Такова была моя первая беседа с мадам Катрин. Я привел ее разговор в точности, только выпустил около сотни присказок вроде «хвала господу» и «да поможет нам создатель», которые служили ей то припевом, то главным мотивом всех речей.
Видно, эти словечки были неотъемлемой частью ее говорливого благочестия; но что за беда! Ясно одно: я был не противен почтенной домоправительнице, так же как ее хозяйкам, особенно мадемуазель Абер-младшей, в чем вы убедитесь из дальнейшего.
Я кончил завтрак и ждал решения; наконец, Катрин спустилась и сказала мне:
– Ну, друг сердечный, доставай ночной колпак: с сегодняшнего дня ты ночуешь здесь.
– Ночной колпак достать недолго, – сказал я, – а шлепанцы уже на ногах.
– Вот и ладно, красавец, – сказала она, – отправляйся за своими пожитками, да не опаздывай к обеду. Пока ты завтракал, тебе уже и кое-что из жалованья набежало – это я поставила в условие.
– А много ли его будет набегать? – спросил я.
– Ах, плутишка! – сказала она, смеясь. – Но я тебя понимаю. Не беспокойся, в накладе не останешься.
– Полагаюсь на вас, – ответил я, – поверьте, я не из тех, кто гонится за деньгами; я и сам знаю, что устроился лучше, чем заслужил, спасибо вам за заботу.
– А ты краснобай! – заключила она, растаяв от искреннего чувства, которое я сумел вложить в свои похвалы ей. – Ну, прямой Батист, будто я с ним самим поговорила. А теперь убирайся, да повеселей, мне надо обед приготовить, болтать с тобой некогда, так что не мешай дело делать, беги за своим барахлишком. Одна нога здесь, другая там.
– Считайте, что все уже исполнено, – сказал я, выходя, – я мигом. За моей поклажей обоз посылать не придется.
С этими словами я побежал в свою харчевню.
По дороге я однако призадумался – стоит ли поступать в этот дом? Впрочем, я ничем не рискую: не понравится – можно уйти; а завтрак был недурен; судя по всему, благочестие у барышень не считает кусков и не требует умерщвления плоти. Весь уклад в их доме пришелся мне по душе; парней моего возраста не чураются, кухарка ко мне благоволит; четыре трапезы в день обеспечены, все сулит удачу; только бы самому не оплошать!
Занятый этими мыслями, я не заметил, как очутился у дверей харчевни. Хозяйке я ничего не был должен, если не считать прощального поклона, и я тотчас же ушел, захватив свой узел с вещами.
Когда я вернулся, дамы как раз собирались садиться за стол. Провалиться мне на этом месте, – лучшего обеда я не едал! Суп был то, что называется «суп», а уж о жарком нечего и говорить: как зажарено, что за аромат!.. Только человек железной закалки, вовсе нечувствительный к радостям, что дарует нам лакомый кусочек, мог бы не впасть в грех чревоугодия, вкушая подобное жаркое, а после него рагу (ибо на стол подали и рагу, сдобренное тончайшего вкуса приправой, какой я более нигде и никогда не пробовал). Если бы на небе принято было есть, я не пожелал бы себе там лучше приготовленного обеда. Такой обед мог бы составить одну из приманок Магометова рая.
Дамы наши не ели отварного мяса, это блюдо только на минуту ставили на стол, после чего убирали нетронутым и отдавали беднякам.
Катрин тоже отказалась от вареного мяса в пользу бедных, как она мне объяснила, и я, вслед за остальными, немедля изъявил готовность творить добро. Благой пример заразителен.
Впоследствии я узнал, что мой предшественник не вносил своей лепты в эту милостыню, потому что, по беспутству своему, не был достоин столь завидной чести и не желал довольствоваться жарким и рагу.
Мне до сих пор непонятно, что происходило у обеих сестер за обедом, но несомненно тут крылась какая-то загадка.
У них совсем не было аппетита, а если и был, то невидимый; куски исчезали с тарелок незаметно, раньше чем к ним кто-либо прикасался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64